Решением стало изгнание из лагеря. Если бы о случившемся сообщили в школу, это не имело бы значения; школьные учителя хорошо знали Эдуарда и сумасбродствами талантливого юного математика не смогли бы особо заинтересоваться.
Все одноклассники Эдуарда обратились к начальнику и потребовали отмены решения. Тот обещал вернуться к этому вопросу после ужина, и ребята почувствовали облегчение.
Тем не менее вышло иначе. Вечером была представлена настоящая причина для наказания: неопрятность и окурки вокруг палаток: «Это же бардак!» И с этой фразой отчисление Эдуарда получило дополнительное подкрепление. Он был уже готовым козлом отпущения, и теперь ему приходилось нести бремя и чужих поступков. Хотя он тогда даже не курил, и сейчас не курит.
Эдуард не остался удивляться. Сразу, как только собрание закончилось, он вышел из палатки, ушел в лес и углублялся все дальше, пока не устал и не выбрался к железной дороге. Каково ему было, можно только гадать, Эдуард это свое одинокое странствие не захотел особо описывать.
Наконец показалась станция, и Эдуард действительно попал в Москву:
«Идти домой я боялся, и пошел в книжный магазин. У знакомой продавщицы занял три рубля, купил хлеба и, сходив повидаться со знакомыми, отправился спать на берег Москвы-реки».
Нет худа без добра. Самым приятным было увидеть родную реку:
«Я, кстати, всегда любил смотреть на всевозможные реки, я был их другом. Еще в младших классах я связывал одежду в узел, клал на голову, заходил в Москву-реку и переплывал через нее в зоопарк на противоположном берегу (старый московский зоопарк все еще находится на том же месте). Таким образом я экономил не только в цене входного билета и проездного билета, но и во времени.
Когда я переночевал на берегу, положив под голову вместо подушки хлеб, то понял, что Москва мне не улыбается. И возвратился в пионерлагерь. Дал товарищам знать, что я опять на месте, и они начали приносить мне тайком еду. Все шло, как в комедии Элема Климова «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен».
Я ночевал в сарайчике на берегу реки, там днем квартировали ребята, в чьи обязанности входило присматривать за лодками. Руководство лагеря испугалось из-за моего исчезновения, но в конце концов меня обнаружили, поймали и опять отвезли в Москву».
Пути назад уже не было. Что сказали дома, можно только гадать. Но история осталась, и она запомнилась Эдуарду даже так, что когда летом 2006 года мы гостили всей семьей, то есть я сам вместе с женой и Айну, в Москве, то поехали по желанию Айну в зоопарк. Эдуард был очень рад этой идее. Ибо там мы видели и берег реки со стороны зоопарка, и то место, где Эдуард, переплыв через реку, некоторое время вытирался, натягивал на себя одежду и затем бежал к клеткам смотреть любимых животных. Эдуард, рассказывая об этом, был все тем же самым маленьким мальчиком, который дрожа от холода и энтузиазма ходил от клетки к клетке.
Наконец и мы обошли весь зоопарк, что было особенно по нраву семилетней Айну. Ощущению праздника способствовало и то, что зоопарк был по сути дела закрыт для публики, но Эдуардов знакомый смотритель, помогавший ему со многими проблемами воспитания домашних любимцев, впустил нас в ворота и позволил ходить куда хочется. И мы смогли спокойно изучать животных без толп народу: даже великанов-жирафов.
Однако созерцание жирафов радости мне не доставило. Их клетки были огромными, но нет такой большой клетки, чтобы жираф туда как следует поместился: они пинали двери и вытягивали шеи к небу. Апатичное блуждание опаршивевших львов тоже выглядело жалко. Лев не создан для жизни в клетке. Не говоря уже о человеке.
С точки зрения будущей писательской карьеры, возможно, самым важным было вот что: на пути Эдуарда появилось нечто новое и неожиданное. Он нашел настоящую поэзию.
Слова песен, специально для песен написанные, редко бывают поэзией. Без музыки они перестают быть правдивыми, а поэзия — это музыка сама по себе, она не обязательно нуждается в написанной другим мелодии. Если только не в качестве поддержки памяти, ибо поэзия в Финляндии была и памятью народа, частью его истории и философии; учением жизни. В Советском Союзе рифмованная поэзия была особенно важна, в стране много читали классиков; хотя и любые книги читали жадно, повсюду читали, — это я успел в свое время много раз увидеть собственными глазами.
Некоторые, конечно, читали и для того, чтобы убить время, и потому, что в магазинах по существу нечего было купить, кроме книг, вроде как в послевоенной Финляндии. Но прежде всего читали потому, что чтение давало пищу для размышления, а размышление — помощь и облегчение для повседневной жизни. В Советском Союзе почти каждый мыслящий человек тем или иным образом поневоле становился своего рода философом, иначе, то есть без этой духовной поддержки, он не справлялся с будничными проблемами. И, наверное, читали еще и потому, что именно в книгах находилась желанная свобода. Как пишет Антонио Табукки в не переведенном на финский своем произведении «L’oca alpasso» («Гусиный шаг», 2006): «Вот красота литературы: это пространство свободы. И поэтому ее все правительства всегда ненавидели».
Так было и в Советском Союзе. Власти действительно боялись новой литературы, поэтому ее появление и отслеживали и заподозренную в революционности литературу душили всеми возможными средствами, а вот в старой, изученной и знакомой классике, считалось, уже не содержится опасных для государства смыслов. Что было неверной интерпретацией и большой ошибкой, но с точки зрения читателей — счастьем.
Отец Эдуарда тоже читал книги, как уже отмечалось. А рассказы бабушки о прошлом были словно пробуждающие воображение видения, сказки, даже чистая поэзия. Тем не менее можно задаться вопросом, как это возможно, что молодого парня, который был в девятом-десятом классе, то есть в самом что ни на есть переходном возрасте, заинтересовала именно «старая» поэзия?
В школах читали и читают классиков, но именно школа почему-то отбивает охоту их читать: невозможно любить то, что необходимо. Импульс в переходном возрасте должен, по-видимому, как-то приходить извне, из более общего потока модных тенденций, в котором вместе с другими случайно оказался Эдуард. Причиной могло быть и хорошее настроение, поднимаемое чувством собственного достоинства, которое, в свою очередь подогревали успехи в математике, — настроение, которому, казалось тогда, не будет конца:
«Это были замечательные времена. Была непрерывная весна. Мы шли в школу как на праздник, такими хорошими были приятели. И все были в восторге от Есенина».
Значит, и для Успенского одним из идеалов был именно Сергей Есенин. Этот затянувший свой переходный возраст вечный юноша начала XX века был меланхоличным певцом деревенской глубинки, любви, одиночества и даже гибели. Его унес алкоголизм, извилистая и капризная жизнь закончилась ранним самоубийством. Все это должно было заинтересовать Эдуарда.
Давал ли Есенин своим читателям образец и пример для будущей жизни?
Едва ли. Но бесспорно то, что все сомнительное и отдающее опасностью пленяет и прельщает молодого человека, пробуждает вопросы и любопытство. Через других (в том числе и через тексты других) дурное и запретное легче испытать и принять — так даже можно избежать опасностей. Дело, правда, было и в самой поэзии: так искренне, нефальшиво и привлекательно звучат и трогают сердце лучшие из есенинских песен. К сожалению, только тот, кто умеет читать стихи по-русски, может полностью понять, почему любовь к Есенину до сих пор еще может возникать сразу, как нечто само собой разумеющееся. Есенин, наряду с Пушкиным, — один из тех русских поэтов, чье творчество почти не поддается переводу на другие языки. Даже лучший перевод не приближается по-настоящему к стихам в оригинале.
Творчество Есенина было поэзией, разрешенной советской властью, — возможно, потому, что она была архаично рифмованной, хотя голос был вызывающе молодым и свежим. А еще ведь Есенин был на стороне новой власти. Но в стихи ронялись семена как революции иного рода, так и упадничества. Государственная идеология очевидно приписывала эти черты наследию старого царско-буржуазного режима, они показывали «прогнилость» старой власти. Во всяком случае, поэту Есенину его ошибки прощались, и новые издания выходили постоянно. И это хорошо, с точки зрения поэзии и свободы. В Есенине было и все еще есть что-то особенно весеннее, хотя именно применительно к нему следует помнить, что весна в конце концов всегда сменяется осенью; иногда так быстро, что лета между ними не успеваешь даже заметить.
Сила стихов Есенина производила впечатление на молодых читателей. Из писательских школ лучшая и по сути дела единственная — это чтение произведений других, настоящих и умелых писателей. Многие, вдохновленные Есениным, начинали писать как стихи, так и прозу. Среди них Эдуард Успенский. И к его собственному удивлению, написанные им стихи начали находить отклик в товарищах:
«Мои стихи до сих пор помнят наизусть некоторые мои школьные товарищи. Не так давно один из них продекламировал мне несколько моих шедевров. Шел уже 2006 год, а стихи были написаны в 1954 году. Но он все равно их помнил».
Одно из этих стихотворений Эдуард послал мне. Я попытался перевести его:
Как совесть ангела, чист небосвод.
Как только носит небо самолеты!
Под этим небом жить бы без забот.
И все ж порой повеситься охота.[2]
Где Есенин? Он не в ритме стихотворения, даже по-русски строки Эдуарда явно отличаются от подобных строк Есенина. Повеситься просто так, словно без причины — причина метафизическая и скрытая, — вот все-таки есенинское ядро стихотворения. Стремление к чистоте, к спокойной чистой совести (к небу) важно для человека. Но реализоваться удается до досадного редко и немногим.
А может быть, влияние Есенина — в связанной со стихотворением мыслью о самоубийстве? Количество суицидов возрастает весной, когда пробуждающаяся природа жестоко показывает обездоленным все то, от чего они, одинокие, опять остаются в стороне. Не следует также забывать, что Эдуард был наполовину сиротой, и отношения с матерью по-прежнему действительно плохие. Если не думать, проживешь более или менее без забот. Но когда начинаешь думать (ну а кто не будет думать, если в мозгах есть хоть что-то), количество забот, кажется вдруг, не имеет пределов. А сочинение стихов говорит о том, что внутри молодого человека бушует что-то бессловесное, для которого он подсознательным путем ищет форму.