— Простое дело! Ордерок изготовить и вся недолга!
— А Временное правительство?
— Плевать нам на Временное правительство!
— Хорошо… Ну, а если, скажем, некая прелестная молодая танцовщица по совершенно точным сведениям оказывается дочерью сверхсрочного вахмистра, старорежимника и убежденного контрреволюционера?
— Может, угодно, товарищ, предоставить ее под арест на вашу квартиру? Для политического, значит, вразумления! — смеется Хоменко. Он деликатно похлопывает своей увесистой ладонью по угловатому тонкому колену Андрея Андреевича и участливо спрашивает:
— Справитесь ли?
«Это революция… Вот и плоды ее. Вот ее завоевания, — думает Андрей Андреевич. — Рухнули условности, расширились возможности, и дурак будет тот, кто не воспользуется. А почему бы и нет? Я коммунист. Это мне ничего не стоит».
А Хоменко продолжает угодливо:
— А я что хотел доложить, товарищ. Может, наш «панкарт» вам не нравится. Тогда можно вам расчудесного «ролс-ройса» предоставить. Только слово молвите.
Андрей Андреевич раскуривает тонкую сигару, — вчера ему в Совете подарили целую коробку, и говорили
— Вот вам и евреи, товарищ. Разве худо правят?
— Уж куда лучше, товарищ…
«Панкарт» покачивается на выбоинах мостовой, выезжает на шоссе, летит по лужам. Яркая весна кругом.
Улыбаются зеленые поля. Словно веселый пикник, с корзинами провизии и вина они едут на фронт «укреплять революционное сознание».
На ночлег, в лучшей хате селения, у старосты, почтеннейшего седобородого крестьянина, Хоменко командует:
— Эй, пошевеливайся, борода… Ты самовар взогрей. Яичницу чтоб хозяйка живо сготовила, да ветчинки накроши. Ты понимай, кто едет. Делегат от Совета солдатских и рабочих депутатов. Шишка!
Молодая сноха, красивая, полногрудая баба, крепкая и ловкая, шлепая босыми ногами по доскам некрашеного пола, стелит для Андрея Андреевича постель.
Хоменко, выпивши водки и вина, раскрасневшийся и красивый, щиплет молодку и говорит Андрею Андреевичу:
— Пущай хозяюшка вам, товарищ, бока ночью погреет, поспит с вами.
Андрей Андреевич смотрит на молодку, на ее гибкие движения, на ее широкие бедра и довольно улыбается в свою черную бородку. Но ему почему-то становится стыдно, и он мямлит, шепелявя:
— А что, товарищ хозяйка, клопов-то у вас нет?
Вечером Андрей Андреевич сидит в деревянной галерейке, идущей вдоль избы, вдыхает деревенский запах клейких листочков березы, коровьего навоза и соломы, дымит папиросой и мечтает.
В сарае за стенкой слышится монотонными порывами журчание молока выдаиваемой коровы. Молодка говорит кому-то раздраженным голосом:
— Ишь, наехали, енералы какие! Пропади они пропадом. Очкастый!.. Спать с им, слизняком вонючим, ложись… Нашли дуру… Царя на них нету… Кто их знат, кто такие! Разбойники! Матрос-то давеча щипанул — посейчас болит… окаянный… Ни суда, ни расправы на них нет.
Андрей Андреевич криво улыбается. Ему хочется крикнуть, одернуть бабу. Но в его мыслях встает услужливое, все сияющее подобострастием, сытое лицо Хоменки. Он думает о том, как тот завтра будет подсаживать его в автомобиль и как сам он с важностью развалится на, подушках.
И, как тогда на площади Финляндского вокзала, когда смотрел он на расходящуюся толпу, невольно, в приливе внезапного отвращения к Хоменке и к себе самому, проносится в его уме короткое и четкое, как хлыст, слово: «Подлецы!..»
VI
На фронте, на позиции, бахали пушки и над темным сосновым лесом вспыхивали белыми дымками шрапнели. Немцы вели проверочную стрельбу по секторам. Весенний, упругий, приятно холодный и ароматный ветер вздувал дымы разрывов и уносил их по голубому простору.
Хоменко рядом с Андреем Андреевичей; пожимался в автомобиле, и от него сильнее пахло крепким, здоровым, давно не мытым мужским телом. Автомобиль скрипел и фыркал по разбитому шоссе, зарываясь в грязь и брызгая блестящими на солнце серо-коричневыми каплями. Они въехали в деревню. По ней повсюду с бездельным видом шатались солдаты. На въезде, у избы с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем и заклеенными газетной бумагой, две сестры милосердия в кадке стирали на дворе белье. Коричневые юбки были подоткнуты выше колен, на ногах сапоги. Выше голенища были видны шелковые черные чулки. Под платками тонкие худые лица. Услышав гудок, женщины подняли головы навстречу. Большие глаза испуганно глядели на автомобиль, и зазябшие красные руки беспомощно опустились вдоль тела…
Хоменко глазел на них. Он улыбнулся, распуская широкие губы и показывая оскал крупных, белых зубов.
— Барышни… Видать, аристократки… А стирают… Должно, денщики да санитары отказались, слабоду объявили… Правильно… Так-то, товарищ…
Хоменко тронул рукою шофера и остановил машину.
— Сестрицы, — мощным басом крикнул он. — Ась, сестрицы!.. Какая часть здесь стоит?
Сестры подняли глаза на матроса с Андреем Андреевичем и на рабочих, почтительно притулившихся на переднем сиденье, поспешно обтерли руки о фартуки и убежали в избу, шлепая по грязи. На их лицах были ужас и отвращение.
— Ишь, недотроги! Поучить бы малость, — недовольно протянул Хоменко.
— А может, бросить, товарищ, — примирительно сказал Андрей Андреевич.
Эта история его забавляла. Он видел, что сестры не простые, а из барынь, и знал, что, если Хоменко разойдется, он себя покажет.
— Ну, чего бросать. Буржуйки! Зазнались! Надоть на место их поставить, чтоб вперед понимали.
Хоменко открыл дверцу автомобиля, но ему не хотелось лезть в грязь, и он стоял в нерешительности, опираясь на плечо почтительно согнувшегося под его тяжелой лапой рабочего.
Из избы вышел щеголеватый гвардейский вахмистр. На нем была надета набок цветная фуражка, хорошо сшитая гимнастерка была обдернута, рейтузы обтягивали ноги. Молодое лицо со сбритыми усами было красиво. Оно было темное от загара, но Андрей Андреевич сейчас же узнал штаб-трубача, которому он когда-то аккомпанировал у Тверской.
Тот тоже узнал его.
Смело ступая ярко начищенными сапогами в грязь, штаб-трубач подошел к автомобилю.
— Кажется, встречались, — сказал он мягким, сочным баритоном. — Не помните? Перед войной мы репетировали с госпожой Тверской… Вы еще аккомпанировали.
— Вы кто же такой будете? — недовольно пробурчал Хоменко, чуя в штаб-трубаче соперника.
— Председатель местного Совета солдатских депутатов, товарищ Дмитрий Ершов, — представился штаб-трубач.
— А! Вас-то нам и надобно! Мы с товарищем депутатом хотели того… на позицию проехать… митингу устроить, по текущему моменту объяснить и направить, значит, как центр думает. Ну, только там, знаете, неудобно вследствие обстрела, так, может, вы, товарищ председатель, нам здесь устроите. Здесь кто стоит?
— Полковой комитет и комитет трубаческой команды Кавалерийского полка, полковой летучий санитарный отряд, этапная рота и две мортирных батареи.
— Отлично. Все сознательный народ?
— Кроме этапной роты. Там не приведи Бог.
— А что?
— Только пьянствуют да воруют, что под руку попадет.
— Просветим!.. — самодовольно надувая губы, сказал Хоменко.
— Пожалуйте ко мне, обо всем сговоримся. Митинг лучше всего назначим вечером, когда товарищи соберутся, а пока милости просим ко мне закусить.
— Далеко?
— Через две хаты.
Ершов прогнал трубачей, разослав их собирать представителей от частей на митинг к восьми часам вечера, угостил обедом гостей, а те угостили его вином и водкой. После обеда рабочие и Хоменко пошли на хозяйскую половину спать, а Ершов остался с Андреем Андреевичем.
Ершов был рад, что приехал человек, могущий все объяснить и все рассказать. Так много неясного во всем, что творилось, так много наезжало сюда разного народа, с разными речами о свободе, о завоеваниях революции, о народоправстве, о самой свободной армии в мире. Но никто не мог или не хотел ответить прямо и точно на вопросы, волновавшие Ершова и солдатскую массу.
А вопросы, которые излагал сейчас перед Андреем Андреевичем Ершов, были действительно жгучие.
Начали было ребята отбирать у офицеров собственных офицерских лошадей и потихоньку продавать их евреям, а те, слыхать, направляют через фронт немцам. Можно это делать или нет?
Потребовали солдаты в некоторых эскадронах, чтобы офицеры из солдатского котла питались и с солдатами в очередь с котелками становились, а в других эскадронах, напротив того, постановили, чтобы офицеры были по-старому и чтоб честь по-прежнему отдавать, из-за того вышел раскол в полку. Кто прав и кто не прав?
Решили поделить хозяйственные суммы, а командир полка не разрешил, так солдаты хотят, чтобы этого командира прогнать, а выбрать такого, чтоб разрешил деньги поделить. Так или не так?
Постановили, чтобы офицеры здоровались с солдатами за руку. Правильно или нет?
Когда член Государственной Думы от Временного правительства приезжал в полк, то вынесли постановление: война до полного победного конца в согласии с союзниками и чтоб Константинополь был наш и проливы наши. А теперь болтают, чтобы немедленный мир был по телеграфу без аннексий и контрибуций, чтобы; разойтись по домам и дать самоопределение всем народам, пусть каждый живет, как хочет. Чтобы, значит, латыши к латышам, чухны к чухнам, жиды к жидам и каждому дать все полные права.
Постановлено землю поделить трудящему народу, — а вот ребята волнуются, что делить будут без них.
Постановили прекратить дезертирство и держать линию фронта, а потом постановили, чтобы ни в какие карательные отряды не ходить, брататься с немцами и заключать мир через головы генералов, на каждом участке свой.
Еще решили, что наш враг не трудящийся немецкий пролетариат, согнанный императором Вильгельмом на империалистическую бойню, а капиталистические правительства Англии и Франции, а потому нужен немедленный мир и отречение немецкого императора от престола. Одни товарищи хотят, чтоб в России республика была с Царем, а вместо Николая правил бы Михаил и чтоб царскою грамотою даровал бы земли. А другие товарищи хотят, чтобы по-прежнему была Российская Империя, а над ней был бы Совет из самых, что ни есть, лучших солдат и крестьян и чтобы той империи было название — Крестьянская советская республика и чтобы в ней каждый мог работать по своему вкусу, кто сколько хочет, а что наработали, валить в общий котел и из него давать поровну каждому. А еще другие товарищи хотят, чтобы никаких ни монархий, ни республик не было, а чтобы каждый мог жить, как ему нравится, и никакого чтобы стесненья не было. С немцами мир заключить на том основании, чтобы немец машинами снабдил каждого крестьянина бесплатно.