В Балтиморе поэт, судя по всему, чувствовал себя не очень комфортно. Денег на ту жизнь, которую он хотел вести, недоставало — того, что выделял опекун, хватало только на еду и самую дешевую гостиницу. Да и на той, как мы видим из эпизода с кражей, он стремился сэкономить. Эдгар просил мистера Аллана увеличить содержание, но тот был тверд и советовал жить экономнее. Вероятно, даже рекомендовал По пожить у родственников, а не в гостинице. На это в письме от 15 июля поэт сообщал, что «бабушка совершенно не в той ситуации, чтобы дать мне пристанище», и писал: «…меня очень привлекает мысль вернуться домой… и дождаться зачисления в сентябре, нежели, задержавшись в Балтиморе, нести ненужные траты».
Как видим, дом мистера Аллана в Ричмонде оставался для По и его «домом». Судя по всему, он действительно по нему скучал и в письме от 26 июля вновь писал, что охотно вернулся бы в Ричмонд.
Но опекун, похоже, не горел желанием видеть его у себя и явно вознамерился избавиться от воспитанника, пристроив «на казенный кошт» в Вест-Пойнт. Таким образом, он сразу убивал двух зайцев: удалял от себя пасынка, к которому явно не испытывал теплых чувств, и выполнял клятву, данную жене.
Так поэт остался в Балтиморе. В августе — явно вынужденно — он переехал на Молочную улицу к своей тетке Марии Клемм. Переезд этот был вызван, конечно, материальными соображениями: денег по-прежнему отчаянно не хватало, хотя мистер Аллан более или менее регулярно посылал небольшие суммы. Повторим, совсем недавно, в июле, поэт писал в Ричмонд, что «бабушка совершенно не в той ситуации, чтобы дать мне пристанище». Едва ли что-то в семье бабушки с той поры могло серьезно измениться — разве что в худшую сторону. Впрочем, решающий голос в семейном альянсе Клемм — По принадлежал отнюдь не патриаршей особе (в 1829 году Элизабет По исполнилось 73 года — возраст в ту эпоху весьма почтенный), а старшей дочери. На ее натруженных, но деятельных плечах лежала забота о всей семье. Доходы членов семейной «корпорации» были очень невелики: грошовую пенсию (за мужа-«генерала») получала Мария, очень мало зарабатывал ее сын, несовершеннолетний Генри Клемм (он был учеником каменотеса), еще меньше приносил в дом старший брат поэта Генри Леонард По (он подвизался клерком в адвокатской конторе), а еще была малолетняя Вирджиния (тогда ей было семь лет), которая к тому же часто болела. На эти скромные средства необходимо было содержать семейство, вот Мария и крутилась как могла: шила, вязала, стирала на своих и чужих, занималась уборкой, готовила, ходила на рынок, где отчаянно торговалась.
Соглашаясь на то, чтобы племянник пожил у них какое-то время, миссис Клемм, скорее всего, прислушивалась не столько к «голосу крови», сколько руководствовалась доводами рассудка: там, где едят пятеро, прокормится и шестой, дополнительный расход невелик. И хотя этот «шестой» нигде не работает, тем не менее сможет помочь семье — он получает деньги, пусть небольшие, от опекуна, и на какую-то их часть семья сможет рассчитывать.
Так поэт очутился в семье своей бабушки Элизабет По[86]. Наверняка он рассматривал свое водворение на Молочной улице как некий эпизод, обусловленный обстоятельствами, и, конечно, не предполагал, что не так много лет спустя Мария Клемм и ее дочь Вирджиния станут для него самыми близкими людьми, с которыми он будет делить и немногие свои радости, и (увы!) многочисленные невзгоды.
Дом, в котором обитало семейство, был деревянным и довольно ветхим. На первом этаже располагалась лавка (кто ее содержал и чем в ней торговали, неизвестно), второй этаж занимали бабушка, миссис Клемм с сыном и дочерью, мансарду — Уильям Генри Леонард По. Естественно, наш герой поселился с ним.
Большую часть своей (увы, весьма краткой!) жизни старший брат провел на море, избороздив изрядную часть водной поверхности планеты. Где он только не был! И конечно, рассказы о дальних странствиях, экзотических краях и народах не могли не зажечь воображения поэта — впоследствии все это нашло отражение в его повествованиях. К слову, брат, обладая изрядным запасом впечатлений, пытался подзаработать литературным трудом — писал «экзотические» очерки и рассказы, черпая материал из собственного опыта. Писатель он был скверный, но время от времени его тексты публиковали в «Норт Америкэн» («North American or, Weekly Journal of Politics, Science and Literature»), балтиморском еженедельнике, редактор которого был падок до всевозможной экзотики.
Но к тому времени, когда младший поселился в комнате старшего, все плавания и приключения остались позади. Теперь Генри был прикован к суше: за нищенскую плату переписывал бумаги в небольшой адвокатской конторе. Занятие тяготило его, но вновь выйти в море он уже не мог: был смертельно болен — легкие пожирал туберкулез.
Трудно сказать, что стало причиной болезни — наследственность или прежние лишения морской жизни. Впрочем, в ту эпоху, когда туберкулез и смерть от него были обычны, едва ли кто-то из жертв задумывался о причинах недуга. Пытался ли он как-то противостоять болезни? Лечился ли? Увы, ответ на эти вопросы один — отрицательный. Более того, Генри приближал неизбежную гибель хроническим алкоголизмом. Он пил почти ежедневно. В те годы, когда стакан джина стоил несколько центов, для того, чтобы забыться в алкогольном дурмане, денег нужно было совсем немного.
Правда, свою мансарду Генри удавалось покидать не каждый день. Когда случались приступы болезни, сопровождавшиеся кровохарканьем, у него просто не оставалось сил, чтобы встать с постели. В такие дни за старшим братом ухаживал младший — приносил еду, давал пить, развлекал разговорами… Немало, видимо, рассказывал и старший — о своих приключениях в Южной Америке, северных морях и в портах Средиземноморья.
Чем в эти месяцы жизни на Молочной улице был занят наш герой? Он нигде не служил и не предпринимал попыток найти работу. Это известно вполне достоверно. Редко выходил в город и почти не покидал мансарду. Скорее всего, время он делил между больным братом и поэзией — работа над произведениями сборника продолжалась: он сокращал, переписывал, переделывал, редактировал написанное. К тому же вел активную переписку с журналами, пытаясь хоть что-то опубликовать.
Судя по всему, переписка с редакторами периодических изданий была в основном безрезультатной. Единственным, кто счел возможным откликнуться на стихи Э. По, был Джон Нил, известный в то время литературный критик и писатель, редактор влиятельной «Янки энд Бостон литерари газетт» («The Yankee and Boston Literary Gazette»)[87]. В обзоре, опубликованном в сентябрьском номере журнала, он отметил стихи (очевидно, это была поэма «Аль Аарааф» или ее часть) такими словами: «Строки Эдгара Аллана По из Балтимора о „Небесах“ — пусть ему самому они и мнятся превосходящими все, что написано американскими поэтами, не считая несколько вскользь упомянутых безделиц, — есть малопонятная фантазия, хотя фантазия изысканная. Э. А. П. сможет до конца проявить свои способности, ему удастся сочинить прелестное, может быть, великолепное стихотворение. Здесь есть многое, что оправдывает такую надежду»[88].
Прозвучавшая похвала, скорее, обращена в будущее. Тем не менее она много значила для поэта. Не случайно много лет спустя в письме от 3 июня 1840 года он признавался Нилу, что тот стал «первым, кто придал импульс моей литературной карьере». И действительно, это был «импульс», который заставил По решительнее стучаться в двери издательств.
Вскоре его решительность увенчалась успехом (вполне возможно, свою роль сыграл и отзыв Нила). В письме от 18 ноября 1829 года поэт сообщает опекуну, что его поэтический сборник готовится к выходу в балтиморской издательской фирме «Хэтч энд Даннинг» «на самых выгодных условиях», что они обязались «отпечатать и предоставить мне 250 экземпляров книги».
Непонятно, о каких «выгодных условиях» упоминает поэт, — издатели не занимались благотворительностью. Какую-то сумму По, безусловно, заплатил за издание, но сколько — неизвестно. Интересная деталь: о предстоящем издании он пишет через месяц с лишним после принятия решения о публикации. И еще одна подробность: в предыдущем письме в Ричмонд (от 12 ноября) он не упоминает о своем успехе, но жалуется на полное безденежье, а в письме от 18 ноября благодарит за присланные ему 80 долларов. Можно предположить, что какая-то часть этих денег перешла к «Хэтч энд Даннинг». Во всяком случае, предположение это вполне логично.
Разумеется, деньги опекуна не предназначались издателям, а были даны на возвращение По в Ричмонд. Мистер Аллан, похоже, наконец решил, что существование пасынка вне дома обходится ему слишком дорого. К тому же теперь дальнейшее его пребывание в Балтиморе было лишено смысла — сентябрь давно минул, а известий из Вест-Пойнта не поступало. Значит, зачисление не состоялось.
Предполагалось, что тогда же, в ноябре, пасынок вернется «домой». Но этого не случилось — ни в ноябре, ни в первой половине декабря. По задержался в Балтиморе. Возможно, причина не была понятна опекуну, но нам она понятна: поэт ждал выхода своей книги.
И вот она вышла: «тоненькая книжка в одну восьмую листа в синем картонном переплете, с очень широкими полями и несколькими дополнительными титульными листами». Центральное место в сборнике занимали две поэмы — «Аль Аарааф» и «Тамерлан». Вторая была существенно переработана автором, изрядно сокращена (о чем мы уже писали) и снабжена посвящением Джону Нилу, который, как мы помним, сочувственно отозвался о стихах поэта на страницах своей газеты. За поэмами после небольшого предисловия следовали девять стихотворений. Четыре из них («Озеро», «Духи мертвых»[89], «Сон во сне» и «Тебя в день свадьбы видел я») в переработанном виде перекочевали из предыдущего сборника поэта.
Экземпляры книги По, судя по всему, получил в самом конце ноября — начале декабря. Вероятно, тогда же разослал их в журналы на рецензию. Сборник н