Вскоре я дошел до угла Хоули-сквер и Аддингтон-стрит, где располагался Королевский театр – тот самый, который привел бабушку к успеху, а деда – к гибели.
– Кто упрекнет в чрезмерном пристрастии к джину человека, вынужденного играть одну и ту же мелодию раз за разом, без конца, только потому, что певцы не способны выучить текст?!..
– Давайте закончим нашу пьесу и двинемся дальше. Я уверена, мы добьемся достойной вас роли.
Мне было известно, что бабушка получила завидую роль в «Хитроумном плане щеголей»[67], а дед лишился даже должности пианиста… Смогла бы бабушка отравить его, как предполагал Дюпен, если он продолжал играть роль Монстра и рисковать жизнями их обоих?
С этой зловещей мыслью, пульсирующей в мозгу, я переступил порог и обнаружил себя в ином мире. Помещение походило скорее на церковь, чем на театр, но атмосфера его не имела ничего общего с атмосферой рая или храма божьего. Неверный свет свечей; застоявшийся промозглый воздух, пропитанный морской солью; тяжелый, словно разбухший от морской воды старый занавес… Таинственные испарения, точно голодные духи театра, окутали меня, вынуждая забраться на импровизированный алтарь, служивший им сценой, и взглянуть в зал, на тянущиеся в бесконечность ряды кресел. Казалось, я наяву слышу голоса актеров и звуки фортепиано. Свечи мерцали, точно рой светляков, голова кружилась, шепот звучал громче и громче:
– Я куда более искусный пианист, чем этот самозванец!
Дед, погубленный пьянством, правдами и неправдами искал себе оправданий и завидовал успеху своей жены…
Какое-то движение привлекло мой взгляд к задней стороне сцены. Там обнаружился старый реквизит, ветхие декорации… и дверь! Открыв ее, я оказался на внутреннем дворе, залитом палящим солнцем, и от резкой боли в глазах отступил назад. Мимо меня наружу неверными шагами вышел – почти вывалился – невнятно бормотавший на ходу человек.
…Достопочтенный мистер Чарльз Тьюбс обнаружил Генри в сточной канаве совершенно неспособным держаться на ногах. Одежда его была в полном беспорядке, рассудок – помрачен, речь – неразборчива…
С ужасом смотрел я на деда, спотыкающегося на ходу и отчаянно протирающего глаза. Он весь взмок от пота и совершенно не сознавал, где он и что с ним – казалось, самый дух жизни покидал его, только что выставленного из театра новым пианистом, мистером Чарльзом Тьюбсом. Что же сгубило Генри Арнольда: джин или яд?
– Элизабет… Монстр… Я – Монстр…
Лицо бабушки, стоявшей рядом со мной у порога, исполнилось страха. Схватив фляжку с водой, она вышла во двор, где, не разбирая дороги, блуждал Генри. Достав из кармана пузырек синего стекла, она вылила его содержимое в воду…
– Интересно… что бы все сказали про талант миссис Арнольд… узнав, что лучшую свою роль она сыграла не на театральных подмостках… а на улицах Лондона?..
Услышав, что во фляжке – джин, Генри вцепился в нее мертвой хваткой. Элизабет помогла ему поднести горлышко к губам и заверила мистера Тьюбса, что отведет мужа домой, в чем ей совершенно не нужна его помощь.
Стоило мне покинуть прохладный сумрак театра и выйти во внутренний двор, солнце добела выжгло небо, замутило очертания всего вокруг, и я потерял бабушку с дедом из виду. Взглянув на карту, я увидел, что пятым номером обозначены купальные машины, шестым – пристань, а седьмым – маяк. Я чувствовал себя совершенно разбитым, голова гудела, в горле пересохло, однако я был полон решимости выяснить, о чем же должна поведать мне загадочная карта.
– Помните: тому, у кого ничего не осталось, нечего и терять, если правда раскроется. Не злите же меня, если не желаете навлечь на себя гнев Маргитского Монстра!
Нетвердым шагом добрался я до Марин-парада. Гуляющая публика явно сторонилась меня. Дойдя до песчаного пляжа, я снова заметил бирюзовые юбки и увидел Элизабет. Она вела Генри к желто-голубой купальной машине. Пляж отчего-то был темен и совершенно безлюден, если не считать бабушки с дедом. Я крался за ними, но они не замечали меня. Отекшее лицо Генри покраснело, язык вывалился, точно в тщетной попытке слизнуть хоть немного влаги с пересохших губ, а глаза – странно блестели и зияли черной бездонной пустотой, точно глаза самой смерти. Элизабет сунула в карман сюртука Генри синий аптечный пузырек и письмо, поднялась по лесенке к двери купальной машины и распахнула ее. Втащив мужа внутрь, она уложила его на пол. Глаза его закрылись, дышал он тяжело и прерывисто.
– Пожалуйста, вернитесь домой. Ваши жена и дочь очень скучают по вас, несмотря на все наши трудности.
Слова из того самого письма, которое оказалось в кармане Генри, когда он был найден в купальной машине! Значит, письмо написано нарочно, чтобы отвести от Элизабет подозрения?
Закрыв за собой дверь машины, Элизабет двинулась обратно через маргитский пляж. На щеках ее блестели слезы.
– Он перешел в руки Господа прежде, чем я успела прийти на помощь.
Из купальной машины донесся тихий стон. Но она шла прочь, не оглядываясь.
Я пришел в сознание от того, что кто-то встряхнул меня за плечо.
– С вами все в порядке, сэр? – спросил смотритель купальных машин.
– Да-да, со мной все замечательно. Просто слегка перегрелся на солнце.
Я двинулся через пляж в направлении пристани и маяка, в надежде, что морской бриз прояснит мысли и изгонит прочь призраки прошлого.
Неужели я видел истинную сцену смерти деда? Или всего лишь сам выдумал этот ужасный сюжет, порожденный письмами из тайника?
Я прошел пристань от края до края, постоянно озираясь, не мелькнут ли впереди бирюзовые юбки, но не увидел ничего. Дойдя до маяка, я оглядел гавань и пляж с купальными машинами с высоты. Вновь – ничего. Может, призраки прошлого, наконец, ушли?
– Взгляни, как темны воды морские.
Они снова были здесь!
Я почувствовал чью-то руку в кармане сюртука и хотел было закричать, позвать на помощь. Но прежде, чем я успел открыть рот, сильный толчок сбросил меня с пристани вниз – прямиком в холодные объятия темных вод.
Маргит, затем Лондон, 18 июля 1840 г., суббота
Холод. Холод и мерный плеск. Свист ветра и пронзительный хохот чаек в ушах. Щека зарылась в песок, морская соль ела глаза. Волны прибоя вновь и вновь накрывали меня, набегая на берег. Медленно подняв веки, я увидел бескрайние зеленые воды Стикса под тяжелыми тучами цвета перезрелых слив. Негромко пророкотал гром, и синеву туч расколола надвое яркая вспышка молнии. Меня вновь окатило волной, и я увидел собственные руки – пальцы одной из них глубоко впились в мокрый песок, другая же вцепилась в обод колеса.
– Вот он!
Чьи-то руки грубо вздернули меня кверху, и я сел, не разжимая пальцев, сомкнутых на ободе колеса купальной машины. Одежда промокла до нитки, кожа горела от морской соли. Все тело болело, и силы совершенно оставили меня.
– По, это Дюпен. Как вы здесь очутились?
– Не знаю…
Песок засасывал, словно болотная трясина. Солнечный луч раскаленным клинком вонзился в глаз, заставив взвыть от боли.
– Позвольте, я вам помогу.
Дюпен поднял меня на ноги, но у меня потемнело в глазах так, точно светлое утро внезапно сменилось ночной тьмой. Я осел наземь, уронив голову между коленей.
– Глубже… дышать глубже, – пробормотал я про себя.
– Давайте-ка доставим вас в отель. Вы в состоянии идти?
Дюпен закинул мою руку себе на плечо, и мы кое-как дотащились до отеля «Белый олень».
– Видения, – пробормотал я. – Все это было сном внутри сна…
Мы покинули Маргит в два часа дня на пакетботе под названием «Эклипс», хотя Дюпен возражал и говорил, что мне следует остаться в отеле и отдохнуть еще сутки. Отыскал он меня на рассвете, и до часу дня я проспал без сновидений, что придало мне достаточно сил, чтобы подняться на борт пакетбота, отправлявшегося в Лондон. Задерживаться еще на сутки в Маргите мне совсем не хотелось – избежав смерти один раз, я не имел ни малейшего желания встречаться с ней вновь.
– Как вы себя чувствуете, По? Вполне ли вы оправились?
– Пожалуй. Вчера мой разум был в страшном помутнении. Я словно бы спал и бодрствовал в одно и то же время.
– Это уж точно. Вы ведь едва не утонули. Кой черт понес вас среди ночи к этим треклятым купальным машинам?
Я покачал головой.
– Нет, случилось совсем другое. Я видел сцены из прошлого, ужасные сцены. Потом кто-то столкнул меня в воду, а дальше – ничего. Темнота. Придя в себя, я обнаружил, что лежу на песке рядом с той купальной машиной.
– Вы навещали питейные заведения в мое отсутствие?
Сознаюсь, мне не следовало удивляться вопросу Дюпена. Тем не менее, я был удивлен.
– Нет, никакой выпивки. Совершенно никакой. Мой рассудок действительно был в помутнении, точно после опиума, но в такое состояние его привел не я. Быть может, это начало болезни?
В ответ Дюпен продемонстрировал мне аптекарский пузырек синего стекла.
– Вы хотите сказать, что это не вы выпили его содержимое?
– Именно так. Это принадлежит Генри Арнольду. Точнее, Элизабет – она сунула этот пузырек в карман Генри.
Во взгляде Дюпена отразилось нешуточное изумление.
– Это было обнаружено при вас. В кармане вашего сюртука.
Неужели я схожу с ума? Эти явления, видения – я прекрасно помнил их все, и все, что я видел, складывалось в весьма неприглядную картину. Возможно, все это извлекла из переписки деда и бабушки моя излишне буйная фантазия, но ведь не помраченный же рассудок?
Я мысленно вернулся к прогулке по пристани…
– Я почувствовал, что кто-то лезет в мой карман, – медленно проговорил я. – После этого он столкнул меня в воду. Падение помню во всех подробностях – оно было медленным, точно во сне.
Я не стал рассказывать Дюпену о том странном спокойствии, охватившем меня, когда вода вытолкнула меня на поверхность, при виде желтых, сиреневых и багровых туч, взорвавшихся над морем, словно фейерверк. Когда же воды вновь сомкнулись над моей головой и потянули в глубину, я не испугался и не начал барахтаться, но просто пошел ко дну, готовый отдаться окутавшему меня мраку, пока не услышал голос. То был голос Сисси, звавший меня все громче и громче, повторявший мое имя снова и снова, пока я не ринулся наверх, молотя руками и ногами, пока не вырвался из жадных рук моря и не ощутил под коленями песчаное дно. Когда же я в следующий раз открыл глаза, то обнаружил, что лежу на песке, крепко, точно в саму жизнь, вцепившись в колесо купальной машины.