Понюхав горлышко синего пузырька, Дюпен нахмурился пуще прежнего.
– Когда именно вы начали чувствовать себя странно?
– Сразу после завтрака.
– Где вы завтракали? В отеле?
– Да. Служанка принесла поднос – чай и приготовленную пищу.
Дюпен еще раз осмотрел синий пузырек.
– Белладонна – яд, способный причинить смерть или бред с галлюцинациями. Усиленное сердцебиение, сухость во рту, нарушения зрения ощущали? Самое главное: вызывал ли яркий солнечный свет боль в глазах?
– Да. Я чувствовал себя, словно во сне. Следуя карте с отметками, я видел Элизабет и Генри Арнольдов. Видел, как она отравила его белладонной и оставила в купальной машине.
– Галлюцинации налицо. Я думаю, ваш враг последовал за нами в Маргит и влил настойку белладонны вам в чай.
Меня затошнило. Я почувствовал себя точно так же, как на борту «Ариэля» после приснопамятного запоя, и поспешил наклониться через борт «Эклипс», но, к счастью, сумел сдержаться и не осрамиться.
– Полагаю, человека, преследовавшего вас, вы не видели.
Я отрицательно покачал головой и тут же вспомнил о тайнике в шкатулке красного дерева.
– Однако есть новые улики, которые могут помочь установить личность моего врага. Судя по всему, это Ринвик Уильямс.
Дюпен сдвинул брови.
– Будьте любезны пояснить?
– Лучше показать.
Я открыл чемодан и вынул из него шкатулку.
– Я помню содержание писем, – резким от нетерпения тоном заметил Дюпен.
– Но тех трех, что хранились в потайном отделении, вы не читали.
Дюпен мигом подобрался, точно волк при виде жертвы.
– Покажите.
Я отодвинул стенку шкатулки и продемонстрировал двойное дно и три письма, спрятанные под ним.
– Экстраординарно, – пробормотал Дюпен. – Как же я не заметил этого? Позвольте…
Он принял у меня шкатулку, собрал ее и изучил со всех сторон, затем снова открыл тайник и поднял на меня взгляд.
– Простейшая конструкция, но сработана исключительно тонко. Заметить сочленение почти невозможно. А письма?
– Думаю, Элизабет Арнольд спрятала их там, чтобы обезопасить себя. Одно – с угрозами от мужа, другое – с угрозами от Ринвика Уильямса, датированное двадцатым ноября тысяча семьсот девяносто пятого года, вскоре после его освобождения из Ньюгейта. Там он клянется, что отыщет ее и в Америке и свершит свою месть.
Дюпен кивнул.
– А третье?
– Написано бабушкой моей матери семнадцатого марта тысяча семьсот девяносто восьмого года, в день ее одиннадцатилетия. Ясно показывает, насколько она опасалась за свою жизнь и хотела, чтобы ее дочь знала, что она любит ее. Прочтите сами.
Дюпен вынул письма из тайника. Пока он читал, я сосредоточился на том, что видел вокруг, чтобы одолеть недомогание и тревоги. Капитан пакетбота был одет в расшитый золотом мундир и цилиндр – первое придавало ему бравый военный вид, второе же делало похожим на гробовщика. На кожухе гребного колеса имелось объявление, гласившее: «С человеком у руля не разговаривать!», однако нашим попутчикам это ничуть не препятствовало. Хотелось бы и мне ощутить хоть кроху веселья окружающих…
– Очень интересно, – сказал Дюпен, покончив с письмами. – Ринвик Уильямс очень хотел отомстить вашей бабушке. Если он преуспел в этом, то мог завладеть и письмами, которыми она обменивалась с вашим дедом.
В его словах имелась логика.
– Да, но я подозреваю, что писем из тайника он не читал, иначе уничтожил бы собственное письмо, в котором угрожал бабушке.
– Вполне вероятно, – согласился Дюпен.
– А если Ринвик Уильямс исполнился решимости отомстить за предательство не только бабушке, но и всем ее потомкам… Как было сказано в том стишке, «истреби же все ее потомство – такова ей награда за вероломство»… Тогда надо полагать, что он старается сохранить инкогнито, чтобы я не добился его ареста.
Дюпен обдумал мои слова.
– Да, это вполне логично, если все, происшедшее с вами, дело его рук или же сделано по его наущению, – в конце концов согласился он. – Однако не стоит забывать о миссис Фонтэн и ее многоликом возлюбленном. Поскольку вполне вероятно, что вчера вас намеренно отравили белладонной, следует подумать и вот о чем: быть может, и в своем нездоровье на борту «Ариэля» на деле виновны не вы, а некто посторонний?
Я до сих пор корил себя за то, что поддался бесу-искусителю и нарушил обещание, данное Сисси. Но, если Дюпен прав, то моя совесть, выходит, чиста, несмотря на ущерб для репутации?
– Учитывая, что миссис Фонтэн и «профессор» сговорились заключить вас в погребе, следует задаться вопросом: быть может, они же и одурманили вас на «Ариэле»? Конечно, судя по вашим рассказам, в первую очередь к вам относился враждебно мистер Мэкки, однако доступ в вашу каюту имел не он, а двое других ваших попутчиков.
Меня словно крепко ударили в живот.
– Невозможно, Дюпен, совершенно невозможно. Миссис Уоллис так нянчилась со мной, пока я был болен, а муж ее, доктор, заботливо осматривал меня… Нет, они не могли!
– И все же доктору Уоллису с женой не составляло труда напоить вас вином с настойкой опия, а затем внушить вам, страдающему от пагубных последствий этой смеси, что вы злоупотребили выпивкой. Им нужно было всего-то подмешать настойку в ваше вино за ужином или хотя бы в воду, а после, когда снадобье подействует, принести к вам в каюту побольше бутылок из-под спиртного. Роль доктора и сестры-сиделки обеспечила им обоим свободный доступ к вам. Держать человека в немощи проще всего тому, кто делает вид, будто лечит его. Конечно, я не видел ни доктора Уоллиса, ни его супругу, но вполне вероятно, что это были те же самые миссис Фонтэн и «профессор», только в ином обличье. Вспомните об ее актерском мастерстве и о том, как виртуозно «писарь-профессор» сыграл перед нашими глазами несколько ролей.
Я вспомнил появление в дверях моей каюты миссис Уоллис, окруженной солнечным сиянием, точно нимбом.
– Но миссис Уоллис была светловолосой, точно ангел, а миссис Фонтэн – брюнетка, – неуверенно возразил я.
– Не будем забывать о множестве обличий ваших деда и бабушки, игравших роль Монстра. Конечно же, миссис Фонтэн в состоянии отыскать хороший парик, чтобы сбить вас с толку.
Теория Дюпена повергала в ужас, но я, как ни старался, не мог найти в ней ни малейших логических неувязок. Неужели в том, что я был прикован к постели, в бреду, совершенно беспомощный, в полном расстройстве ума и здоровья, повинны доктор и его жена? Как они, должно быть, потешались над моим плачевным состоянием! Да еще пользовались полной свободой рыться в моих личных вещах, читать все мои мысли, доверенные бумаге, все мои чувства, выраженные в словах!.. К тому же, пока я блуждал в бесконечной тьме ночных кошмаров, они могли убить меня, как только им заблагорассудится! Да, я был в их власти целиком и полностью, но тем не менее я ведь жив…
– Они наслаждались, мучая меня на «Ариэле», и тайком подбрасывая мне письма деда и бабушки, чтобы я страдал и страдал, пока их история в полной мере раскрывается передо мной. Вероятно, я еще жив только потому, что враг мой намерен сообщить мне что-то еще.
– Да, – согласился Дюпен.
– Таким образом, я должен установить личность врага, прежде чем он объявится с последней частью этой истории и убьет меня.
– Думаю, вы правы, – сказал Дюпен. – Но не тревожьтесь, мы отыщем его раньше.
Я с сомнением покачал головой. Как бы высоко ни ценил я дружбу Дюпена и мощь его интеллекта, я все же не был уверен, что он в силах спасти меня от злодея, который, казалось, способен проникать сквозь стены и растворяться в воздухе.
Лондон, 19 июля 1840 г., воскресенье
Утро сияло необычайной свежестью красок, точно за ночь весь окружавший меня мир был заново раскрашен ярче на два, а то и три оттенка. Подметальщики сновали взад-вперед, шурша метлами в надежде заработать монетку расчисткой пути перед леди в пышных юбках или перед джентльменом в хороших ботинках. Юная девушка в костюме, украшенном блестками, исполняла задорный танец на квадратном коврике, и брошенные ей прохожими пенни поблескивали под ее ногами. Неподалеку бродил древний старик, едва переставляя обмотанные тряпками ноги, и пел таким хриплым голосом, что слов было не разобрать. Прочие уличные артисты под утренним солнцем выглядели ярче летних бабочек – китайский жонглер; акробат, изгибавшийся совершенно противоестественным человеческой природе образом; фокусник, извлекавший монеты и цветные платки из карманов, шляп и ушей зрителей…
Вся эта яркая, живая атмосфера моментально поблекла, стоило лишь нам достичь Ньюгейтской тюрьмы. При свете дня она выглядела не менее величественно, чем той ночью, в окружении толпы. Ее как будто нарочно выстроили так, чтобы вселять страх в сердца прохожих. Громоздкое здание было темным и распластанным по земле, точно древняя жаба, сидящая над вековечной трясиной. Тяжеловесные камни над входом, редкие окна в сплошных каменных стенах – все в облике здания внушало невольную тревогу, согласно замыслу зодчего. Мне пришлось отправиться в Ньюгейт одному, так как Дюпен сослался на необходимость провести день в Британском музее за поисками информации о Ринвике Уильямсе в подшивках газет. Он явно не верил, что бывший муж мисс Портер сможет предоставить нам сколь-нибудь ценные сведения, но тут я был с ним не согласен: человек, сидевший вместе с Ринвиком Уильямсом в тюрьме, наверняка хоть что-то да знает о нем.
Человек, стоявший передо мной, звался мистером Терли и был тюремным надзирателем. Около тридцати пяти лет, очень маленького роста, и, очевидно, большой любитель поесть: его черный костюм был ему столь тесен, что он, казалось, едва мог сделать вдох. Широкополая шляпа придавала ему вид скорее комичный, чем солидный (к коему он явно стремился), однако с виду он был вежлив и готов всемерно помочь посетителю. Я заявил, что пишу исследовательскую статью о тюрьмах для филадельфийского научного журнала и готов заплатить за экскурсию по тюрьме и возможность побеседовать с мистером Николсоном – он, как и говорила мисс Портер, действительно находился в Ньюгейте.