Воистину, нелегко нести бремя имени Гарибальди.
И самому Гарибальди тоже. Он — под влиянием возраста, уверенности в себе, которую приносит слава, — все больше верит в то, что ему ведома истина. Уединившись па своем острове, он обвиняет, советует и ничего не прощает.
Когда 10 марта 1872 года в Пизе умер Мадзини, живший почти в безвестности, Гарибальди, конечно, признал, что это был «великий итальянец» и что за его гробом должно развеваться знамя «Тысячи», но на похороны не приехал и в частной переписке не скрывал своей обиды. «Скажите мне, почему Мадзини всегда осуждал все, что я делал, и в Милане в 1848-м, и во Франции в 1871-м…»
Гордость и одиночество, образ жизни — остров, управление усадьбой, семья, болезнь, воспоминания — все это не помогало ему понять новую создающуюся Италию. Он не представляет себе другого способа участвовать в событиях, кроме того, которым он пользовался прежде.
Избранный депутатом почти всех законодательных палат начиная с 1874 года, он хочет быть на особом положении. В Риме 15 октября 1874 года, выдвинутый кандидатом в первом избирательном округе, он заявил, что явится в парламент, когда сочтет нужным. После своего избрания он пишет Бордоне:
«В парламенте я буду выглядеть экзотическим растением; но тем не менее я отдам свой голос правому делу, как я хотел это сделать в Бордо; но как и в Бордо, меня, вероятно, выставят за дверь. Не все ли равно? Я буду следовать велению моей совести».
Такая позиция, единственным критерием которой было собственное мнение, опирающееся на самые жесткие этические нормы, не могла не привести к конфликту с политическими деятелями, стоявшими у власти.
Новое королевство в самом деле столкнулось с огромными трудностями. Этой сельской стране, разделенной на северную и южную части, объединение дало только монархический фасад. Все должно было решить экономическое развитие и инициативность политиков. Срочные преобразования были тем более необходимы, что в результате демографического скачка население выросло от двадцати пяти миллионов в 1866-м до тридцати одного миллиона в 1887 году. Земли не хватало. Семьи узнали, что такое бедность и даже голод. Они устремились в порты, откуда эмиграционные суда начали их перевозить к новым и далеким континентам — в Америку или в ближнюю Северную Африку. Кое-кто направился во Францию.
Это население не имело права голоса. Существовал избирательный ценз. Только в 1882 году реформа избирательной системы довела число избирателей с двух до семи процентов. В этих условиях политическая жизнь проходила в замкнутом пространстве. Политики отчитывались только перед немногими избирателями, что давало возможность договариваться о комбинациях между собой.
Гарибальди был в левом крыле парламента, которое до 1876 года было в меньшинстве. Придя к власти, оно стало править, используя «трансформизм». У этой политической практики было две стороны. В парламенте она требовала, чтобы глава правительства обеспечил себе большинство, «трансформируя» лидеров оппозиции в союзников. Для этого были необходимы длительные переговоры.
В стране — и это другая сторона трансформизма — между буржуазными кругами северной Италии и «галантуомини»[46] Юга было заключено своего рода соглашение. Последние сохранили за собой право управлять своими владениями так, как они находили нужным, эксплуатируя неграмотную крестьянскую массу. В обмен на это помещики Юга давали возможность представителям буржуазии севера реформировать государство, развивать современную экономику между Турином, Миланом и Генуей, править Ломбардией и Пьемонтом, так походившими на другие страны Западной Европы. Компромисс был достигнут, Юг принесен в жертву. Но привилегированное общество Неаполя, Палермо, Пулы или Калабрии сохранило и приумножило свои доходы.
Гарибальди не понял смысла этой сделки и, таким образом, не мог стать сторонником другой политики. Ему оставалось только клеймить коррупцию.
В летние месяцы 1873 года он заявил, что если «растленное правительство» не изменит политического курса, он и его друзья будут «вынуждены вернуться к организации заговоров». В многочисленных письмах он обличает монархию: «Хорошо править или исчезнуть с политической сцены; вот что левые должны сказать монархии».
Но как воплотить в жизнь эти угрозы в современной Италии?
Чувствуется, что Гарибальди безоружен, в его руках осталось только перо. Например, его возмущают нищенские условия жизни итальянцев, но он не в состоянии найти политическое решение подобной проблемы. Да и возможно ли оно в Италии 1870 — 1880-х годов?
В конце 1871 года Гарибальди заявил, что «Интернационал — солнце будущего». И первый региональный конгресс Интернационала, состоявшийся в Болонье в 1872 году, приветствовал коммунаров и Гарибальди, «красных людей». Недалеко было то время, когда запоют «Бандьера россе»: «La bandiera rossa la trionfera e viva il socialismo e la liberta…»[47]
Когда в 1874-м были арестованы первые итальянские активисты Интернационала, Гарибальди одним из первых выступил в их защиту.
Но очень быстро возникли разногласия. Гарибальди занял глубоко нравственную позицию, он всегда отвергал революцию. Он склонен к социальному компромиссу, он сторонник поэтапного развития, позволяющего избежать насилия.
Непреклонный в своих высказываниях, резкий, он умеет быть и умеренным. Его «реализм» поссорил его с Мадзини и отдалил от социалистов-революционеров. Поэтому в своем обращении к итальянскому народу в 1874 году Интернационал его осуждает:
«Не слушайте Гарибальди. Социализм, такой, каким он его себе представляет, сомнителен. То, что он называет преувеличениями социалистов, на самом деле является нашими основными принципа-ми… Он хотел бы, чтобы ассоциации рабочих были бы только обществами взаимной помощи. Тогда они превратились бы в мелкие и узкие группы, над которыми смеялась бы буржуазия… Итальянские пролетарии, вперед!»
«Пролетарии» — это слово не из лексикона Гарибальди. Он говорит «итальянцы», «народ». Вы не найдете у него и признания классовой борьбы, в которой пролетариат был бы движущей силой. Он предпочитает делить мир по принципам Добра и Зла.
«Два принципа — Добра и Зла, борющихся за главенство в человеческом обществе во все века, дают сегодня, вне всякого сомнения, значительный перевес Злу».
В последние годы жизни Гарибальди стал пессимистом? Мизантропом?
«Меня обвинят в пессимизме, но тот, у кого хватит терпения дочитать меня до конца, меня извинит. Сегодня я вхожу в шестьдесят пятый год моей жизни, и после того как большую часть прожитых лет я верил в прогресс человечества, я с грустью вижу столько несчастий и такую коррупцию в наш век, претендующий на звание цивилизованного. Я предоставляю здравомыслящим людям судить о том, можно ли считать нормальным нынешнее состояние общества. Ураганы еще не очистили атмосферу от смрада разлагающихся трупов, а уже кое-кто помышляет о реванше.
Люди переживают разнообразные беды: голод, наводнения, холеру. Неважно: все вооружаются до зубов. Все — солдаты!»
Для него вершина человеческой цивилизации — мир. Его философия может показаться наивной, слишком простой. Она — отражение его масонского «гуманизма», его великодушия.
Он пишет множество писем, статей, деклараций.
Так, Гарибальди пишет даже Бисмарку, убеждая его выступить в защиту мира. Кто может поверить, что «железный канцлер», мечтавший в 1871 году посадить Гарибальди в клетку, откликнется на призыв своего противника?
20 декабря 1872 года Гарибальди пишет ему: «Вы совершили много великих дел. Так увенчайте же Вашу блестящую карьеру инициативой создания мирового арбитража. Пусть в Женеву, место заседаний арбитража, каждое государство пришлет своих делегатов. 1. Война между народами невозможна. 2. Все разногласия между ними решает мировой арбитраж».
Можно подумать, что это письмо поэта, заблудившегося в международной политике.
Но за этой «невинностью» стоит политический план или, по крайней мере, попытка сформулировать четкую программу. Так, мечтая о «мировом арбитраже», Гарибальди представляет себе, что «арбитром» для Италии мог бы быть король. Он думает об Италии, перестроенной по английскому образцу.
«Англия, — пишет он, — не республика; но общественное мнение там могучая сила, и когда хотят внести улучшение, об этом ставят в известность народ, предлагают, не навязывая, и, в конце концов, получают его согласие».
Гарибальди больше демократ, чем революционер. Мечтатель, но думающий о реальности. Он сторонник своего рода президентского способа правления, и неважно, как будет называться президент. Король? Временный диктатор? Он уже думал об этом. Почему бы нет? Он отмечает слабые стороны парламентаризма и преступления этого разлагающегося механизма, он опасается, что порча паразит парламент Италии. Он мечтает о «бесценной славе, которую может принести королю опора на республиканские установления» (он представляет их себе «федеральными»).
«Я уже заявлял вам о своем вступлении в федеральную республику», — пишет он своим друзьям-мадзинцам. Гарибальди не так уж устарел!
Но что он может реально сделать? Ему остается только мечтать и писать.
Он стар, большую часть времени полупарализован. С политической точки зрения, жива только его слава, но власти он лишен. Мертв. И все-таки он упорствует, и в этом упорстве — трагизм, жизненная сила, стремление остаться для мира живым, еще влиять на ход событий. Словом, быть живым человеком.
Число его «великих проектов» растет, он представляет в парламент для обсуждения план изменения течения Тибра и мелиорации римской равнины. Проект нужно финансировать, и он обращается за помощью за границу, в Англию, которая всегда так хорошо его принимала. Но когда 16 июня 1875 года его проект был одобрен и, таким образом, во всяком случае, по плану, гидравлические работы должны защитить Рим и римскую равнину от разливов Тибра, он вынужден отметить, что это решение почти не вызвало отклика.