Во время своего первого пребывания в Берлине Гофман часто посещает театр, где ему открывается новый увлекательный мир. Он постигает его глубинную суть, необычайно быстро усваивает и осваивает все, что к нему относится. Он вообще очень способный ученик и уже имеет солидное многостороннее образование, каковое в таком объеме редко можно встретить у человека его возраста. Тексты драм, музыка для театра, либретто, оборудование сцены, работа с актерами, декорации — все это очень быстро перестает быть для него тайной. Он наблюдает также и за теми, кто вращается в этой строгой, но одновременно и в высшей степени неестественной, словно искаженной в кривом зеркале вселенной. Человеческая комедия разыгрывается бесконечно, все продолжается и повторяется и после того, как опустился занавес. Гофман вникает в интриги, насквозь видит амбиции, постигает тщеславие этой своеобразной публики, ибо он завязывает много знакомств среди актеров. То, что он в них находит, ему тем понятнее, что в нем самом живет склонность к комедиантству, желание быть на виду, как, впрочем, и свойственная многим актерам глубокая и искренняя любовь к искусству. Гофман охвачен желанием сочинить что-нибудь для сцены — и пишет музыку и текст музыкальной комедии Маска; однако Иффланд — в ту пору директор Королевского театра — отклоняет ее.
Молодой человек делит часы досуга между общением с художниками, светскими приемами, театром, концертами и рисованием. Он больше не пишет картины, зато с похвальным прилежанием рисует портреты в классическом стиле, стараясь сочетать точность характеристик с совершенством исполнения. Он также пишет или, скорее, готовится к писательству. Еще находясь в Кенигсберге, он замечает в письме Гиппелю: По будням я юрист и в лучшем случае немножко музыкант, в воскресенье днем я рисую, а вечером сажусь и до поздней ночи пишу очень смешные вещи.
Весной 1800 года, после короткой поездки в Дрезден, где он встречается с Гиппелем, Гофман сдает экзамен на асессора и тут же получает назначение в Познань, которая после раздела Польши перешла во владение Пруссии. В то время Познань представляла собой административный и гарнизонный город, где царила смертная скука и где, казалось, вся общественная жизнь сводилась к ночным попойкам чиновников и офицеров, во время которых звучали скабрёзные анекдоты и винные пары затуманивали головы. Гофман, между тем, не пренебрегает участием в этих пирушках, он любит выпить — в том числе и в обществе. Депрессия, обыкновенно наступающая после бурной ночи, и «скука бытия» вызывают к жизни странных демонов. Чем больше развивается Гофман, чем более твердые очертания приобретает его личность, тем явственнее проявляется и расщепление его сознания, противоречивость его натуры. Происходит превращение, формирование того писателя, каким ему суждено стать. В ходе короткой встречи от Гиппеля не ускользнула перемена, происшедшая в его друге; он обнаружил в нем новые странности, еще большую неуравновешенность, чем прежде, взбалмошность, капризность, резкие диссонансы.
Гофман оказывается в положении, которое для любого другого могло бы стать тупиковым; он, однако, выходит из него с той же непредсказуемостью, какой характеризуются все события его жизни. Он твердо намерен жениться на Минне Дерфер, как только его произведут в советники. Однако, как всегда, «происходит то, чего он менее всего ожидал, будь то хорошее или дурное», и в 1802 году при произведении в чин он расторгает свою помолвку с Минной, что, пожалуй, было самым благоразумным поступком в его сумасбродной жизни. Три месяца спустя он женится на юной полячке, с которой с недавнего времени, к вящему возмущению ханжей, живет в свободном браке. Мария Текла Рорер-Тшиньска — дочь скромного городского писаря, тихая и добродушная молодая женщина с досадной склонностью к полноте и роскошными голубыми глазами под длинными черными ресницами. Гофман всю жизнь питал пристрастие к брюнеткам со светлыми глазами. Его брак с Мишей, или Мишкой, неоднократно удостаивался язвительных отзывов, но эта милая девушка в фартуке была не только прозаичной, но и достаточно благородной, чтобы с достоинством переносить самые стесненные обстоятельства, и при всей своей недалекости обладала достаточным умом, чтобы никогда не донимать своего супруга разговорами о быте, налаженной жизни, блестящей карьере, создании многодетной семьи и ценах на масло.
Если он и любил Мишку, то, видимо, все же не испытывал к ней той всепоглощающей, неистовой страсти, которая овладевала им несколько раз в течение жизни. По некоторым данным, он познакомился с Мишкой еще в Глогау, а потому совершенно естественно, что, встретив ее в Познани, он снова сошелся с ней. Как бы то ни было, она предлагает ему спокойную гавань, простые товарищеские отношения, тепло домашнего очага. Если даже между супругами никогда не возникало тесной духовной связи, между ними, по крайней мере, существовало молчаливое понимание, неромантичное единение в светлые и черные дни, несмотря на рядовые конфликты, практически неизбежные при совместной жизни с таким человеком, как Гофман. Вязальной спице и остроконечному чепчику нередко удавалось разогнать силы тьмы. Но такая кротость со временем начинает раздражать Гофмана, и когда он в Обете будет описывать характер польской женщины, он не без злости перечислит именно те свойства, которых недостает Мишке: чувственность, непостоянство, беззаботность, язвительность, кокетство и изящество.
Двадцать лет проживет он с ней — с той, о которой говорят, что он женился на ней ради удобства, хотя на самом деле крайне трудно разгадать истинные чувства такого замкнутого человека, как Гофман. Впрочем, дневник, который он начинает вести в 1803 году, дает нам, несмотря на свою лаконичную форму, ценные сведения о душевном состоянии писателя. Имя его супруги встречается там не слишком часто, если не считать таких лапидарных констатаций, как, например: Дал жене 20 талеров на платье или Заболела жена. Непосредственно за этой фразой следует запись о том, что он остался весьма доволен вечерней прогулкой. С нашей стороны было бы глупо негодовать на писателя за такие слова и еще глупее делать на их основании вывод, что он вообще не любил Мишку. Именно в те моменты, когда человек страдает или озабочен, он ничего не жаждет так сильно, как какой-нибудь утехи. Гофману свойственна жестокая невинность человека с повышенной чувствительностью. Поскольку сверхчувствительный человек всегда пребывает в состоянии крайнего внутреннего напряжения, ему чрезвычайно трудно испытывать сострадание и сочувствие к несчастью других; элементарный инстинкт самосохранения запрещает ему обременять себя теми ударами судьбы, которых он может избежать. Вот причина, по которой Гофман, к великому неудовольствию всех, кто слишком упрощенно трактует человеческую душу, так приятно проводил время, пока его супруга была больна. Для писателя, в особенности для писателя-романтика, его собственное душевное неспокойствие, настоящее или только выдуманное, — трудно сказать, где здесь проходит линия раздела, — служит одновременно источником энергии, игрой, рабочим материалом и объектом созерцания. Если бы он отзывался на несчастья других, он, пожалуй, растратил бы впустую часть своего потенциала впечатлительности и тем самым поставил бы под вопрос свою миссию. Миссия же эта заключалась в том, чтобы творить прекрасное, а прекрасное не имеет никакого отношения к морали; иногда оно даже идет с ней вразрез. Возвращаясь к чувствам Гофмана к Мишке, следует добавить, что ни в одном месте своего дневника он не упоминает имени своей жены в связи с экзальтированностью или тем, что он называет экзотическим настроением, употребляя слово «экзотическое» как синоним причудливого, необычного, диковинного, не вполне нормального. Но даже если Мишка никогда не внушала ему страстного чувства, он, вероятно, все же любил ее той глубинной, подземной, растительной любовью, которой мы одаряем то, к чему привыкли.
Гофман ведет преимущественно ночной образ жизни и лишь в редких случаях проводит целый вечер дома. Он любит заглянуть в пивную или посетить костюмированный бал. Карнавал привлекает его своей таинственной, двусмысленной, сомнительной и буйной стороной, игрой причудливых форм, преувеличенных жестов, необычных красок, но более всего он ценит в нем загадочность маски, которая сообщает своему владельцу дар двуликости. Карнавал 1802 года в очередной раз напоминает Гофману о том, что внешность обманчива, и о гротескном расхождении между видимостью и действительностью. Разоблачить тех, кто в течение всего года носит маску притворства, — это великое искушение. В познанском обществе пышным цветом цветут интриги, куются низкие заговоры, распространяются отвратительные сплетни, враждебность и коварство скрываются за напускными простодушием и приветливостью табльдота. Молодого коллегу Гофмана доводят до самоубийства. Повсюду царят ложь и обман. Гофман, со времени своего приезда в Познань считавший этот город клоакой, кишащей мерзкими бестиями, возмущен до глубины души и, отложив на время гусиное перо — этот остро отточенный, больно колющий инструмент, который обеспечит ему успех, — хватается за карандаш карикатуриста. Он дает волю своему сарказму и рисует серию карикатур, которые пускает по рукам во время бала-маскарада, причем таким образом, что каждая очередная жертва узнает о постигшем ее несчастье лишь после того, как успевает вдоволь посмеяться над несчастьем соседа. Что-что, а смеяться жители Познани умеют, — правда, не над собой. Целая каста убеждается в том, что ее выставили на посмешище, и сам генерал фон Цастров вызывается встать на ее защиту, ибо мистификация по форме и содержанию намного превысила обычную меру старых казарменных шуток. Той же ночью, когда разразился скандал, он отправляет в Берлин срочную эстафету с подробным описанием происшедшего. Как раз к этому времени был подписан приказ о произведении Гофмана в судебные советники. Но теперь об этом назначении не может быть и речи: документ аннулируется и вместо него составляется новый, согласно которому бунтарь в порядке взыскания направляется в Плоцк, маленький польский городок. В апреле Гофман получает соответствующее уведомление и летом, через несколько недель после женитьбы, покидает Познань.