Она была одета недорого, но с претензией. Громадная, точно колесо, черная шляпа с розовыми и пунцовыми розами лежала на бледном золоте волос. Один локон был, по-старинному, театрально спущен сбоку и спиральным завитком качался подле уха, как на портрете бабушки Морозова, работы Левицкого. Ровные, белые зубы сверкали под тонкими губами. Движения рук были манерны. Серая лайковая перчатка с широкими черными строчками облегала красивую, крупную и сильную руку.
— Вы знакомы с Тверской?.. Так, так… Покраснели. Влюблены? Бедняжка!
Голос Сеян звучал деланно и театрально.
— В прошлом году она у нас в опере пела… Ничего себе… Ведь оперные примадонны на нас, корифеек, и не смотрят. Нос дерут… Чванные… Ниже себя считают… А Надежда Алексеевна никогда этого себе не позволяла. Цветы получит — поделится… Конфетами угостит. Идет — не толкнет. Не ждет, чтобы ей дорогу уступали… Потом не поладила с дирекцией… Ушла… У нас спину гибкую надо иметь. Знать, кому, когда поклониться… Давно знакомы?.. Только будьте осторожны. Что-то в ней есть. Насчет поклонников не густо. Отшивает. Неземная она какая-то. Да, и что ей надо? Богачка!
— Я сейчас только познакомился с нею.
— И уже? Сергей Николаевич, не победитель вы, а побежденный. Дважды побежденный.
Варвара Павловна положила руку, затянутую в перчатку, на руку Морозова и, обжимая сверху ладонью, сказала:
— Довольны?.. Счастливы?.. Смотрите, миленький, только не влюбляться по-настоящему. Не надо драм. Хорошо? Князь, — обратилась она к Абхази. — Который час?
— Половина шестого.
— Батюшки!.. Отцы родные!.. Князь! Что же вы с нами делаете! В семь нам надо быть в театре. Сергей
Николаевич, вы будете? Ну, вот и славно. Я вам буду глазки делать… После спектакля — к нам. Просто… Без церемоний… Без визитов. Мама будет рада познакомиться с сегодняшним победителем. Ну, Инна, вставай! Идем!
— Подожди, Варька… Пусть Петрицкий проскачет.
— Ну, да! Как же! Если все твои симпатии ожидать, так и спектакль пропустишь. Штраф платить придется. Ты заплатишь? Помни, Инночка, что нам в первом действии с самого начала танцевать.
Варвара Павловна решительно поднялась и пошла к выходу. За нею встала, нехотя, Инна и пошла, не отрывая глаз от манежа.
— До вечера, — сказала Варвара Павловна у выхода. — Ждите меня после спектакля внизу, у кассы. Поедем вместе.
Сестры Сеян и Абхази смешались с толпою. Толпа оттеснила от них Морозова. Несколько мгновений он видел шляпу — колесо с розами, — потом она скрылась в воротах.
Когда Морозов протолкался в двери манежа, сумрак наступающего вечера уже сливался с догорающим ясным днем. В небе зеленые краски смывались золотом заката, линяли и таяли, и в этих нежных цветах четки были крыши, трубы, хвосты белых дымов и голые сучья деревьев сквера.
На улице горели фонари. Там, неясные и серые, двигались и неслись тени, выдвигались у подъезда манежа, оживали красками и снова таяли в туманах вечера. Конный городовой, в черной шинели и в шапке с черным султаном, на круто собранном коне, стоял против ворот… Его загородила пара вороных рысаков в белой сетке с кистями, запряженных в широкие сани. Лошади грызли удила и мотали головами, брызжа пеною. Железные полозья скрипели в подъезде по песку. Дамы в шубах садились в сани. Офицер застегнул широкую медвежью полость. Тронулись… Дамы укрыли глаза муфтами.
— A rivederci! — почему-то по-итальянски крикнул им офицер.
Скрылись, как видения, в вечернем сумраке, и на их место мягко вдвинулся закрытый лимузин. Запахло бензином. Ливрейный лакей в шинели с красными полосами сел рядом с шофером в меховой куртке.
Морозов вышел из подъезда. Вдоль панели, у высокого забора вереницей стояли извозчики с лошадьми в серых попонах и с маленькими горбатыми санками с синими полостями, обшитыми черным собачьим мехом.
Он сел в извозчичьи санки. Кругом шумел город. Окрики кучеров, гомон расходящейся толпы, смех, гудение трамвая с Невского, все эти земные шумы покрывались несшимся с темнеющего неба мерным и печальным звоном великопостного колокола.
От призыва ли к молитве и Богу, или от призов, взятых сегодня, от счастья обладать Русалкой, от знакомства с Сеян, от радости быть молодым и сильным, от свежести весеннего воздуха, от веявшего с моря влажного соленого запаха, но было так легко дышать и душа не чувствовала тяжести тела.
По Невскому плелись в длинном хвосте извозчичьих саней, скрипевших полозьями по торцу с уже снятым снегом. Мимо проплывали желто-серые кучи грязного снега, наваленные вдоль панелей. Черная толпа подвигалась по улице, и звонко раздавались выкрики газетчиков:
— Биржевые вечерние… Веч-чернее время… Газета копейка!
У Литейного сани задержались. Ожидали, когда пройдут трамваи. С левой стороны, в ярком свете, брошенном из окон вагонов, стояла круглая будка с афишами. На ней четки были слова: «Concours hippque. Концерт Надежды Алексеевны Тверской».
XIX
Вечером, перед тем как ехать в театр, Морозов пошел навестить Русалку.
Едва он вошел в конюшню и выслушал рапорт дежурного, как Тесов подошел к нему и сказал шепотом:
— Потише, ваше благородие. Они спят. Только воды напилась, овес покушала и спать улеглась. Надо быть, натревожилась порядком. Пущай отдыхает. Вы ее не беспокойте.
Офицер и солдат на носках подкрались к деннику и стали у решетки. Они смотрели на спящую Русалку, как мать и няня смотрят на любимое балованное дитя.
Русалка, вытянувшись, в раскинутой попонке лежала на соломе и крепко спала. Во сне она тихо стонала: видела, верно, дурные сны.
Может быть, снилась ей кирпичная стенка и порхающая перед ней афишка, мешающая прыгнуть. Может рыть, снились ей необычайные, неодолимые препятствия «надо было их прыгнуть, надо преодолеть. Может быть, видела она степь ароматную и сознавала во сне, что не увидит ее никогда. Жалобен и покорен был ее тихий и робкий стон.
— Должно, снится ей что, — прошептал Тесов. — А красиво лежит. Словно скачет. Левую ножку поджала.
Сон Русалки был чуток. Она приоткрыла глаза, как в полусне приподняла голову… прислушалась. Сразу вскочила, узнала хозяина, заржала по-кобыльи, робко и сдержанно и потянулась губами к руке, ища ласки. Морозов пошел в денник.
Он целовал Русалку в те места, куда целовала ее Тверская, прижимался к ней щекою, путал и распутывал нежную гриву, говоря ей ласковые имена. Он забыл про театр и про Сеян, но Русалка точно напомнила ему, что ему пора ехать. Она отвернулась, подошла к кормушке и стала, по своему обыкновению, баловаться сеном. Выкинула его на землю, понюхала и не стала есть.
— Ишь, балованная! Ты кидать, а я тебе поднимать, — сказал Тесов, подбирая сено. — Какую манеру взяла! И кто тебя этому учил?
Морозов вышел из конюшни. На темном дворе его догнал Тесов. Морозов подарил ему после скачки двадцать пять рублей, и теперь Тесов, налюбовавшись редкой бумажкой, отдавал ее офицеру.
— Ваше благородие, прошу вас, спрячьте до осени. Осенью домой справляться буду, тогда дадите, а то в эскадроне нехорошо с такими деньгами. Ребята не увидали бы.
— А ты знаешь, сколько у меня твоих денег на сберегательной книжке лежит?
— Я не помню: вам лучше известно.
— Восемьдесят два рубля. С этими, значит, сто семь будет.
— Так точно.
Полковой знакомый извозчик Арсений ожидал у дверей конюшни.
— С призом, господин Морозов, — обернулся он с козел.
И опять как тогда, когда он входил в манеж, охватило его радостное и спокойное чувство принадлежности к одной громадной семье, — единой, великой России, где живут офицеры и солдаты, где извозчики и балетные танцовщицы, спортсмены и зрители, купцы и ремесленники, рабочие и крестьяне скреплены дружной спайкой, где у каждого есть для другого ласковое слово, где один старается облегчить другому жизненный путь и где есть радость счастью другого, потому что он ближний. Так казалось ему тогда.
Ехали по пустынным улицам. Ясно вызвездило. Луна серпом поднималась над крышами. Подмораживало, и снег, подтаявший днем, застыл алмазными кристаллами.
Сани то погромыхивали на наезженных ломовиками бороздах, где застыла вода, то скрипели на раскатах по обнаженному камню.
Звезды лучистым ковром раскинулись над городом.
Извозчик ехал глухими закоулками, полутемными улицами, избегая Невского, где дворники доканчивали дело, начатое солнцем, и, предваряя весну, обнажали темные торцы.
Фонтанка чернела полыньями, а на катке, устроенном из барочных днищ, горели гирлянды пестрых огней и звуки военной музыки бодро прорезали ночную темноту. Тени катающихся скользили за забором, сходились, расходились, сплетались венками и неслись, как духи, по блестящему льду. У набережной над катком нависла на перила толпа, любовалась катаньем и слушала музыку.
Звенел смех. Мирно и тихо было в народе.
Конные городовые наблюдали за порядком у театра.
На площади были выстроены собственные сани и кареты, а извозчичьи выстраивались вдоль Офицерской, намереваясь дежурить до конца спектакля.
— Опоздали, господин Морозов, — сказал Арсений. — Порядочно опоздали. На конюшне задержались. И то сказать, рассказывали мне, — лошадка ваша прыгала больно хорошо. Афишка упала, — какое междометие, можно сказать, а она хоть бы что! Наградил Господь вас лошадкой. Не иначе, как Он. Не купи, говорится, коня, а купи счастье.
— Верно, Арсений. Ты уже все знаешь. Извозчик усмехнулся.
— Вы только спросите, чего извозчик не знает. Он, можно сказать, своей жизни не имеет, чужой живет. Интересу много… Обождать вас прикажете?
— Нет, я из театра поеду в гости.
— Так… А коли понадобится… У консерватории Арсения кликните. Я подожду-с.
Когда Морозов снимал пальто у знакомого капельдинера, он усмехнулся. Вспомнил дважды сегодня слышанное слово «междометие». «Умен и меток русский человек, — скажет, как гвоздем прибьет», — подумал он.
В зрительном зале был сумрак. Морозов прошел по мягкому ковру в первый ряд, положил на барьер оркестра фуражку в пеструю вереницу других фуражек и сел в кресло.