– Нина, здесь на пляже сидит сам Эдди Рознер. Ты должна ему спеть.
– Зачем?
– Ты знаешь, кто этот человек? Это звезда мира! Я уверен, деточка, ты ему понравишься. Пойдем, я познакомлю тебя с ним!
Нина Бродская. 1964
Прежде Нина никогда не чувствовала себя растерянной. Она не боялась купаться в шторм, заплывать далеко в море, выступать перед незнакомыми людьми. Теперь же, после услышанных слов, девушка, с детства мечтавшая стать певицей, по-настоящему испугалась. – Никуда я не пойду! – отрезала она. Но «агитатор» остался непреклонен, и уговоры подействовали. Взяв Нину за руку, тбилисец повел ее к Рознеру. – Здравствуйте, товарищ Рознер! В темных плавках, солнцезащитных очках и белой спортивной кепочке с красно-синими полосками, Эдди, казалось, не обратил на пришедших никакого внимания.
– Я сам оперный певец, – продолжал мужчина. – И хочу, чтобы Вы послушали эту девочку, как она поет!
Нине было не по себе. «Зачем только я согласилась пойти!» – переживала она, не заметив, как ее обступили соседи по пляжу. Соседи, которые уже слышали пение Нины.
Рознер скептически посмотрел на девушку.
– А ну, Нина, спой-ка ему, спой, не бойся! – подбадривающе крикнул кто-то.
И Нина запела «Тум-балалайку». Спела одну песню, потом другую, третью. Рознер слушал внимательно, задал несколько вопросов и наконец попросил привести отца или маму. Пришел отец.
– Саша, вы? Так это ваша дочка? – удивлению Рознера не было предела. Еще больше удивилась Нина. Она даже не предполагала, что барабанщик Александр Бродский и Эдди Рознер давно знакомы. И давно не виделись.
«Рознер обнял моего папу, и они оба стали ходить вокруг клумбы, о чем-то серьезно разговаривая, – вспоминает Бродская. – Рознер убеждал отца в том, что для такой, как я, нужна сцена и что он приложит все усилия, чтобы сделать из меня настоящую звезду. Он просил моих родителей разрешить мне принять участие в дальнейших гастролях оркестра на Черноморском побережье, но родители не согласились. В итоге сошлись на том, что если Рознер не передумает, то мы продолжим разговор в Москве. Я была счастлива!»
Нина не догадывалась, что за нее уже хлопотали. Брат отца – дядя Лева, чечеточник и барабанщик, – был тоже знаком с Рознером и рассказывал ему о талантливой племяннице. Но подобным разговорам Рознер обычно внимал вполуха: какие еврейские родители не считают вундеркиндом горячо любимое чадо!
Вопрос решился осенью. Нине и дяде Леве предстояло в условленный день и час нанести визит к Рознеру Тот октябрьский вечер в Москве Нине запомнился особенно остро. Первым приветствовал гостей пинчер Джерри: лай собаки Нина услышала, как только вышла из лифта. На пороге квартиры встречал радушный хозяин. Нину ждали: в качестве «жюри» Рознер пригласил Луи Марковича с супругой.
Нина Бродская:
Теперь Рознер уже не казался мне строгим и недовольным. Поухаживав за нами в прихожей, он пригласил к столу. На столе были какие-то закуски, но ни я, ни дядя Лева не притронулись к пище. Через некоторое время Эдди Игнатьевич попросил меня что-нибудь спеть. Он сел за пианино и стал аккомпанировать мне, а я, как и тогда на пляже, запела одну, другую, третью… После спетых мною песен я почувствовала расположение к себе со стороны находившихся в квартире гостей.
Думаете, этим прослушиванием дело ограничилось? Отнюдь. Несколько раз еще пришлось Нине выступить под аккомпанемент Рознера перед разными людьми. Когда Эдди окончательно утвердился в своем решении, он «отдал» девушку в надежные руки концертмейстера, которому в свою очередь было поручено разучить с ней несколько песен Рознера на стихи Евгения Долматовского и Михаила Пляцковского. Нина увлеченно знакомилась с материалом:
«Э. И. был музыкантом высокопрофессиональным. Не позволяя ошибок ни себе, ни другим, он, возможно, “проверял меня на прочность”, прежде чем решиться на серьезный шаг. Песни были очень красивыми, в джазовом стиле. Помню тишину в зале, сидящих людей и игру оркестра во время первой репетиции. Какое это было блаженство! Огромный оркестр – и я».
Красивое платье – половина успеха. 1962
Так для шестнадцатилетней Нины прошел ее собственный «первый бал». Она выступала в белом наряде, в котором уже блистала на выпускном вечере в музыкальной школе.
«Хочу новое платье», – думала Нина. Можно загадать, сидя между двумя Матвеевыми – бас-саксофонистом Михаилом и барабанщиком Борисом. Вот Камилле Кудрявцевой недавно пошили новое – белоснежное, в россыпях жемчужной бижутерии.
Добро на пошив – особая процедура. Прежде чем его получить, надлежало «поставить вопрос перед руководством», а чтобы решение руководства не посчитали пристрастным или келейным, пойти по коллективу с подписным листом. Конечно, не самой пойти, но поручить кому-то. За Кудрявцеву хлопотали Гарри Гриневич и Юрий Диктович.
«Моя фотография попала на афишу, – вспоминает Кудрявцева, – и в этом платье я выступала потом в Театре эстрады».
Костюм для артиста – половина успеха. «Главное, чтобы костюмчик сидел», не правда ли? Рознер имел на этот счет собственное мнение: костюм костюмом, но певица должна петь с эстрады так, будто в зале сидит ее любимый мужчина.
Накануне премьеры Эдди допоздна репетировал с Бродской новые вещи, делал последние наставления. Идти домой было поздно, и «царь» сказал жене:
«Галичка! Постели Нинуле в моём кабинете, она будет спать у нас».
Концерт, состоявшийся на следующий день, вел Гарри Гриневич.
«Каждый артист перед выходом на сцену волнуется, – начал он свою речь, анонсируя Нину. – И пройти артисту расстояние от кулисы до середины сцены совсем непросто. А представьте себе, что чувствует артист, который должен выйти сегодня впервые и которому предстоит пройти вот это расстояние от кулисы до микрофона, а тем более если этой артистке всего лишь 16 лет! Итак, встречайте! Для вас поет совсем еще юная наша Ниночка Бродская».
И хотя Нина, стоявшая в кулисах, услышала не только эти слова Гриневича, но и чью-то фразу «Твой выход!», прозвучавшую за спиной, на сцену она не торопилась. Что произошло с девушкой, не поняли ни она сама, ни те, кто был рядом. В легком недоумении Рознер топтался перед оркестром, пока за кулисами шла глухая борьба. Трудно сказать, сколько времени длился ступор, но кто-то силой вытолкнул Нину, раздались аплодисменты, ну, а дальше…
В песне было предусмотрено соло трубы. Эдди играл его всякий раз по-новому. Нина отходила в сторону от микрофона и слушала. И всегда, заслушавшись, боялась опоздать вступить в нужном такте.
– Ты можешь не називать меня Эдди Игнатьевич? – спросил Рознер, заглянув в гостиничный номер, который Нина делила с костюмершей Елизаветой. – Раз ты називаешь Елизавету тетей Лизой, тогда я буду для тэбя дядя Эдди. Когда-то, много лет назад, один богатый человек, помогая мне, просиль тоже називать его дядей. А еще скажи, почему ты мало улибаешься, ведь ты теперь артистка и дольжна часто улибаться!
– Я некрасивая, вот почему, – отвечала Нина.
– Кто тебе это сказал? Ты не красавыца, но ты обаятэльная, а глявное, ты такая слядкая. Зисе майне![43] Никого никогда не слюшай! Ты самая лючшая и самая талянтливая!
Рознер относился к Бродской как к четвертой дочке. Случалось, даже клялся Эрикой и Ниной. А еще целовал в лоб, прыгал в «классики», поинтересовавшись, «ела ли что-нибудь», брал за руку и вел в ресторан. Позже заставлял часами сидеть над песнями, произносить текст по двадцать, а то и по тридцать раз, обращая особенное внимание на правильное обращение с микрофоном, произношение и дикцию, артикуляцию и фразировку. Уставшая Нина, по ее словам, выглядела как отставной солдат, а Рознер, сердясь, твердил неизменное: «Шмаляй снова!»
Две песни из тех, что Нина пела в концертах, Рознер решил записать с Ларисой Мондрус.
– Дядя Эдди, почему вы всё даете Ларисе, а мне ничего? – пожаловалась Бродская.
– Золетко мое, мейделе майне[44], я тэбе дам лючшую песню!
Бывшая рижанка Лариса Мондрус до прихода Нины была самой молодой и, пожалуй, самой популярной солисткой оркестра. В ту пору ей едва исполнился двадцать один год. Супруг Ларисы – выходец из латышской еврейской семьи Эгил Шварц, некогда однокашник Раймонда Паулса, высокий и строгий на вид мужчина, работал у Рознера дирижером и аранжировщиком.
Лариса Мондрус
Нина Бродская:
Он много уделял внимания своей супруге, занимаясь с ней порой целыми часами. Лариса часто меняла свой репертуар, пробуя разные песни. У нее был прелестный тембр голоса, но основным качеством были старательность и серьезное отношение к своей работе. Мондрус всегда приходила в гримерку за полтора часа до начала концерта. Распеваясь там, приводила волосы в надлежащий вид, накладывала сама себе аккуратно грим. У Ларисы была превосходная фигурка, которой она частенько любовалась, глядя на себя в зеркало. Публика ее любила, и выступления проходили с успехом. Но с моим приходом в оркестр всё резко изменилось. Ларису озадачило непомерное внимание ко мне со стороны многих. Ведь даже в провинциальных газетах, рецензировавших концерты оркестра, писали в первую очередь о самой юной солистке. Да и Рознер всё время заводил разговоры обо мне, вызывая в Ларисе бурю негодования. Находиться с ней в одной в гримуборной превратилось для меня в очередную проверку на прочность. Выслушивая неприятные вещи в свой адрес, нередко я уходила домой в слезах. В итоге я стала ее побаиваться. Радовало и успокаивало только отношение Рознера, которого я обожала.
Так бежали дни за днями. Гастрольные поездки были долгими. Утомительный, предписанный администрацией Росконцерта «чес» по городам, большим и не очень. Два месяца вдали от дома. Особенно удручали зимние переезды из одного медвежьего угла в другой, монотонность гостиниц и столовых. Одна из таких поездок заканчивалась в Оренбурге. Предвкушая скорый отдых, Эдди отправил весь оркестровый реквизит в Москву. Кроме инструментов и униформы, конечно. Он не предполагал, что играть предстоит не в концертном зале, а в помещении, предназначенном для сельскохозяйственных выставок. Сцена отсутствовала.