хотела повесить, но из-за родителей не стала!..
- Вот и я (едва успела выдернуть ручки!). Бери стаканчик. Тут их три.
- Что это?
- Отрава. Убийственная смесь, открытая моим папой после того, как он побывал в Африке.
- Раньше ты что-то не предлагала.
- Ждала случая! Пить надо быстро – одним глотком, один за одним. Сначала немного текилы, соль и лимон – класс, потом вот это - во рту остаётся аромат амаретто, орехов, заедаешь сразу вот этим – фейхоа, ты думаешь, что это высшее блаженство и тут ты пьёшь №3 – это абсент и леденец (один на двоих правда) из каких-то супертрав…
Они опрокинули всю батарею, немного закашлявшись. Ксю, облизывая леденец, подошла к двери и заперла её изнутри. Светка развалилась в кресле, испытывая лёгкое головокружение.
- Раздевайся что ли, - зевнула Ксю, - а, на ещё леденец-то сосни, как он тебе?
- Впечатляет.
- Вставляет, ты хочешь сказать. Раздевайся, ложись…
- Да у меня какой наряд.
- Будешь в гольфах спать?
- Я в шортах буду – трусиков у меня нет.
- Что за новая мода! Насмотрелась эротической хуйни?!
- Порнографической – как ты!
Ксю опустилась на колени у кресла.
- Давай я помогу тебе снять гольфы.
Она уже ласково скатывала один, поглаживая икры. Светка вся тряслась.
- Не надо, Ксю, это чушь…
Ксю резко встала, всхлипывая, закрывая ладонями лицо, отошла в тень.
- Подумаешь! Я могу смириться с тем, что меня никто не любит. Никто. Такую меня. Я не знаю… Я не могу смириться с тем, что меня никто не любит… Вот если бы жить крайне долго, было бы наплевать – уж за такой-то срок кто-нибудь да полюбит… Всё будет… даже надоест… А мне осталось… Мне нельзя…
- Но я же твоя подруга и я тебя люблю, - проговорила расчувствованная тоже Светка.
Ксюха быстро переместилась опять к креслу, в мгновение ока навалившись на подругу, пытаясь её поцеловать в губы, причём одна рука мастерски уже оказалась под шортами. Светка высвободилась, отворачиваясь и даже треснув её по щеке или по груди. Ксю вновь ретировалась в тень. Светка старалась как можно незаметнее сплюнуть, вытирала губы рукавчиком майки.
- Плюёшся! Не хочешь меня знать, а говоришь: люблю.
- Хочу общаться, а не целоваться.
- Язык, Светочка-семицветочка, как сказал дедушка Ленин,– важнейшее средство человеческого общения. Самое близкое общение – соприкосновение языками…
Светка засмеялась.
- Ей смешно! да я сдохну, ебать! Я подыхаю как наркоман! – в лице её появилось что-то зверское, и Света заметила это.
- Ксю, успокойся… Ты моя лучшая подруга, я знаю тебя с детства, хоть и сошлись мы как взрослые девочки недавно – у нас ведь всё общее, секретов нет… Что с тобой, расскажи мне. Мне очень тебя жалко… С тобой ведь что-то не то…
- Ладно, - обречёно произнесла Ксюха, прячась в тень и даже отворачиваясь, - тогда… трахни меня в жопу… если не хочешь любить… просто трахни… мне только этого и надо.
- Ну вот – опять!
- Вот ведь какие персонажи! – шёпотом выкрикивал я набегу, всё яростнее и яростнее, а потом забыл про что. До Репы всего метров 200, потом по лестнице - 7-й этаж, но есть ведь лифт и, возможно, работает. Почему-то совсем темно, даже зябко, и заколол бок. Кажется, что это не тот подъезд! -измена как по обкурке, бешено колотится сердце. Остановка, шаг, другой, опять бег! Лестница, лестница, а ведь есть лифт! Воняет блевотиной и гнилым мусором, всякая гадость под ногами.
Перед дверью Репы почувствовал себя дурацки. Но ведь я не знаю, как режут вены! Знаю, Сенеке с его женой император приказал отвориь вены – а он решил долго не развлекать публику, собравшуюся на эту отвратительную казнь, и порезал артерии в паху, после чего, как выражаются врачи, благополучно скончался… Теперь буду знать… Звоню.
Дыхание, дыхание. Звоню, звоню… Долго, долго. Закопошились.
- Кто там? – спрашивает мать изнутри.
- Это я… А. Шепелёв.
- Что случилось?
- Мне нужен Алексей.
- Он спит давно, время между прочим три часа. Всё.
- Мне нужно позвонить ноль-три! - голос мой даже дрогнул.
- Иди, Алёша, домой, не открою.
- О. Фролов вены порезал…
Там уж завозился репобратец и меня впустили, разбудили Репу. Обычно недовольная и медлительная, она быстро и молча собралась, сказав братцу «Звони», и мы помчались обратно.
По дороге я пытался рассказать, что и как.
- Широкие? – спросила она (на первом курсе она сама ходила с перебинтованной лапкой и очень не любила, когда про неё спрашивали или невзначай за неё хватались).
- По сантиметру, три штуки.
- Вот это Рыбак!
- Крови полна ванна и всё улито.
Мы бежали, поднимались по ступеням, Репа что-то громко вещала, а я боялся, что повылезут соседи.
Добрались – дверь настежь. Заходим. На кухню – никого, в ванную – никого, в сортир, в комнату – никого. На балкон! Закрыт. Открыли – никого. Нет О. Фролова, удрал! Опять на кухню – кругом кровища размазанная, водища, даже кран толком не закрыт, да ещё щёлкает магнитофон – нажата и расклинена карандашом клавиша «PLAY». На столе коробка от «Тиамата» - человек, похожий на О’Фролова – лысый череп, неординарное лицо, пустынный взгляд ярко-зелёных глаз, а вообще вся картинка в красно-жёлтом, всё как будто объято пламенем… или может это брызги крови или вулкана – адское пекло, а в руках у него – синие цветочки-василёчки - крошечный букетик в грубых мужских руках… и зелёные глаза… У О. Ф. серые, по-моему… но это небольшое преувеличение художника…
- Давай искать, – предложила Репа, - далеко он не убежит.
Мы ринулись вниз.
- Он же голый был – в город вряд ли побежит, вон где стройка надо искать.
- А ты под балконом смотрел?! – спросила вдруг Репа.
У меня оторвалось сердце.
- Ну?! – трясла меня Репа.
«Вот и сдох О. Фролов», - подумал я, опускаясь на корточки, хватаясь руками за землю. Кол, штырь, анус – неужели до этого дошёл!!!??…
Я был спокоен, я просто сидел.
- Пойду под балконом погляжу, - спокойно сказала Репа, - а ты иди на стройку, я подойду.
Ксюха упала на колени, подползла к подруге, целуя и теребя ее ступни, заныла:
- Я прошу тебя, Светик, умоляю… ну пожалуйста… всего один раз… прошу… прошу… это просто… прошу… пожалуйста…
«А если нет?! Если нет??!!» – стучало сердце.
- Эх, Ксюха, Ксюха…Джаст ду ит, да? И как же, чем?..
- Есть… наденешь мой ремень, а к нему пристёгивается… вот это!
- Ты, конечно, извини, я, пожалуй, пойду, что-то засиделась! (Прыснула, увидев «штучку».) Да она не полезет, ты что?! Даже туда! Совсем ты, Ксю…
- Мне не смешно.
- Но это же… Нет…
- Один раз – и последний, больше никогда не буду… приставать… Пожалуйста, Светик, один раз…
- Найди себе чувака с большим членом, зачем…
- Последний раз спрашиваю: да или нет?!! – вдруг закричала Ксюха, выглядела она совсем раздавленной, - нет или да!
- Да!
Ксюха быстро вытащила из штанов ремень, сбросила их, протянула ремень подружке.
- Ударь меня.
- Бли-ин, ты ещё и мазохистка!
- Не хочешь? как хочешь… - лицо её, на котором мгновенье назад было блеснуло выражение энтузиазма, опять изменилось, сделалось обиженно-жестоким, отстранённо-одиноким, как будто каменным, и дрожащим внутренним напряженьем - вот-вот заплачет опять…
- Почему – хочу!
Она повернулась задом и спустила трусики. Света ударила.
- Фу, кто ж так бьёт!
Светка ударила сильнее, потом ещё раз, и даже пряжкой, но Ксюха только смеялась и фукала.
- А как? (даже выдохлась).
- Как-как – как я могу тебе объяснить – сильней надо бить…
- Ну на ты меня.
- Тебя?
- Ну.
- Давай.
Ксю выхватила ремень и ударила подругу по ляжке, потом сразу по другой и сразу и очень сильно в лицо, в губы. Девушка в шоке, захлебываясь, постанывая, бросилась на Ксю, повалив ее на кровать, обнимая, целуя ее разбитыми губами. «Ксюша… я тебя люблю, Ксюша, люблю, люблю…» – шептала она, а Ксюха била ей кулаками под рёбра, приговаривая: «Отстань от меня, грязная шлюха».
Я направился к стройке, к полуразрушенным старым домам, рядом с которыми уже начали сооружать новые.
- Са`ша-а`, Са`ша-`а! – так же отвратительно по-идиотски выкрикивал я, сознавая, что на такие призывы он не откликнется, на такие откликаться-то в падлу, лучше уж умереть. Но что я могу поделать с собой.
Я обошёл вокруг развалин, выкрикивая, потом залез в них. В каждом тёмном углу, в каждом подобии берлоги мне чудился голенький О. Фролов, свернувшийся комочком, издыхающий и на последнем вздохе проклинающий этот мир, начиная от самого ненавистного и далёкого и оканчивая самым близким – мной и Репой, бродящими в двух шагах и зовущими его по имени. Затаивший обиду, дыхание, таящийся, чтобы мы ушли, а он остался, замёрз и умер. Голенький, беленький, несколько андрогинизированный мёртвый О’Фролов. Это невыносимо.
- Саша-а! – вдруг услышал я совсем рядом. Крик Репы переходил в визг, был настолько бахвальным, бутафорски-буффонным (конечно «это он из роли, из роли…», из роли «матери»), что мне стало стыдно и смешно.
- Сынок, ты б хоть… - я даже запнулся, не сумев подобрать слов, чтобы сделать замечание, и едва сдержался от взрыва дебильного хохота.
На такое ублюдское завывание (намного ниже самого низкого человеческого достоинства - вспомним Достославного!) О. Фролову остаётся только ответить тем же – таким же взрывом – гыгыканьем и гоготом. Конечно, по идее ему не до этого, но на практике его душа, хорошо познавшая основы профанного, не устоит и выдаст себя!.. Или раздерёт вторую руку об какой-нибудь гвоздь. Или наденет на этот гвоздь свой глаз и мозг.
Так нельзя. Нельзя!
- Ну почему же?! – довольно лыбится Репа.
Смотрю на неё, а он серьёзен.
- Что там, сынок?