– Эй, салами, биджо! Это Витя, Витя звонит! – закричал он, и на заднем плане тоже закричали на разные голоса.
– Что ты? Как ты? Где ты? – спрашивал Деметрашвили, а сзади подсказывали «Спроси, когда…», «Скажи, чтобы…», а я с трудом проглотил комок в горле и ответил:
– Георгий Амиранович, я жив и здоров, потом расскажу подробнее, обязательно, и приеду к вам, только позже. Сейчас скажите: все дома? У всех все в порядке?
– Все, все! – засмеялся он.
Час назад всех их – и дядю Яшу, и тетю Женю, и семейство Чечевициных, и Георгия Амирановича с сыном Дато, и успевшую объявить голодовку Люську – вывели из камер, вернули все вещи и с необыкновенной вежливостью и предупредительностью провели в красный уголок следственного изолятора КГБ. Там перед ними предстал «подполковник этот, который допрашивал, свирепый такой», только сейчас он был смирен и тих, называл всех товарищами, лично принес извинения каждому, пожав руку, обещал всем прислать на работу благодарственные письма от Комитета, назвал случившееся катастрофической ошибкой и – о чудо! – пустил скупую слезу, чем растопил сердце даже непримиримой Люськи, поначалу и не думавшей никого извинять и грозившейся «дойти до Кремля».
– До дома на «Икарусе» довезли с сопровождением, как космонавтов, – рассказывал Деметрашвили. – А Митьке, как самому младшему, подполковник транзисторный приемник подарил на прощание, «Спидолу», да еще и с благодарственной гравировкой от имени Комитета государственной безопасности! Ну а ты-то как, Витя?..
Я с трудом распрощался, будто вырвавшись из объятий, и позвонил по другому телефону.
– Претензий нет? – осведомился Жвалов.
– Нет.
– Я слово держу.
– Я тоже. Шпион твой в гостинице «Советская», номер 502. Надеюсь, не сдох. Он, кстати, «красноперым» ругается, так что, думаю, у него счет к советской власти старый и долгий. Может, из «власовцев» или из репрессированных. С историей персонаж. Удавка на журнальном столике, пистолет под подушкой, бумаги в тумбочке у кровати. И еще, в качестве премии тебе: его контакт в консульстве США – второй атташе по культуре, некий Майкл Вестен, телефон… пароль от связного – срочное уведомление. Запомнил?
– Да.
Он помолчал секунду.
– Адамов.
– Что еще?
– Спасибо тебе.
– Служу Советскому Союзу! – ответил я и повесил трубку.
Я вышел на улицу и постоял немного, жмурясь сквозь очки на сияющее небо. Симпатичная рыжая девушка, проходя мимо, покосилась на меня неодобрительно и ускорила шаг. Я рассмеялся.
– Ну что, Витя, – сказал я себе. – Всем помог, все исправил, всех спас. Теперь пора спасать мир, черт побери!
Ничего не произошло. Я подождал немного и повторил уже громче:
– Черт побери!
На меня стали оглядываться, но в остальном все оставалось как прежде. Чувствуя себя преглупейшим образом, я набрал в грудь воздуха и рявкнул:
– Черт!!!
– Витя, ну что ты кричишь на всю улицу, как потерпевший! Тут я, тут!
В пяти шагах от меня, у поребрика, я увидел «Москвич-403»[55] – новехонький, сверкающий лаком, будто только что из магазина, в бирюзовом и бежевом цвете. Иф Штеллай стояла рядом и, улыбаясь, махала рукой. Она была похожа на фотомодель из автомобильной рекламы двадцатилетней давности: солнцезащитные очки «кошачий глаз», прямое короткое платье с широкими полосами цвета морской волны, открывающее блестящие загорелые коленки, густые темные волосы уложены в высокую прическу с локонами.
– Ты как будто из 60-х, – заметил я.
– А я и сейчас там. Не спрашивай, все равно не поймешь, садись… Ой, а с лицом-то что?!
В салоне «Москвича» вопреки ожиданиям вместо раскаленного пекла меня окутала приятная свежесть, пахло новым автомобилем и парикмахерской. Стелла сняла очки и повернулась ко мне.
– Говори, что с тобой опять приключилось?
– Не важно.
– Все равно ведь узнаю.
– Ну, подрался.
– Горе ты мое! – воскликнула Стелла. – Нет, тебя решительно нельзя оставлять без присмотра!
Она поставила на колени сумочку, раскрыла ее и принялась там сосредоточенно рыться.
– Так, это не то… это тоже… а, вот! Есть у меня тут одна «ромашка», она слабенькая, но все же лучше, чем ничего. Давай, наклоняйся ко мне, поправим тебе нос хоть немножко!
– Да не надо, – стал отнекиваться я из непонятного самому себе упрямства.
– Надо! – строго сказала Стелла. – Я тебя в таком виде к машгиаху не повезу.
Я проворчал что-то в том смысле, что вряд ли мой вид имеет хоть какое-то значение для такого персонажа, как машгиах, но все-таки снял очки, кепку и подвинулся к Иф Штеллай. Подушечкой указательного пальца с длинным ярко-алым ногтем она ловко подцепила из пластмассового блистера полупрозрачную, похожую на лепесток, пластинку и аккуратно налепила мне на переносицу. На миг вспыхнула слепящая боль, а потом так же мгновенно исчезла. Я опустил козырек над лобовым стеклом и посмотрел в зеркало. Черные круги вокруг глаз пропали, нос перестал быть похожим на багрово-сизый банан и стал почти нормального размера и цвета, только в точке удара осталась красноватая полоса и чуть заметный изгиб.
– Ну вот, красавец же? – подмигнула Стелла.
Я не возражал. Она завела мотор, и мы поехали. Из радиоприемника женский голос под очаровательно старомодную мелодию запел по-английски о шестнадцати причинах любить. Иф Штеллай подпевала тихонько. Мы пересекли Фонтанку, проехали по Садовой, свернули на проспект Маклина[56] и по Аларчину мосту перебрались через канал Грибоедова.
– Сейчас послушай меня внимательно, – сказала Иф Штеллай. – Ты, конечно, кое-что повидал уже, но визит к машгиаху – это не посиделки на «Невской волне». Во-первых, ничего не ешь и не пей, если предложат – отказывайся.
– А то что? Козленочком стану?
Она покосилась неодобрительно.
– Я серьезно сейчас. Съешь что-нибудь или выпьешь – сам не заметишь, как засидишься до вечера, а когда вернешься обратно – здесь уже лет тридцать пройдет. Во-вторых, я тебя лично прошу, шутки свои дурацкие оставь при себе. Там могут не так понять, и юмор твой выйдет боком. Постарайся не забывать, кто ты и где оказался.
– Мне бы это просто понять для начала.
– В-третьих, делай как я тебе говорю буквально. Скажу упасть и ползти – значит, надо падать и ползать. Все ясно?
– Предельно, – заверил я.
– Ну, тогда держись!
Стелла крутанула руль, и «Москвич» свернул с проспекта под низкую арку двора. Сразу стало темно, машину качнуло в неровных колеях просевшего асфальта, за окнами заковыляли стены, покрытые пятнами тлена, и ржавые мусорные баки. Мы въехали во двор-колодец; редкие пыльные окна как будто сползали по узким неровным стенам, словно их стройные когда-то ряды оплывали под грузом времен и вековой сырости, пропитавшей замшелые стены. У покосившейся раскрытой двери черной лестницы стоял высокий худой мужик с бородой и грозил кулаком. Стелла снова вывернула руль, автомобиль втиснулся в еще более низкую, кривую и темную арку, и тут я почувствовал, как в грудь словно ударил с размаха неописуемый первобытный ужас. Я с трудом подавил инстинктивное желание выскочить из машины и бежать без оглядки, вспомнил свой первый переход в масах в луна-парке, схватился покрепче за рукоять над окном, и через пару секунд страх прошел, как и не было, а автомобиль выехал из арки двора. Иф Штеллай повернула направо, остановилась у поребрика и сообщила:
– Приехали. Дальше пешком.
Мы вышли на узкой пустынной улице вдоль набережной какой-то речки или канала: блеклый вытоптанный газон между проезжей частью и тротуаром из массивных каменных плит, фигурные столбики перил балюстрады и высокие дома, которые теснились у блестящей, словно стекло, неподвижной черной воды, будто бы собрались и ждут. Все застыло в неживой глухой тишине, и стук каблучков Иф Штеллай по асфальту звучал невероятно отчетливо, громко и близко, словно шаги барабанили прямо по перепонкам.
– Где мы? – спросил я.
Звук голоса замер у губ. Не звук даже, а имитация звука.
– В масах, конечно же, – ответила Стелла. – Просто раньше ты бывал во внутренних помещениях, а сейчас оказался в условно открытом пространстве. Пойдем, нам на ту сторону, через мостик.
Живые краски пропали, растворившись в оттенках пыли и пепла, слишком тусклых даже для ленинградца. Низкое небо – как старое серое одеяло: ни размытого солнечного пятна, ни движения облаков. Все вокруг было как будто бы очень знакомым и незнакомым одновременно, словно бывал на этой набережной уже сотню раз, но присматриваешься и не можешь понять, что это за место такое и даже что за район: ясно, что центр, но где? Петроградская? Коломна? Пески? Вот очень знакомый дом, видел его, проходил не единожды мимо, и мансарда знакома, и эркер, нависший над дверью парадной, но стоит приблизиться – нет, не он: вроде тот же, но как-то развернут зеркально, и мансарда не та, да и эркер. Или пара домов в устье моста, похожих на средневековые замки, возвышающихся друг против друга – их точно знаешь, но пока вспомнишь адрес, как и дома уже снова кажутся незнакомыми. Все тут было типичным для ленинградского центра, но приглядишься внимательней – да, маскарон в виде головы горгоны, только вместо змей щупальца на голове, а такого в городе не припомнишь; или вот статуя гения места в стенной нише, таких много, но этот со змеиным хвостом. То же и с адресом: «Набережная р. Геникеевки» – прочитал я на угловом доме и, сколько ни напрягал память, так и не смог решить для себя, есть ли такая река в Ленинграде или же нет. Я чувствовал себя так, словно одновременно и ловил ускользающее сновидение, и все еще спал.
Мы ступили на деревянный тротуар подвесного моста с грифонами – не с такими грифонами, как те самые, точнее, с такими же, но с другими – и стали переходить над масляно-черной неподвижной водой на противоположный берег, как я вдруг услышал: