– Любопытство кошку сгубило, Макалистер.
– Да ладно тебе. Разве не любопытство завело тебя в храм?
– Нет, – ответил Сората слишком резко и замолчал. Обсуждать этот неприятный эпизод ему совершенно не хотелось и вовсе не потому, что он боялся или стыдился его. Просто намного проще было представить, будто ничего не произошло.
К облегчению японца, Генри продолжать разговор не стал. Он увлеченно осматривался, касался старинной мебели кончиками пальцев, словно боясь повредить, заглядывал в ящики и шкатулки, откинул массивную крышку сундука и, разумеется, поднял столб пыли, закашлялся, чем усугубил ситуацию еще сильнее. Сората невольно закрыл рот ладонью и, подойдя ближе, заглянул в сундук.
Внутри было почти чисто. На фоне поблекших мертвых красок заброшенности атласная черная ткань с богатой вышивкой казалась настолько яркой, что резала взгляд.
– Что это? – поинтересовался Генри.
– Кимоно. – Японец восхищенно коснулся ткани. – Куда качественней, чем тот реквизит, в который нас наряжала Асикага.
Кимура не был экспертом в тканях, но чтобы почувствовать разницу, им быть и не требовалось. Он присвистнул, вытаскивая наряд на свет и расправляя. Что-то выпало из ласково шелестящих складок и глухо шлепнулось на пол. Генри наклонился, чтобы поднять.
– Ручная работа, – выдохнул Сората, проводя пальцами по сплетению разноцветных нитей. – Это так странно. Откуда здесь взялось кимоно, если дом принадлежал английскому аристократу?
В руках Макалистера оказалась продолговатая лакированная шкатулка, украшенная традиционной японской гравюрой. Углы крышки, обклеенные тканью, от времени слегка обтрепались, а замочек, украшенный кисточкой, сломался. Генри не слышал Сорату, уши заложило, словно в самолете. Он провел рукой по чуть рельефной росписи, стирая остатки застарелой грязи, и приоткрыл крышку.
– Мама… мама ведь не придет больше? – по-детски звонкий голосок прорезал ватную тишину. Хриплые ноты из старой музыкальной шкатулки вторили ему незнакомой и незамысловатой мелодией. Макалистер обернулся, но вокруг никого не было.
Послышался всхлип, словно ребенок собирался расплакаться:
– Она больше не любит меня?
– Дитя, ты здесь совсем одна? – по-картонному ласковые интонации ответившего мужского голоса показались Генри смутно знакомыми.
– Мама уехала, она оставила меня, – снова всхлип. – Вдруг она больше не вернется? Мне страшно.
– Не бойся, дитя, мама обязательно придет.
Генри закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Голоса звучали совсем рядом, совсем как настоящие, но на чердаке не было никого, только он один. И Кимура.
– Правда? Ты не обманываешь?
– Конечно же, нет. Она ушла, потому что хотела тебя защитить, она сама мне это сказала.
Генри не сдержал улыбки. Мужской голос, такой теплый и приятный, был пропитан той спасительной ложью, которой убаюкивали детей в приютах. Хотелось верить, что за этими словами стояли действительно добрые намерения.
– Я спою тебе колыбельную, которую пела мама. – И мужчина запел. Тихим, ласковым, почти потусторонним голосом, отбивающимся от стен множеством слоев эха.
День убывает.
Спи при полной луне,
Дитя самурая.
Ласточки клином
В страну улетают свою,
И мы полетим.
Клонит ко сну
Ивы плеть молодую,
Но будет рассвет.
Серый туман
В рисовом поле клубит —
Руки согрей.
Вольная птица
Клетку покинет свою.
Осень пройдет.
Сората встрепенулся. Голос Генри звучал словно с того света, а слова, тронутые неуверенностью и акцентом, – из другой, доакадемической жизни. Сердце замерло, прежде чем снова пропустить очередной толчок крови.
– Генри, что это? – Он тронул коменданта за плечо, тот сморгнул и сфокусировал взгляд на растерянном японце:
– Тебе она знакома? Эта песня?
– Мне в детстве ее пела мама. – Кимура убрал руку и смущенно отвел взгляд. Не в его духе было пускать в свои сокровенные воспоминания посторонних, но атмосфера буквального требовала честности. Врать Генри Сората почему-то был не в силах. – А ей – бабушка. Это семейная колыбельная. Откуда ты знаешь ее?
Сората стоически выдержал испытывающий взгляд британца. Генри взвесил что-то в уме, а потом развел руками.
– Не помню. Где-то услышал, а сейчас будто само вырвалось, – неловко отмахнулся Макалистер, и Кимура полностью убедился, что тот врет. Его выдавала поспешность, излишняя небрежность и легкий румянец на щеках, но Сората не стал его упрекать. Британец был замкнутым и куда более скрытным, чем сам Кимура, насколько, конечно, он мог об этом судить.
– А в шкатулке что? – чтобы не смущать коменданта, он поспешил сменить тему и с любопытством заглянул за плечо. Генри извлек из углубления старые снимки, давно пожелтевшие, покрытые разводами, словно кто-то проливал над ними горючие слезы.
Разделив небольшую стопку на две части, одну он протянул Кимуре. На доставшихся японцу снимках был запечатлен мужчина в строгом европейском костюме того времени, достаточно дорогом, насколько мог судить Сората и насколько позволяло качество фотографий. Он был или один, или с семьей, но всегда на острове. На групповом снимке мужчина, высокая чинная женщина в строгом английском платье и двое мальчиков-подростков стояли на песчаном пляже на фоне моря. Неумелый фотограф зацепил край шатра и деревянную мостушку с привязанной лодкой. Вдали, на фоне предрассветного неба, виднелся небольшой островок. Тот самый, который утром они с Генри видели с маяка.
– Сора! – Японец вздрогнул и оторвался от просмотра. Генри подсунул ему под нос карточку, на которой уже знакомый Сорате мужчина стоял возле сидящей на стуле японки в праздничном кимоно, очень дорогом и очень красивом. – Руми тебя больше никогда не переодевала?
Вопрос звучал странно, это понимал даже сам Макалистер – повар никак не мог быть запечатлен на снимке, которому исполнилось не меньше века. Однако самого Сорату поразило совсем не это.
– Мама?
– Мама? – переспросил Генри, выдергивая из рук японца карточку и снова рассматривая ее. Красивая женщина, если подумать, и впрямь была удивительно похожа на Кимуру, каким он предстал перед Генри в голубом кимоно, с присобранными волосами и подкрашенными глазами. Но теперь, всмотревшись, британец смог увидеть различия, что казалось непривычным – в первые дни после прибытия в «Дзюсан» Генри с трудом отличал японцев друг от друга, выделяя из них только Руми и Сорату. Первая обладала коротко стриженными волосами, что для азиатских девушек в его представлении было несказанной смелостью, а второй – необычным разрезом глаз и по-мальчишески хрупкой фигурой, совсем не соответствующей не только возрасту, но и должности. Не знай Генри, что этот длинноволосый юнец – шеф-повар, принял бы в лучшем случае за студента, в худшем – за не очень складную студентку.
Женщина на снимке выглядела старше.
– Вы очень похожи, – выдавил из себя Макалистер.
– Генри, этому снимку не меньше ста лет. Ты и правда думаешь, что это моя мать?
– Ну-у-у, это может быть кто угодно. Вы японцы все так похожи.
Сората насупился, вырывая из рук коменданта карточку. Про «узкоглазых» он тоже был уже наслышан, а из уст Генри такое стереотипное мнение звучало особенно обидно.
– Это вы, европейцы, как с конвейера сошли, – огрызнулся он. – А это кто?
Возле женщины стояла девочка, тоже японка, с длинными черными волосами, в ситцевом пальтишке, в каких ходили дети прислуги. Длинные худые ноги торчали из-под укороченной юбки, открывая острые колени. Царапины, больше похожие на дефекты пленки, покрывали тонкие лодыжки. По лицу Генри было заметно, что она ему знакома.
Макалистер вскинул голову, глядя куда-то Сорате за спину, и закусил губу.
– Нам пора уходить. – Он резко сгреб снимки, собрал их в шкатулку и спрятал за пазуху. Теперь его вязаная жилетка некрасиво топорщилась на груди.
– Это воровство! – упрекнул его Сората, пытаясь скрыть собственное волнение. Он кожей ощущал собственный страх, видел его плескавшимся в голубых глазах Генри, и, казалось, что-то темное отражалось в расширенных зрачках. Кимура обхватил себя за плечи и поежился, не решаясь обернуться и посмотреть за спину. Макалистер видел кого-то за его спиной. Снова. И снова жестоко скрывал это от него.
– Это изъятие улик. – Генри с охотой поддержал игру, безжалостно комкая кимоно и утрамбовывая обратно в сундук.
– А я, получается, понятой?
– В лучшем случае – да. В худшем – соучастник, – британец больше не смотрел на Сорату. Он торопился покинуть чердак, пока еще не отдавая себе отчет в том, что по-настоящему напуган.
– Макалистер, ты… – Кимура поймал коменданта за рукав возле самого люка. Генри растерянно покосился на японца, но тот лишь поджал верхнюю губу и поднял вверх указательный палец. В ту же минуту снизу послышался шум звонка. – Лучше дождаться, пока начнется следующая пара.
Из-за их с Генри маленькой проделки, вопреки ожиданиям, ничего не изменилось. В Академии все так же кипела жизнь, немного странная в привычном понимании, но самая настоящая. В аудиториях проходили занятия, в коридорах сновали работники, в кухне и столовой начинались приготовления к обеду. Но, как любой человек, совершивший что-то вопреки правилам, Сората чувствовал себя обманутым. В каждом взгляде, в каждом сказанном ему слове, он видел подозрение, насмешку или, того хуже, издевку.
Новак был не прав. Нарушая привычные устои, Кимура получал совершенно не ту встряску, в которой нуждался. Она рождала в нем не превосходство и жажду жизни, а страх быть уличенным и опозоренным.
– Эй, Сората! – Руми поймала его на пороге буфета. Мужчина как раз направлялся в медпункт за совершенно другой разновидностью «встрясок», более подходящей для одного местного повара, а заодно и за обезболивающим для разнывшейся ноги. Глаза учительницы литературы горели возбужденным огнем, короткие волосы взлохмачены, на белой блузе из-под деловитого галстука-бабочки выглядывало застиранное пятно от кофе. Девушка подхватила мужчину под локоть, резко разворачивая к витринам, и заговорщически зашептала: