Не знаю, как назвать программу, записанную нами сегодня. Собственно, она отражает общую программу нашей жизни. Ведь во сколько тысяч дверей, душистых от свежей краски, можно постучать сегодня, а когда радушные хозяева отворят, то улыбнуться и сказать им: “С новосельем вас!”»
На стадионе имени Кирова в Ленинграде
Ну что ж, можно было обживаться. Сын берлинского каретника поселился в Москве по улице Каретный ряд. Садовое кольцо, шумный перекресток, никаких вам современных стеклопакетов, герметичных пластиковых окон, но шум словно не долетал. Квартира № 120 на четвертом этаже, три с половиной комнаты. Спальня, столовая, кабинет, холл. Просторная кухня – святое дело.
Вскоре в квартире появились еще три жильца – домработница Фрося, пинчер Джерри и пианино немецкой фирмы Zimmermann. В свое время рояль стоял в крохотном закутке на Трифоновской. Маленькая Валя днем занималась, ночью спала прямо на инструменте, а под роялем хранились детские игрушки. Рознер предложил продать рояль и купить пианино. Позже Рознеры снова купили рояль.
Новоселье праздновали долго и не однажды. Много времени отняла подготовка выступлений в Ленинграде на стадионе имени Кирова, а также нового ревю в Зеленом театре парка имени М. Горького. Зато от гостей отбоя не было. Чаще всего заходили близкие друзья: Павел Гофман, Луи Маркович. Заглядывали Юрий Саульский, Георгий Гаранян. Периодически на пороге возникали студенты из Университета имени Патриса Лумумбы, а иногда даже меховщик из Канады – гость редкий во всех отношениях. Украсила жилище большая библиотека, доставшаяся Рознеру от тещи.
Фрося варила борщ, Валя делала отчиму его любимые мучные оладьи. Нехитрая кулинария на русский лад. То ли дело форшмак или консоме из спаржи.
Нина Бродская впоследствии стала свидетелем сценки, которую Рознер время от времени разыгрывал в присутствии гостей, впервые приглашенных в дом.
– Галичка! Мы сегодня что-то будем есть? – интересовался «царь». – Я не знаю Эдди, надо спросить Фросю, – почти нараспев, с улыбкой отвечала супруга.
– Так спроси ее! У нас в доме сегодня будет какая-нибудь еда?
Гости начинали волноваться.
– Пока наша Фрося поднимет свой тухэс[35] и приготовит что-то, мы за это время все умрем с голоду! – пытался острить Рознер, как будто нервничая. Некоторое время спустя появлялась невозмутимая Фрося.
– Фрося! Пока ты что-нибудь принесешь, война начнется!
Создавалось впечатление, что не Фрося работает в семье Рознера, а Рознеры у нее. С олимпийским спокойствием подлинной хозяйки она сообщала:
– Сегодня на обед, Эдди Игнатьевич, свекольные котлеты.
– Холера ясна, – возмущался «царь». – Опять свекольные котлеты? Ты что, решила меня этими котлетами уморить?
– Почему опять? – монотонно возражала Фрося с видом Бэрримора, когда он предлагал сэру Баскервилю овсянку. – Вчера, Эдди Игнатьевич, вы ели морковные котлеты, а сегодня свекольные.
– Фрося! Я не вегетарианец Гитлер, я скоро буду ходить в туалет твоими морковными и свекольными котлетами, то ясно пщенще холера! Гости начинали хохотать, а Рознер не унимался:
– Неси уже свои котлеты, все голодные!
Фросины котлеты были лишь затравкой – тремя корочками хлеба из сказки про Буратино, ведь к ним в придачу полагались красная рыба, икра и другие закуски-деликатесы.
Наступало время произнести первый тост, и он у Рознера звучал неизменно: «За Фросю и ее свекольные котлеты!»
В те вечера, когда Фрося отдыхала, Рознер говорил дочке: «Валечка, хочешь, пойдем в ресторан?» И они шли вместе в «Метрополь», «Националь», «Берлин». Семь лет назад родной отец Вали наставлял свою супругу: выводи девочку в свет, приучай к светской жизни, дабы щеголи не вскружили ей голову визитами в злачные места. Завет Владимира Ходеса воплотил в жизнь Эдди Рознер. «Царя» везде узнавали: даже у самого искусного кавалера, который возжелал бы «поразить» девушку особым шиком, шансы таяли на глазах.
Очередные перемены грянули летом 1961 года. В один из жарких летних дней Валя припозднилась. Эдди, заподозрив неладное, отругал дочь. Не покидала мысль, что сердце девушки похитил какой-нибудь оркестрант, кто-то из его, Рознера, подопечных. Ведь в последнее время Валентина особенно зачастила на репетиции и концерты, что делало подобный вариант весьма возможным.
На следующий день, репетируя, Эдди обратил внимание на странное поведение контрабасиста: стоило Эдди посмотреть в его сторону, как тот либо отводил глаза, либо пытался укрыться за грифом своего контрабаса. Контрабас – большой инструмент, в нем можно спрятать даже статую, украденную в музее, но гриф – не забор, не дзот и не бруствер, он не настолько велик, чтобы сделать тебя незаметным. Рознер в присущей ему манере решил пойти ва-банк, взять парня «на арапа».
В паузе «царь» подозвал контрабасиста к себе и шепнул ему фразу, которая должна была сработать безотказно: «Валя мне всё рассказала». Контрабасист раскололся, контрабас остался цел, но музыкант в этот же день получил расчет. Вечером Валерий – так звали молодого человека – приехал за Валей. Эдди не подозревал, что на самом деле Валера и Валя едва знакомы. Их вчерашняя встреча, заронившая сомнения в душу «царя», была первым настоящим свиданием, классическим добропорядочным рандеву без всякого секса.
Валентина Владимирская-Рознер:
Это была любовь с первого взгляда – когда Валера после своего неожиданного признания в разговоре téte-a-téte с Эдди приехал к нам, я не на шутку разволновалась и сказала, что провожу его до такси. Он не должен был заходить к нам во избежание скандала.
И Валя исчезла. Долгое время никто не знал, где она, что с ней.
Галина Дмитриевна в тревоге за дочь чуть не попала в больницу. На след беглецов напала бабушка, мать Галины Ходес, разыскав адрес Валерия через Росконцерт: там ей сообщили, где молодой человек прописан.
Валера привез меня на квартиру своего друга и запер там. Потом мы вдвоем отправились в деревню Расторгуево под Москвой. О том, как мы приехали в эту его «губернию», в сельскую избушку, можно кино снимать. Представьте себе маленькую комнату, печку, возле печки сидит пожилая женщина и курит то ли «Беломор», то ли «Север». Курит в печную заслонку. В комнате кроватка с ребенком стоит. И дед сидит седой. Собственно говоря, они не были такими уж пожилыми, какими показались мне.
И тут Валерий меня представил, употребив тираду, от которой я вздрогнула: «Вот это моя жена. Если услышу хоть одно недоброе слово в ее адрес, разнесу всю вашу избу к ядрене матери».
Пожилая женщина оказалась матерью Валеры, более того, она была из дворян, княгиня Елена Сергеевна Степанова. Дочь расстрелянного помещика, который, кстати, пошел в революцию, отдал имение свое крестьянам. Муж ее, Владимирский, был тоже выходцем из мелкопоместной знати.
Жили на перекладных. Сначала в деревне. Потом приехала моя бабушка и забрала нас к себе на Трифоновскую. Когда я родила Вадика, пришлось комнату снимать в коммуналке. Валера искал работу. Насилу нашел, никуда не мог устроиться.
Я была избалована хорошей жизнью, а тут попала в такие условия! В коммуналке с утра в туалет не зайдешь. Денег не было. Со мной случались голодные обмороки. К тому же во время родов произошла травма – разошлись кости таза. В результате я какое-то время лежала в гипсе, а затем еще долго не могла ходить по лестнице. Молоко пропало. Бабушка приходила, приносила молоко и кефир. Один раз ее прихватило. Я вызвала тут же врача. Инфаркт. Комната узкая и длинная, как автобус. Кровать и стол. Бабушка лежит на кровати. Мы сидим на полу, караулим ее.
Из Валеры мог получиться хороший брат милосердия. Он все делал, гулял с ребенком, меня таскал, с бабушкой возился. Поговаривали, что у него есть еще кто-то. Но я не ревнива, не обращала внимания. Хуже было другое: временами он уходил куда-то, и такое исчезновение, как правило, сопровождалось уходом в запой.
Наше с ним медленное расставание началось в 1963 году, и года через два мы жили врозь.
К этому моменту я уже была обладательницей собственной жилплощади. Эдди купил мне кооперативную квартиру в Химки-Ховрино, по улице Дыбенко, что возле Речного вокзала, пятнадцать минут пешком. Вадик там вырос. Там прекрасная природа лес, снежные горки зимой. Мама и Эдди приезжали и жили у нас летом как на даче. Сейчас в тех местах всё перестроили, и Вадим, приехав тридцать лет спустя, ничего не узнал.
Валера заходил к нам, против чего категорически возражала моя мама. Напрасное беспокойство! Ведь сумасшедшей любви уже не было, осталась даже не привязанность, а любовь к прежнему чувству. Я часто болела. Как-то гляжу в больничное окно и вижу: с одной стороны идет мама, с другой стороны – он. Это чтобы друг другу на глаза не попадаться.
Я никогда больше замуж не вышла. А в конце шестидесятых неожиданно выяснилось, что Валера женился на Наталье Розинкиной – бывшей солистке оркестра Рознера, которая была старше его лет на двадцать.
При этом Валера ревновал меня. Когда мы уезжали за границу и для Вадика требовалось разрешение от отца, я даже друга своего выставляла из дома.
А еще он присылал стихи. Однажды к моему дню рождения подписал открытку: я не жалею о том, что прошло, жалею о том, что не сбылось…
Камилла Кудрявцева:
Одно лето Эдди Игнатьевич с Галей и ее маленьким внуком Вадиком отдыхали в селе Троице-Лыково (сегодня это уже Москва), где работала врачом моя мать. Они очень любили ходить в лес гулять. Эдди Игнатьевич очень хорошо относился к мальчику, всегда сам возил его в прогулочной колясочке, весело играл с ним. Говорил: «Вырастет – сделаю из него трубача».
Моя мать, хорошо знавшая всех местных жителей, помогла им снять дом по соседству. Хозяйка дома, который они снимали, была женщиной бедной, забора почти не было, и местные женщины, проходя мимо, смеялись при виде необычного «господина». А Эдди Игнатьевич, подперев голову рукой, лежал на раскладушке в огороде, заросшем лопухами и крапивой, и весело шевелил усами. Картина была довольно живописная.