– Например?
– Для видимости на месте преступления был оставлен сверток с частью украденного, но вещи, обнаруженные внутри, грабитель мог бы преспокойно рассовать по карманам. Из прихожей и гостиной не было украдено ничего, однако из спальни лорда пропали ценности, запертые в ящиках стола и ларце, от которых у Курвуазье имелись ключи. Постороннему – в отличие от швейцарца-лакея – было бы неизвестно, где хранятся эти ценности. Далее, Курвуазье заявил, что грабитель взломал дверь кладовой, чтобы проникнуть в дом, но осмотр двери показал, что она взломана изнутри.
– И это только навлекло подозрения на Курвуазье?
– Да, – подтвердил Дюпен. – Подозрения обострились после того, как под плинтусом на кухне были найдены десятифунтовая банкнота, медаль Ватерлоо, медальон, пять золотых перстней и пять золотых монет. Далее за передней панелью умывальника были найдены карманные часы лорда, лежавшие в ночь убийства возле его кровати. Все это, опять-таки, вещи мелкие, и вор мог бы попросту унести их в карманах.
– Прятать краденое в доме пришло бы в голову только тому, кто в нем живет? – предположил я.
– Вы снова правы. Самым очевидным подозреваемым оказался Курвуазье, незадолго до этого выражавший сугубую неприязнь к нанимателю и не скрывавший намерений как можно скорее вернуться в родную Швейцарию.
Звон колоколов отвлек наше внимание от анализа дела Курвуазье – на колокольне церкви Гроба Господня пробили половину восьмого. Ужас перед неумолимо надвигающейся казнью хлынул в меня, точно морская вода в легкие утопающего. Но где же Мэкки? Вправду ли он явился сюда, чтобы встретиться со мной лицом к лицу, или просто в насмешку заманил меня в это жуткое место?
Мое внимание привлекли несколько полисменов в опрятной форме, патрулировавших пространство между тюремной стеной и дощатым ограждением, державшим на расстоянии зрителей и охотников за дьявольскими сувенирами. Их присутствие придало мне уверенности, но совершенно не смущало многочисленных жуликов. На моих глазах мальчик не старше двенадцати запустил пальцы в карман сюртука зазевавшегося зрителя и выудил оттуда белоснежный носовой платок. Затем Дюпен указал мне на привлекательную юную леди, толкнувшую тучного мужчину, кокетливо извинившуюся и удалившуюся – с плутовской улыбкой на лице и золотыми карманными часами толстяка в сумочке.
– Публичные казни явно не отвращают преступный элемент от воровства, – заметил Дюпен.
– Пожалуй, то же можно сказать и об убийцах. Каждый из этих безумцев уверен, что уж он-то ни за что не попадется.
– Совершенно верно, По. Тот, кто убивает расчетливо и хладнокровно, уверен, что его острый ум позволит избежать подозрений. Ну, а горячие головы действуют без раздумий. Такой человек убивает прежде, чем успеет оценить возможные последствия.
– Или же «такая» – думаю, все то же относится и к женщинам-убийцам.
Дюпен приподнял брови.
– Способна ли женщина замышлять убийство с достаточно холодной головой и сердцем? Защитник Курвуазье надеялся исподволь внушить присяжным, будто это горничная или кухарка убила лорда Рассела и инсценировала взлом, но эта идея была отвергнута как смехотворная.
– Объявлять человека виновным или невиновным, не проанализировав всех улик, – это, конечно же, неправильно.
– Согласен, – мрачно улыбнулся Дюпен. – Однако голова лорда Рассела была аккуратно отделена от тела. Достанет ли представительнице слабого пола физических сил, чтобы совершить такое зверство?
– Навряд ли.
– Именно так решили и полицейские. Курвуазье был арестован и настаивал на своей невиновности до вечера, пока у некоей мадам Пиолен, хозяйки отеля «Дьеп» на Лестер-плейс, не обнаружилось краденое блюдо, принадлежавшее лорду Расселу. Лакей немедля признал свою вину, но объявил, что на стезю преступлений его толкнула книга о юном транжире и моте, проигравшем все свое имущество. Затем он заявил, что решился на убийство, посетив представление пьесы, основанной на романе Уильяма Эйнсворта о преступнике по имени Джек Шеппард[46]. Уверен, теперь вы понимаете, отчего этим делом так заинтересовалось лондонское литературное сообщество.
– Ну и лицемер этот мистер Курвуазье! Ссылаясь на ньюгейтские романы, играет на ханжеской морали тех, кто полагает, будто само Искусство может толкнуть человека на преступление!
Дюпен кивнул.
– Мистера Диккенса с мистером Теккереем уже обвинили в писании ньюгейтских романов. Эти голословные обвинения порождают ряд вопросов. Если некто правдиво описывает злых и порочных персонажей, возвышает ли он тем самым в глазах читателя зло и порок? Можно ли вообще судить об авторе по персонажам и темам, о которых он предпочитает писать?
– И можно ли оценить произведение единственно по содержащимся в нем фактам, не учитывая поэтической образности, оригинальности замысла и просто общего впечатления? – добавил я.
Дюпен покосился в сторону эшафота.
– Но самое главное: может ли произведение искусства – неважно, правда или вымысел – довести читателя до убийства? Способен ли писатель создать такое? Очевидно, вопросы, порожденные преступлением Курвуазье, особенно интересны для любого писателя, рассматривающего характеры тех, кем движут темные силы… – Дюпен задумчиво наморщил лоб. – Кроме этого, нам следует подумать о том, отчего ваш враг считает судьбу Курвуазье столь важной, что пригласил вас сюда. Это должно быть как-то связано с письмами.
Едва Дюпен произнес эти слова, в церкви Гроба Господня прозвонили восемь. Настал час казни Курвуазье! Реакция толпы была кошмарна – огромное скопище людей вокруг нас разразилась шумом и гулом, точно рой огромных жутких насекомых. Точно в ответ этому гулу, раздался визг женщин и детей, отчего кровь моя застыла в жилах. Все взоры устремились к эшафоту. Я в последний раз вгляделся в лица окружающих, но если Мэкки и был где-то неподалеку, то внешность он изменил превосходно.
Шум толпы усилился. Все, точно под действием магнетической силы, повернулись к эшафоту. В дверях тюрьмы показалось бледное лицо – на эшафот выступил человек в черном. Приговоренный к казни убийца в сопровождении четверых охранников шел навстречу судьбе со связанными впереди руками, с искаженным в странной улыбке лицом. Окинув взглядом толпу – а может, мне это просто почудилось – Курвуазье встал под виселицей и обратил лицо к церкви Гроба Господня – возможно, в молитве. Палач резко развернул его и натянул ему на голову закрывший лицо колпак. Объятый ужасом, я не мог отвести глаз от этого зрелища, а Дюпен неожиданно отвернулся и сосредоточенно, но совершенно спокойно принялся всматриваться в лица зрителей, обращенные к Курвуазье и палачу.
Послышался голос священника, и мой взгляд вновь вернулся к эшафоту, точно влекомый какой-то адской волшбой.
– …Господь даде, Господь и отъя[47]…
Прочее смешалось со странным ропотом толпы, усилившимся, когда петля обвила шею Курвуазье. Крак! Пол исчез из-под его ног, и убийца повис в воздухе, задергавшись, словно огромная омерзительная марионетка. Из черной дыры под его ногами показался человек. Вцепившись в брыкающиеся ноги казнимого, он потянул вниз. Он тянул и тянул, пока самая жизнь до капли не истекла из Курвуазье во тьму внизу, в разверстые челюсти, сквозь которые одна дорога – в ад. Безжизненное тело Курвуазье, наконец-то мертвого, легонько закачалось в воздухе. Как гласит закон, ему еще предстояло провисеть не менее часа. Драма подошла к концу, но публика не спешила покидать театр. Зрители собирались по домам и выражали удовлетворение:
– А я так скажу: кто человека убьет, тот и сам должен быть убит. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!
– Трусы, – пробормотал Дюпен с искаженным лицом и неестественно прямой, точно у генерала, принимающего парад, спиной, все еще всматриваясь в толпу.
– Как вы все это выдержали, Дюпен? Ведь ваши дед и бабушка были публично казнены, и совсем недавно вы воочию видели восковые подобия их отрубленных голов! – И тут мне в голову пришла еще более тревожная мысль. – Зачем вам понадобилось наблюдать казнь через повешенье среди такой толчеи? Зачем окунаться в омут низменнейших человеческих реакций на смерть ближнего?
Дюпен пожал плечами и отрицательно покачал головой.
– Я не наблюдал за казнью. Я наблюдал за толпой. Теперь я, во-первых, знаю, как реагировали парижане на казнь моих предков, – объяснил он предельно серьезным тоном. – И во-вторых, теперь я понимаю, что пережили дед и бабушка, стоя лицом к лицу со смертью, и поэтому лучше знаю их.
– Они были людьми отважными, я уверен.
– В отличие от того, кто убил их, – негромко добавил Дюпен.
Прежде чем я успел уточнить, что он имел в виду, нам преградил путь человечек с угодливым выражением лица, обрамленного экстраординарными баками. На носу его красовались очки с линзами, сильно увеличивавшими его глаза. Голова его была покрыта облезлой шляпчонкой из кроличьих шкурок, одет же он был в не по размеру огромный заплатанный сюртук с большущими карманами.
– Взгляните, сэр! Последняя молитва Курвуазье, последние его слова, записанные на рассвете прямо в камере, всего за несколько часов до казни! Читайте на этой странице – поэтические излияния обреченной души!
Дюпен повернулся к торговцу балладами:
– Как же последняя молитва мистера Курвуазье стала известна вам? Вы его друг?
Коротышка шагнул ближе и подмигнул.
– Нет, сэр, я не друг Курвуазье, но друг его тюремщика. Всю ночь просидел под дверью его камеры, и лишь на рассвете эти самые слова буквально выплеснулись из глубин его души. Так часто бывает – перед лицом смерти человеку необходимо облегчить душу. – С этими словами он подал нам бумажный свиток. – Пожалте. Его последние слова в рифмованных куплетах.
– Всем бы нам такой талант, – сухо сказал Дюпен.
– Да ведь всем известно, сэр: перед неминуемой смертью человека всегда посещает муза. Вот увидите: последняя молитва Курвуазье написана отменнейшим почерком. В лучшие мои деньки я был писарем. Взгляните. Исключительно разборчиво!