том вопросе. У нее, по правде сказать, просто не было никаких вариантов.
Странным образом я уже любил Россию, а вместе с ней и Армению, бедную, маленькую, сильную духом, богатую и немного дикую страну, где традиции первых христиан соседствуют с явлениями, которые были порождены турецким геноцидом. В начале XX века два миллиона армян были в течение двух дней отправлены в мир иной. Сейчас эта цифра пересмотрена и сокращена примерно до миллиона, а срок уничтожения немного увеличен, потому что люди умирали от голода и жажды в пути во время великого изгнания, если верить документам, которые я держал в руках.
Турция до сих пор все отрицает, однако представителям страны, имеющей намерение войти в состав Евросоюза, стоило бы посетить Армению хотя бы с небольшой экскурсией. Армения помнит.
Посетили Эчмиадзинский монастырь, я уже вторично, потому что я так захотел, а нашему юному сопровождающему ничего не оставалось, как согласиться. «Зачем вам понадобилось ехать по местам отправления религиозного культа?» — пытался он торговаться. «Из-за архитектуры», — настаивал я. В СССР все церкви относились к памятникам архитектуры, что служило веским оправданием для их существования.
Статус религиозного центра там сохранился по-прежнему, правда, ни кровавых жертвоприношений, ни людских толп нигде не наблюдалось. В центральном соборе было достаточно места, чтобы спокойно походить, и было на что взглянуть. Еще мы смогли добраться до горного монастыря, в котором я увидел странные деревья. К каждой ветке на них были привязаны тысячи полосочек из ткани. Это была одежда паломников, разорванная на тряпицы. Зачем это делалось? «Чтобы надеяться на что-то», — вымученно ответил наш сопровождающий. Значит, он знал причину всего этого! А может быть, среди этих тысяч был обрывок и его носового платка? Я снял с шеи фиолетовый платок и оторвал от его края небольшую полоску, привязал ее к ветке и пожелал себе здоровья. Я его получил, но распределилось оно не совсем равномерно. Увы, даже армянское дерево не в состоянии дать всего, тем более иностранцам, да к тому же еще и неверующим.
Перед воротами монастыря горел костер. Рядом с ним сидел старик. В одной руке у него был полый стебель тростника, а в другой — что-то похожее на гвоздь, только что нагретый на огне. Им он проделал в тростнике дырочки, и получилась дудочка. Я ее купил. Звук ее был похож на звучание армянского языка: хриплый и тоскливый. У меня она и сейчас лежит на втором этаже на полке. Хотя с той поры прошло уже больше тридцати лет, я и сейчас, когда нюхаю ее, все еще ощущаю тот же самый чудный запах жженого дерева.
Озеро Севан тоже надо было снова увидеть, но на этот раз я даже не пытался устроить заплыв. Вода была очень низкая, слишком много спустили воды из-за потребности в энергии. Повсюду были проблемы, о которых не принято было говорить. Это был СССР, и этим все сказано. Да мы и не спрашивали, хотя навидались всякого, мы только смотрели и запоминали.
Хватило еще времени даже на ночную прогулку по Еревану. Из колонок поющего фонтана доносился Жильбер Беко с его вечной «Натали» по-французски, но ведь это была еще и песня о любви к России. Было еще армянское радио, этакий комбинат по производству антикоммунистических анекдотов. Кстати, еще о французах: Шарль Азнавур (Шахнур Вахинак Азнавурян) — один из великих сыновей Армении. А еще на горизонте виднелась окутанная облаком гора Арарат с двумя вершинами — символ Армении, расположенный на территории Турции. Профиль этой горы в хорошую погоду виден отовсюду, этот же силуэт нам всем знаком по этикетке на бутылках армянского коньяка — для армян это ирония судьбы.
Вечером у нас была встреча с одним художником, который разговаривал ворчливым басом и показывал нам свои чудесные работы ранней юности и ничем не примечательные современные. Он меня заново перекрестил: с тех пор Ханну превратился в Ованеса, армянского Иоанна. После нескольких бокалов мы решили, что Финляндия поможет Армении вернуть Арарат, а Армения поможет Финляндии вернуть Печеньгу. Я хотел этого, в первую очередь, из-за выхода к Северному Ледовитому океану и из-за Эрно Паасилинна. Ну, вздрогнем! Наш юный соглядатай успел еще в прошлый раз обругать нашу культуру пития: и это тот, кто тянул из своего кубка, не сказав ни единого тоста! Наверняка он алкоголик. А я поднял не один кубок: один я предложил за щепотку соли, другой поднял за лаваш, третий — за лук, четвертый — за космос, а пятый — за великую гору. Он вроде бы и понимал мои намеки и не понимал. Мне было все равно. Но в любом случае нам пора было возвращаться в Москву.
В Москве нас ждала Валентина Морозова. «Сейчас мы, наконец, встретимся с Успенским», — сказала она. В Доме дружбы была организована встреча с советскими детскими писателями, на которую пригласили и его. Мы исполнились энтузиазма, хотя было понятно, что мероприятие будет официальным. Тем не менее именно с этого момента ситуация могла перемениться.
В Доме дружбы мы увидели длинный стол с белой скатертью, на которой красовались чайные чашки и фужеры. Нам представили всевозможных писателей по именам: одним из них была Агния Барто, в то время бесспорная царица в мире детской литературы, другим — Сергей Михалков, политрук и писатель по государственной милости и своему волеизъявлению. Других имен я не запомнил. Помню только, что имени Успенского среди них не было.
Михалков был одним из недоброжелателей Успенского, это входило в его должностные обязанности. Руководство Союзом писателей в скромном титуле секретаря означало то, что писатель был политически полностью подчинен советской идеологии. Такие люди были нетерпимы к новым дарованиям и не могли позволить разделить с ними славу и книжный рынок. И это несмотря на то, что книги Михалкова, выходившие миллионными тиражами, благодаря которым он завоевал свое положение, были неизменно другого качества, чем у Успенского.
Ничего этого в то время я, конечно же, не знал.
«А где Успенский?» — спрашивал я. Люди лишь разводили руками. Я сказал о своем разочаровании Валентине, Камилла тоже, правда, на шведском — своем родном языке, который был у нее несравнимо лучше, чем мой школьный уровень, что подействовало на Валентину вернее.
Когда мероприятие закончилась, а у нас оставался всего только один день в запасе, Валентина весьма заметно помрачнела, увидев наши безрадостные лица. В итоге ей ничего не оставалось, как пообещать, что она сделает все возможное, чтобы устроить встречу с Успенским.
Благословенное Общество «СССР — Финляндия»! Без его авторитета так ничего бы и не получилось.
Нашу делегацию оберегали в этой стране так, как не хранят даже силы небесные.
Когда мы приехали в гостиницу, Валентина ушла куда-то позвонить, а когда вернулась, сказала, что вечером мы поедем к Успенскому. Я смотрел на нее с сомнением. Но надо было верить. Мы вскарабкались на наш этаж и принялись ждать, что же будет дальше.
Наступил вечер, и мы опять спустились в холл. Мы жили в одной из сталинских высоток — гостинице «Украина». Прямо перед ней стоял памятник народному украинскому писателю Тарасу Шевченко. Он стоит, заложив руки за спину и склонив голову, как будто просит милостыню, чем-то напоминая памятник Эйно Лейно на Эспланаде. Вместо Валентины в холле мы увидели Славу, а потом микроавтобус, в который сели и поехали. Автобус долго кружил по улицам, прежде чем мы приехали на место. Адрес звучал для меня поэтически, как сказка: улица Усиевича, 8. Усиевич, как выяснилось впоследствии, оказался советским героем-космонавтом[1]. На улице его имени стоял довольно новый высотный дом, перед подъездом которого нас уже ожидали двое молодцов.
Мы пожали друг другу руки. Один был одет в деловой костюм и очень серьезен. Неужели это Успенский? Мы что-то пробормотали, переводчик перевел, но Славины слова потерялись в подъезде, потому что там было гулкое эхо, разговор застопорился, и мы прошли в лифт, который, вяло полязгивая, понес нас куда-то вверх.
Когда мы, наконец, выбрались из кабины на самом верхнем этаже, нас ожидал сюрприз. Мы проследовали мимо квартирных дверей и вышли в еще одну дверь, которая вела не в коридор, а на узенький открытый балкончик. От падения нас отделяли только низенькие перила.
Архитектору нужно было придумать какой-нибудь проход в квартиру-ателье. Очевидно, эта задача была поставлена уже во время строительства, и вот как он ее решил — просто по-альпинистски! Балкон оказался единственным путем, который вел к цели. Давайте, люди, идите! Чисто русское решение. У меня закружилась голова, я не знал, что делать. Я пытался смотреть под ноги и тихонько идти вперед. На другом конце балкона открылась еще одна дверь, которая вела уже куда-то внутрь. Потом мы оказались перед закрытой дверью, которую надо было открыть ключом, затем еще одну. Или мне это все кажется? Наконец мы оказались в теплой прихожей с тремя пуфиками, похожими на кожаные, перед нами были только закрытые двери. Одна из них, по правую руку, открылась, и мы вдруг попали как будто в другой мир, который не предвещали ни суровое здание, ни мрачный коридор.
Все повторялось. Поскольку помещение было общим, ничьим, никому не было до него никакого дела. Но так бывает, что за дверями, после самых ужасных и страшных коридоров, совершенно внезапно оказываешься в удивительнейших и роскошнейших квартирах. На этот раз спасение ждало нас в мастерской писателя, которую Успенскому каким-то чудом удалось заполучить в кооперативном доме художников.
Неужели это могло быть правдой, и я вместо музея оказался в квартире самого что ни на есть живого русского писателя? Обшариваю глазами стены. Вокруг прекрасные картины, иконы, всевозможный удивительный хлам, раскиданный по квартире, от сабель и мечей до кованых ключей. Рабочий стол с пишущей машинкой старого образца. Стопками повсюду книги, книги, книги. Книжный хлам — замечательное выражение Юрия Трифонова для бумажных и книжных стопок, создающих домашний уют. Я повернулся к Успенскому и поспешил выразить свое восхищение: «Так вот, значит, с каким комфортом живут советские писатели?»