Я опять слышу это признание, даже жалобу. Только это время года я, даже как хозяин, не мог изменить, особенно потому, что снег так и валил с неба, и мело как следует. Так мы сидели и смотрели при скудном свете дня, как заносит дорогу и как пейзаж скрывается и остается за стеной снегопада. Телефон тоже не звонил. Было ясно, что мы приговорены к гибели.
Это повторялось неоднократно. Всякий раз, когда приходили зима и снег.
События в пьесе разворачивались так:
— Ханну, как мы выберемся отсюда? — спрашивает Эдуард.
— А зачем нам отсюда выбираться? Будем здесь коротать время. Будем разговаривать, потом истопим сауну. А утром вернемся в город, — утешаю и успокаиваю я.
Эдуард задумывается и вздрагивает, все теснее прижимаясь к боку печи.
— Но дорогу замело, она вся в снегу, как мы отсюда выберемся? — вскоре снова спрашивает Эдуард.
Этот диалог уже велся минутой раньше, но я терпеливо повторяю ответ. Дрожащий, с большими глазами, Ээту походит на того школьника, которого отвезли в пионерлагерь и которому вдруг так мучительно захотелось в Москву, что все остальное потеряло значение. (А когда однажды в детстве действительно добрался, мать сразу вернула в лагерь.)
— Приедет Олави и расчистит утром дорогу. А потом мы поедем в город, — успокаиваю я бог знает в который раз.
Олави — хозяин соседней фермы. Его Эдуард видел много раз, но тем не менее в появлении Олави сомневается.
Эдуард не верил моим уверениям тогда, и, может статься, что не поверит и теперь. А если поверит, усомнится, что дорога опять обнаружится под снегом. Результат очевиден. Здесь, в финской глуши, он останется, здесь он замерзнет. Это конец жизни и конец света. Если все же заказать такси или вызвать Смирнова, чтобы забрал? Сколько времени на это уйдет? У Смирнова готовая годовая виза. Путь из Ленинграда до Ситарлы не такой уж длинный…
Вечером сауна, такая горячая, что и заледеневший оттает. Но повторяется то же самое, в точности тот же разговор ведется снова еще и вечером. Горячий крепкий чай исчезает литрами, или же бутылка сухого красного; это норма, если на очереди период красного вина. «Cato negro», не дороже… Чилийская «Черная кошка» Эдуарду нравится, он из пролетариата, не стремится выше, даже если на такую жизнь деньги начнут постепенно находиться, настолько хорошо продаются книжки. На мгновение настроение улучшается, особенно если Эдуарду удается связаться с Москвой. И — ой, какое ликование, какая быстрота речи, когда Эдуард слышит кого-то знакомого на другом конце провода. Телефон — спасательный круг. Дом в сохранности, и Москва — все то, из чего состоит настоящая жизнь.
Когда Эдуард вдоволь наговорится о своих делах, и поговорит на русском, и поймет, что и сам все еще существует, и дома дела бегут своим нормальным ходом — в направлении прогресса или регресса, он приходит в хорошее настроение и соглашается наконец поспать. Опять-таки он остается в гостиной, на скрипящем деревянном диване, а не забирается наверх в гостевую комнату. Ведь греющая и заряжающая энергией печка — самый важный предмет во всем доме. Поблизости от нее Эдуард хочет лежать.
Рассвет наступает медленно, после девяти. Но метель стихла. И дорога еще до утренней дойки была расчищена, я видел огни трактора Олави Норья и слышал звуки машины. Или, может быть, водит уже его сын Вейкко. Во всяком случае, дорога от гаража до перекрестка с проселочной дорогой гладкая, как мой только что выскобленный подбородок.
Проселочная дорога тоже расчищена, только хуже, однако школьный автобус пройти по ней сможет. На трассе № 1 (Valtatie 1 или Ykkastie — финская магистральная автодорога общегосударственного значения в Южной Финляндии, связывающая Хельсинки и Турку) тоже оживленное движение, бешено несутся снегоуборочные машины, и завесой поднимается снежная пыль. Но когда мы добираемся до цивилизации, до Хельсинки, повсюду снежные заносы, снег лишь кое-как отодвинут в сторону. Эффективность результата не имеет никакого значения, главное, что снегоуборочная машина проехала свой маршрут.
Вот та цивилизация, куда Эдуард все время в деревне так жаждал попасть. И тем не менее, тем не менее человек опять в своей тарелке. В Хельсинки Эдуард улыбается; на губах знакомая быстрая ухмылка. Город обладает силой, чтобы преодолеть даже могущество зимней природы, в это Эдуард верит всерьез. А такой вере сопутствует счастье.
С сельской местностью и находящимся в деревне Ситарла имением Ниемеля связано, несмотря на зимние кошмары, подавляющее большинство моих с Эдуардом общих воспоминаний. Летом Эдуард приезжал в Ниемеля даже с очевидным удовольствием. Возможно, эти посещения он помнит лучше всего еще и потому, что в деревне финн отличается от русского более явно, чем в городе. Различия обнаруживаются и остаются в памяти. По крайней мере, так мне кажется.
Я обобщаю, но не думаю, что допускаю большую натяжку в следующем логическом построении. Русский всю свою жизнь вращается в коллективе, его приучают к этому с младенчества (самое последнее поколение, может быть, уже нет), и поэтому он всегда с удовольствием находится в обществе; одиночества (покинутости, осиротелости) он боится и избегает всякий раз, когда только возможно.
Это заметно и в вековой строительной культуре обеих стран. В России дома в деревнях чаще всего почти примыкают друг к другу, они дремлют, словно стадо овец, которые щиплют свежую траву: у всех и головы как будто повернуты в одном направлении. Когда из труб домов поднимается дым, ветер сгоняет все струйки дыма вместе, словно образуя крышу над деревней. Так общность защищает и символически.
В Финляндии дома располагают, как правило, настолько далеко от соседа, насколько могут; дым из труб поднимается там и сям, в морозный день совершенно отдельными далекими столбами. В Ситарле дома стоят на вершинах высоких холмов, в пустоши и на скалах, с которых также можно наблюдать. В России земля общая, и на нее или на ее опрятность, кажется, никто не обращает внимания. Зайдя в окаймляющий большую дорогу лесок, находишь свалку, которая продолжается на протяжении всей дороги. А здесь у нас в Финляндии за всем — то есть тоже общим, или принадлежащим государству, или муниципалитету имуществом, даже за обочинами дорог — стараются хоть как-то ухаживать. И если не следы других, то, по крайней мере, свой собственный беспорядок стремятся все-таки убрать. Я видел, как хозяин имения Кюля-Миккола, Юхани, вместе с женой даже убирал с проселочной дороги ошметки глины с поля, осыпавшиеся с колес его трактора.
А остальное? В России вечер за вечером сидят и разговаривают. Так обстоит дело и до сих пор. Сердечные беседы, товарищеская атмосфера. Конечно, и в Финляндии ходят в гости, но все-таки реже. Без предупреждения лишний раз не зайдут. Обо всем хорошо договориться заранее.
Это русскому понять совсем трудно.
Когда Эдуард бывал в Ситарле первые разы, он хотел увидеть, чем, собственно, занимается мой сосед Олави Норья с семьей. Как финн ухаживает за скотом и добывает этим средства к существованию?
Мне пришлось сказать ему, что я, в общем, не знаю, хотя прожил рядом уже много лет. Я, правда, был знаком с семьей моего ближайшего соседа — Норьи, мы здоровались, обсуждали дела и, когда случайно встречались на дороге, согласовывали те или иные процедуры. Но это все. Я остался в раздумье, что делать. Отказать Эдуарду в просьбе было трудно. И я позвонил в Ниеми и спросил, немного робея, не могли бы мы зайти, моему русскому гостю было бы интересно увидеть, как финн ухаживает за своим имением.
— Kyll see soppii («Годится»), — послышался спокойный ответ Олави. И вот мы с Эдуардом пошли.
Нас ждали на дворе и провели в коровник. Стояла зима — тогда тоже. Сонные коровы были только что подоены, они опять ели и лениво поворачивали головы. Под боком у коров дремало десятка два кошек. У каждой коровы и у каждой кошки было имя. Мы смотрели, как молоко идет из доильного аппарата по трубкам в резервуар и как потом молоковоз засасывает его оттуда в свою цистерну. Все было гигиенично, все работало. Когда экскурсия закончилась, нас провели в дом. В гостиной мы получили кофе с булочкой, а Эдуард — ответы на все вопросы, которые только хотел задать. Мое переводческое мастерство опять подверглось испытанию.
Но справились и с этим, а на обратном пути я поблагодарил Эдуарда. Сказал, что увиденное было интересно и мне. Я узнал кое-что такое, чего не знал раньше. Эдуард остановился.
— Неужели ты раньше не бывал там, в коровнике? — спросил он, не веря своим ушам. Я рассказал, что здесь это не принято — по крайней мере, у меня так не заведено, — и Эдуард покачал головой. Он не знал, что сказать. Но затем холодный ветер заставил его ускорить шаги. Дома ждал горячий печной бок и неодолимо тянул к себе.
Когда Эдуард через год опять был в Ситарле, он захотел снова встретиться с Олави.
— Но мы ведь уже видели все, — воспротивился я. — Зачем нам туда опять, там все идет, как и в прошлый раз. Не надо их напрасно беспокоить.
И тут Эдуард разозлился. Вот таковы, именно таковы финны, даже к соседям не ходят, сидят по своим домам. Как можно так жить?!
И эта быль не переставала занимать его. Он написал об этом очерк для какого-то сборника, а теперь и я пишу о том же. Мы вспоминаем тот случай, мы оба его пережили, но насколько по-разному! Для меня естественно, что соседа не беспокоят без дела. Но Эдуард делает иной вывод: финн — отшельник и избегает других людей, а вот русские — они любят своих соседей, ходят в гости как домой.
Кто лучше? Оба лучше.
Хотя сельская местность пугала, Эдуард не мог от нее отделаться: из Хельсинки всегда приезжали и в Ситарлу. И в конце концов, летом Эдуард особо и не сопротивлялся. Она входила в совместную обязательную программу, это была судьба, совсем как в Москве балкон на улице Усиевича. Я был посылкой в России, он тем же самым — здесь. Посылки рта не раскрывают, они мирятся даже с ударами при перевозках.
Еще до того, как имение в Ситарле стало в конце концов моим домом, мы бывали в деревне, в коттедже на озере Лиесъярви, которым владел Антса. Ездили туда два-три раза, в первой поездке к нам присоединился и Мартти. Во второй экспедиции кроме нас с Эдуардом участвовали Антти Туури и Эрно Паасилинна. Нас, героев-путешественников, даже запечатлел фотоснимок. Какие мы молодые… У Антти был большой «Вольво»-универсал, куда мы четверо хорошо умещались. На нем предполагалось совершить осенний автопоход в мужской компании, в ходе которого предусматривалось не только париться в сауне и разговаривать, но и собирать грибы.