– Покажите, покажите!
Сувенир японского производства Левин получил в подарок от американского туриста-еврея. Мало того что этот предмет был украшен инкрустацией – израильским флагом, он еще и «умел играть». Причем исполнял «Ха-Тикву» – государственный гимн Израиля.
Рознер вспомнил музыкальную табакерку, которую часто брал в руки в родительском доме, вспомнил звуки пианолы в кафе на Александр-плац – одно из первых музыкальных впечатлений детства, и, чувствуя, что слезы наворачиваются на глаза, прикоснулся к зажигалке губами.
Эрнст Левин рассказывает:
Его не выпускали давно, и он сильно изнервничался. Мы… обменялись телефонами. Моя теща, человек непосредственный… бесцеремонно оглядела довольно моложавого Рознера и задала ему… вопрос:
– А сколько же вам лет?
– Шестьдесят два.
– Смотрите, – удивилась теща (она была лет на семь моложе), – у вас же ни одного седого волоса!
Эдди ответил тоном одесского джентльмена:
– Ах, мадам, я вас умоляю. Это же фганцузская кгаска!
Общение продолжилось в гостях у отказников Владимира и Марии Слепак – друзей Левина, с которыми Рознер был знаком.
«Говорили о выездных проблемах. Ехать он собирался в США или Германию…» – продолжает свой рассказ Левин.
Эпизод в приемной МВД не давал покоя, и Эрнст, вернувшись в Минск, решил сделать «царю» приятное:
«В Минске я нашел киоск уличного гравера, каллиграфически написал ему на бумажке, а он скопировал на оборотную сторону моей зажигалки библейские слова: («Хазак вэ амац – крепись и мужайся!») В следующий свой приезд в Москву… – 24 ноября 1972 года – я подарил эту зажигалку Эдди Рознеру».
Мы знаем, что желание уехать Рознера посещало не раз. Ему трудно было смириться с тем, что для молодых постепенно блекнет его образ лидера, а для стариков он уже «не тот Рознер». Нельзя превратиться в «отраженный свет собственной славы». Угнетала невозможность гастролировать за рубежом, Эдди чувствовал разочарование и усталость, наконец, хотелось повидаться с родными. Кроме того, в начале 70-х в эмиграцию засобирались коллеги: Эмиль Горовец и Лариса Мондрус с мужем, Вида Вайткуте и Анатолий Герасимов, Михаил Кушнир, Лев Пильщик и Леонид Зеликсон…
Юрий Диктович:
Это, по-моему, было на гастролях в Новосибирске, когда довелось услышать от Рознера такую фразу:
– Дик, если бы меня подвели к границе, сказали – раздень всё и иди через границу голый, я бы пошел.
Потом Эдди неожиданно попросил:
– Золетко, помоги мне составить письмо Брежневу, чтобы меня выпустили.
Теперь возможность отъезда стала реальностью. В гостинице «Россия» Рознер случайно встретил Николая Левиновского.
– Как поживаете, Эдди Игнатьевич?
– Золотко, я еду на Запад. Я всю жизнь мечтал вернуться домой[54]
Увидев Бориса Матвеева из окна машины, «царь» распахнул дверцу и выскочил на мостовую:
– Борис, мой Борис! – сказал он, как всегда с ударением на букву «о», и обнял барабанщика.
Визы были на руках. Рознер уезжал, но в воздухе оставалась его улыбка. Как улыбка Чеширского кота в сказке об Алисе, как звук его трубы, который превратился в фантом.
Борис Соркин описал специфику «фантомного звука»:
Иногда случалось, что Рознер был «не в форме», не было сил играть (ведь немолод уже), но он выходил на эстраду со своей фирменной улыбочкой, клал трубу на рояль и не прикасался к ней за весь концерт ни разу. И, представьте, публика уходила после концерта с уверенностью, что они СЛЫШАЛИ Рознера. Такова была сила его артистического гипноза. Кончался концерт, и «царь» опять становился спокойным, вежливым, приветливым человеком, интересным собеседником, любителем девушек и хорошего коньяка.
Вот и поговорим о девушках!
Ирина Прокофьева-Рознер:
Он влюблялся в контексте своей работы в симпатичных и талантливых. Влюблялся красиво и легко. Влюблялся по-настоящему. Хотя это чувство могло быть и кратковременным. Никогда он не начинал роман с кем-то «с улицы». Бывало, после концерта выходим через служебный вход, а там уже девушки ждут, кричат, автограф просят. Невозможно пройти два шага. Порой на прогулке его окружали поклонники и поклонницы, нужно было что-то рассказывать. А он любил это. Был рассказчиком, был шармером. Но опять же при случайных знакомствах – никаких романов.
Пять женщин его детства и юности, сестры и мать, крутившиеся вокруг него, обожавшие его, позволили ему уже тогда что-то понять в женских характерах. Он знал прекрасно, как воздействовать на женскую душу, заставить звучать нужные нежные струны. Я часто играла роль конфидентки и была очень горда, что папа доверяет мне такие тайны. Мне было все равно, кого он любит. Состояние влюбленности играло роль допинга для отца. Ему нужно было это состояние. Оно вдохновляло на творчество. В таком счастливом состоянии он лучше играл, интереснее сочинял, работал с утроенной энергией.
Нина Бродская:
В подобных случаях Рознер закусывал нижнюю губу, закатывал глаза и начинал сыпать множеством комплиментов в адрес дамы:
«Красывая ты! У…фа! Вундеба![55] Слядкая!»
Как правило, красотка чувствовала себя польщенной и становилась готовой на всё. При этом не подозревала, что была не первой, кому Рознер признавался в своих чувствах, не щадя сил своих. Наоборот, с каждым разом в нем рождалось новое рвение и пылкость к полу, который он так боготворил. Мне все увлечения дяди Эдди не нравились, и я – на все его расспросы о внешности той или иной дамы – отвечала однозначно резко и с дерзостью: «Да ничего в ней нет хорошего!» Рознера это умиляло, и он начинал громко смеяться. Однажды, увидев слишком хорошую реакцию на мой ответ, я решила его по-настоящему обидеть и сказала: «Она-то красивая, а ты для нее стар!» Ой, что тут было! Дядя Эдди несколько дней со мной не разговаривал и выгонял меня из своей комнаты каждый раз, когда я пыталась туда зайти, чтобы помириться с ним…
Российские женщины – особые женщины. В старину бабы в деревнях говорили: «Ведь это какое счастье великое, когда есть кого провожать, кого дожидаться…»
В конце шестидесятых у Эдди появляются сразу два сильных увлечения – пианистка Регина Ш. и певица Евгения Завьялова (псевдоним Петрова).
Евгения Завьялова:
Был 1968 год. Когда мы с трио (трио «Гармония») поступали во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства, ее возглавлял Георгий Виноградов, а председателем приемной комиссии был Эдди Рознер. Мы очень понравились ему правильным интонированием.
– От чистоты звучания у меня чуть не лопнули перепонки, – пошутил «царь». У нас был выбор: или учиться, или идти на профессиональную сцену. Но так как одна из нас уже успела получить музыкальное образование, решили не терять времени и пойти к Рознеру. Пели эстраду, классику, создавали фон – подпевали солистам. Бэк-вокал, как сейчас говорят. В 1969 году я в оркестре осталась одна. Оркестр шикарный, музыка красивая, джазовая. Джаз, конечно, был в моде. Но не для всех, не каждый понимал, что это такое. Кто-то в джазе вовсе не разбирался, но имя Рознера привлекало публику. На меня и Рознер, и оркестр производили магическое впечатление. Я ходила как завороженная. Он был гениален – как интерпретатор, как руководитель, я видела со стороны, как он общается с музыкантами, как его любили, уважали, боялись. Его не могли окружать посредственные музыканты, плохие певцы.
Евгения Завьялова
В нем было много необычного, многое сочеталось, он был очень разным. В какие-то моменты мог быть близким другом, родным человеком, мог быть очень сердитым. Он был болезненный человек, но человек, который чувствует свое призвание, забывает обо всех горестях и болезнях, выходя на сцену. Мужчины его любили и уважали, а женщины просто обожали. Однажды мы приехали в Куйбышев, за кулисы пришли зрители, которые были ему знакомы по лагерным временам, и он их очень трогательно принимал – как родных и близких людей.
Во время выступлений в летнем театре в Одессе пожилые одесситочки из первых рядов с очаровательным апломбом спрашивали:
– Эдди, как это вы не старэете?
Видимо, в Росконцерте у Рознера были недоброжелатели, складывалась неблагоприятная, напряженная обстановка, какие-то интриги, козни. Он об этом не распространялся. Наше дело – творчество. Его убедили в том, что нужно возвращаться в Белоруссию. Потом он сам себя убедил, поверил в то, что нужно возвращаться в Германию. В таком возрасте переехать в другую страну совсем непросто.
Он был очень внимательный… Мог иногда озорничать, хулиганить как мальчишка. Тридцать пять лет разницы. Разве могут быть отношения с человеком, который на столько лет старше? Я себе этого даже в мыслях представить не могла… Странно, почему он вообще обратил на меня внимание… Представьте себе, сколько было людей, ревновавших его, злившихся, их бесило это всё… Хотя к женщинам он по определению относился как к существам, которых нужно носить на руках, воздушным, красивым, нежным… Осуждать нельзя. Это раньше я удивлялась, почему у мужчины есть жена и в каждом городе – любимая женщина. Для творчества любому талантливому человеку нужна муза. Вот только удержать музу на несколько лет дано не каждому.
…Я считаю себя счастливой. Есть такой традиционный вопрос: прожил ли бы ты тот или иной отрезок своей жизни по-другому, если бы мог вернуться в прежние времена? Я бы эту часть моей биографии не меняла. Мне есть что вспомнить, самые яркие мгновения судьбы. Для меня такие мгновения – годы работы в его оркестре.
Со временем незначительное уходит, главное остается. Каждый день я вспоминаю маму и Рознера. Двух людей, которые, как мне кажется, до сих пор ведут меня по жизни. Он где-то живет. Мне не верится, что он ушел. Он был молод душой. Храню и перечитываю его последнее письмо. Это была точка, на которой все оборвалось. 1973 год. 23 мая. Нью-Йорк.