Осознав свое положение, я стал очень осторожен и внимательно смотрел по сторонам. Вдоль края луга тянулся забор. Мне показалось, что возле забора что-то лежит, загораживая тропу. Дурные предчувствия тут же дали пищу моему воображению, и я заподозрил, что это затаившийся враг поджидает случайного путника.
От страха я чуть не бросился бежать, но, немного поразмыслив, понял, что на таком близком расстоянии стану прекрасной мишенью. К тому же за время моего секундного замешательства никакого движения у ограды не произошло. Похоже, я ошибся в своих предположениях. Ведь это могло быть просто бревно или еще одна жертва кровожадных дикарей. Чувство самосохранения диктовало мне, что следует придерживаться тропы. Отклоняясь от нее или возвращаясь назад, я рисковал заблудиться.
Все эти доводы убедили меня подойти к забору, и тут я увидел, что на тропе действительно лежит лицом вниз человек. Он был мертв. По правую руку от него валялся мушкет. По одежде и татуировке я сразу определил, что передо мной индеец, и догадался, что здесь случилось. Нападавшие встретили сопротивление, в результате чего, по крайней мере, один из них остался на поле битвы.
Анализировать произошедшее мне не хотелось. Слишком уж много жестокого и ужасного встретилось на моем пути за короткое время. Я очерствел. А вот мушкет мог пригодиться для защиты. Я поднял его с земли и углубился в лес, который с одной из сторон примыкал к лугу. Через лес шла проторенная дорога, что обнадеживало. Похоже, опасности остались позади.
Глава XXIII
Дорога оказалась путаной и долгой – она словно кружила по лесу во всех направлениях. То там, то тут я замечал сложенные аккуратными кучками дрова, и это меня радовало: значит, поблизости есть поселение, Потом я увидел еще один забор, граничащий с дорогой, которой местные жители, похоже, пользовались довольно часто. По ней я вышел к реке, и передо мной открылся вид на противоположный берег.
Теперь я понял, где нахожусь. Неподалеку был брод, хорошо знакомый всем путникам. У брода дорога обрывалась, Течение в этом месте стремительное, бурное, но вода едва доходит до плеч. На противоположной стороне реки дорога возобновляла свой бег, и по ней можно было пешком или верхом (но не на телеге) добраться до жилья. Она вела вглубь Солсбери. Неужели я теперь же не перейду реку и не доберусь к рассвету до дядиного дома? Почему я медлю?
Тридцать часов, проведенные без сна и на ногах, в крайнем напряжении и постоянной тревоге, что усугублялось истощением и ранами, – это могло подорвать силы и стойкость любого человека. Много раз я полагал, что выдохся окончательно, но дальнейшие события опровергали это Хотя впереди еще мили и мили пути, хотя я опять вымокну и сырая одежда доставит мне новые муки, хотя ветер становится все пронзительнее и холоднее, только на собственном опыте я смогу узнать, хватит ли у меня сил преодолеть этот последний отрезок пути.
Я уже подошел к воде, как вдруг на дороге чуть поодаль мелькнула тень. Человек по имени Биссет, живший поблизости от брода, был мне немного знаком. С упорством и не без выгоды он хозяйничал на своих двухстах акрах, а сын его присматривал на реке за мукомольной мельницей, Биссет был довольно прижимист и груб, но безвреден. Наверное, это он, а может, кто-то из членов его семьи. Теперь, когда у меня вновь было оружие, я чувствовал себя гораздо увереннее, поэтому окликнул путника. Он мне ответил без какой-либо досады или гнева. По голосу я понял, что это не Биссет, но, кто бы он ни был, я рассчитывал получить от него нужные мне сведения.
Приблизившись и присмотревшись к нему, я понял, что это один из работников Биссета. Мой вид его ошеломил, Да что говорить! В таком отрепье и родные не узнали бы меня сразу, а тем более человек, по существу, посторонний.
Полагаю, Вам понятно, что едва я переставал думать о своей безопасности, как снедавшие меня мысли, беспокойные, полные тревожных предчувствий, возвращались к моим близким. В том, что несчастье случилось, я почти не сомневался, но хотел знать, насколько серьезное. Мне не терпелось все выяснить, и в то же время я боялся услышать горькую правду и не мог задать прямой вопрос. А потому изъяснялся намеками и дрожал в ожидании ответа.
Не появлялись ли в последнее время в округе индейцы? – спросил я его. Не было ли с их стороны враждебных действий? Может, они уже причинили кому-то зло? Напали на путника или спалили чей-нибудь дом? Если их видели, то где, на каком берегу реки они бесчинствовали? Выше брода или ниже? Как далеко отсюда?
Когда ему удалось переключить внимание с моего вида на суть вопросов, он рассказал, что тревожные сведения об индейцах поступали и уже посланы на перехват отряды из Солсбери и Четаско, что много людей погибло, а один дом обстрелян и подожжен. Это случилось позапрошлой ночью.
Подтвердились самые ужасные мои опасения. Но толика надежды еще теплилась, и я поинтересовался, кому принадлежал сгоревший дом.
Он ответил, что имени владельца дома не слышал, а сам не выяснял, поскольку никого из живущих на том берегу все равно не знает.
– Кто-нибудь из хозяев убит? – спросил я.
– Да. Все погибли. Только девушку они увели с собой, Говорят, ее потом у них отбили.
– Это не семья Хантли?
– Хантли?.. Может быть… Нет, не помню.
Я потупил взгляд и погрузился в мрачные размышления, Все потеряно! Все, ради кого я жил, погибли от рук безжалостных убийц! Милый дом, в котором в спортивных баталиях и учебе прошло мое детство, где познал я счастливые часы трудов и наслаждений, был уничтожен огнем и мечом – и теперь на его месте лишь ужасающие руины!
Но не только то, что наполняло жизнь любовью, украшало ее, отняли у меня краснокожие дикари. Я лишился элементарных средств к существованию. Вам известно, что дядя, всегда отличавшийся исключительной щедростью и состраданием, приютил меня и моих сестер. Мы были у него на иждивении. Однако в случае смерти дяди все имущество и деньги доставались его сыну, человеку озлобленному и завистливому. Он питал к нам лютую ненависть, и прежде всего за то, что его отец о нас заботился. Земля, дававшая мне хлеб насущный, будет теперь принадлежать тому, кто, если бы не страх наказания, с радостью подмешал бы яд в мою пищу.
А все, что представляло ценность для меня, согревало сердце и душу, бесследно исчезло. Моя комната, мои тайники, мои шкафы, книги, памятные безделушки, одежда, подарки от тех, кого я любил, – все это уничтожено безвозвратно. Как пережить такое горе?
Но ведь работник Биссета сказал, что слышал о девушке, которой удалось спастись. В нашей семье, кроме моих сестер, других девушек не было. Значит, речь об одной из них. Ей предназначен удел худший, чем смерть: эти дикари, жестокие и ненасытные от природы, будут забавляться, глядя на ее страдания, изобретать все новые и новые пытки, и остаток жизни она проведет в дикой глухомани, в рабстве и непосильных трудах. Теперь смысл моего существования сводился для меня к единственной цели: вернуть ей свободу, стать поддержкой для нее, последней, кто уцелел из нашего несчастного рода.
Погоди! Он обмолвился, что, по слухам, пленницу отбили у индейцев. О! Кто же ее ангел-избавитель? Под чьим кровом она обрела пристанище? Теперь она оплакивает кончину своего воспитателя и друга. Кончину сестры, И меня, родного брата, тоже считает мертвым. Что же я не спешу отыскать ее? Объединить наши слезы в общем потоке, порадовать ее тем, что я жив, искупить мое невольное дезертирство, всю жизнь посвятив ее воспитанию и образованию!
Мне теперь был абсолютно ясен дальнейший путь. Никакие преграды, опасности и трудности уже не пугали меня. Я прервал свои размышления и, не простившись с человеком, от которого получил нужные сведения, даже не поблагодарив его, помчался к реке, прыгнул в воду и спустя мгновение был уже на другом берегу.
Дорогу я знал достаточно хорошо. Оставалось пройти двенадцать-пятнадцать миль. Сомнений, что мне не хватит сил, не было. Но я решил идти не к дому дяди, а к Инглфилду Инглфилд мой друг. Если сестра действительно жива и ее освободили из плена, то она должна быть там. И я смогу наконец узнать свою судьбу. По этой причине, добравшись до развилки, откуда одна дорога вела к дяде, другая – к Инглфилду, я выбрал вторую.
У поворота дороги мое внимание привлек дом, стоявший справа, на некотором отдалении. Занятый своими мыслями, я прошел бы мимо, не заметив его, но в окнах верхнего этажа горел свет. Это означало, что там еще не легли спать.
Владелец дома был мне знаком. Он пользовался в округе уважением и доверием. Вероятно, он сможет рассказать о недавних событиях. Я должен получить интересующую меня информацию и, по крайней мере, не буду мучиться от неопределенности. От двери меня отделяло несколько минут. Горевшая свеча подтверждала, что мое появление в такой час не нарушит покой хозяев.
Возле ворот начиналась дубовая аллея, которая вела к дому. Я не думал о том, какое впечатление произведет мой внешний вид. Меня всегда видели гладко причесанным, аккуратно одетым, считалось, что я спокоен и мягок в обращении. Увы, ничего этого не осталось. Голые ноги, шея, грудь были мертвенно-бледного цвета, покрыты синяками и рубцами. А еще чудовищный шрам на щеке, всклокоченные волосы, ввалившиеся глаза, горящие лихорадочным огнем от истощения, холода и всего пережитого. Вдобавок – мушкет, который я нес в руке. Да они примут меня за сумасшедшего или бандита!
Недоразумения, конечно, не избежать. И все-таки я верил, что сумею развеять их сомнения, голос и слова обнаружат мою истинную сущность и помогут исправить первое впечатление.
Парадная дверь была открыта, и я вошел. Посреди комнаты находилась жарко протопленная немецкая печь, Я бросился отогревать свои замерзшие члены и в то же время огляделся.
Две свечи горели на столе, возле них стояли бутыли с сидром и валялись курительные трубки. Судя по обстановке, тут недавно сидели мужчины. Они курили и пили, но нигде не было ни намека на какие-либо голоса, движение, тени. Я прислушался: ни сверху, ни снизу до меня не доносилось ни малейшего шороха.