– Причина смерти?
– Что угодно, только не перечисленные травмы. Субдуральные гематомы отсутствуют, внутренние органы целы. Лично я уверен, что он умер еще до того, как ударился оземь.
– Отчего же?
Левин пожал плечами.
– Понятия не имею. В таких случаях обычно пишут «остановка сердца», но это от беспомощности, потому что этиология такой остановки мне неясна.
Он помолчал, давая возможность осознать сказанное, и продолжил:
– Я не могу определить, каким видом спорта он занимался, хотя мускулатура, как вы можете видеть, достойна профессионального спортсмена. У покойного отсутствуют какие-либо характерные деформации: утолщенные суставы, увеличенная сердечная мышца, следы постоянного травмирования или что угодно еще в таком роде. Просто идеальное мужское тело, словно он вот таким и родился. Но особенно удивительно состояние внутренних органов: они как у младенца, причем совершенно здорового. Понимаете? Нулевой износ. Как будто он никогда не ел, не пил да и городским воздухом не дышал, не говоря уже о том, чтобы курить. Желудок пустой, мочевой пузырь и кишечник – тоже. И еще, обратите внимание на стопы ног. Вот здесь, попробуйте пальцем! Смелее, ему уже не щекотно!
Я попробовал. Босые подошвы «американца» были нежными, мягкими и упругими.
– Ни мозолей, ни загрублений, – констатировал Левин. – Перед нами идеально сложенный и абсолютно здоровый экземпляр мужской особи, который и не жил никогда. Или пожил дня два-три, а потом взял и умер, потому что ему так самому захотелось.
– Отпечатки отправили по архивам? – спросил я.
– А как же, – ответила Леночка. – И фотокарточку. Будем ждать результатов.
– Лицо его кажется очень знакомым, – задумчиво произнес Генрих Осипович. – Вроде бы много раз видел, только не помню где.
– Вот и мне тоже, – согласился я. – Еще когда только фоторобот составили и Лев Львович его «американцем» назвал.
– Ну да, есть что-то такое в лице, иностранное, – подтвердил Левин. – Что ж, если вопросов у вас, Витя, больше нет, то пойдемте отсюда. Мне еще нужно копии снять с отчета о патологоанатомическом исследовании и документы для передачи тела подготовить.
Вопросов у меня только прибавилось, но я понимал, что ответов на них ни у кого нет. Мы вышли из помещения морга и снова оказались в маленьком кабинете со шкафчиками. Левин протиснулся за письменный стол в уголке, Леночка взяла со стула маленькую красную сумочку и большой модный пакет из толстого полиэтилена с застегивающимися пластмассовыми ручками.
– Ну все, дорогие мои мужчины, я поехала, – сказала Лена. – Если что, я буду в…
– Лена, – сказал Генрих Осипович.
Она остановилась. Я проследил за направлением взгляда Левина и тоже застыл.
– Что? – непонимающе спросила Леночка. – Что вы так смотрите?
Потом взглянула на свой пакет и ахнула.
– Ковбой, – произнес Генрих Осипович.
– Американец, – отозвался я.
Он смотрел на нас с чуть полинявшего от стирок пакета, щурясь от табачного дыма и надвинув на глаза белую широкополую шляпу. На заднем фоне возвышались красноватые горы Большого каньона, а надпись внизу приглашала: Come to Marlboro Country!
Голова у меня была ясная, как майское утро, и пустая, как только что сданная квартира в новостройке.
Можно было строить разные версии и предположения после странной гибели Бори Рубинчика; попытаться решить запутанную задачу с неизвестными в виде «артистки» с «американцем», необъяснимых смертей Трусана и Капитонова и ночных вылазок покойного Бори в квартал Кракенгагена. Даже после разговора с Кардиналом оставалась возможность найти какое-то более или менее разумное и логичное объяснение происходящему, но после событий прошедшей ночи любые размышления стали бессмысленными – ну и ковбой Мальборо, распростертый на прозекторском столе в Бюро судебно-медицинской экспертизы города Ленинграда, стал, что называется, вишенкой на торте, последней каплей, прорвавшей и без того трещавшие по всем швам плотины рассудка. Я как будто оказался в некоей смысловой сингулярности, точке, где не действует ни один закон логики и где невозможно делать прогнозы.
Я мог вернуться на работу, обсудить с полковником Макаровым результаты экспертиз и решить, что со всем этим делать и что завтра докладывать генералу; созвониться с Кардиналом, договориться о встрече, чтобы показать ему первые варианты наших рапортов и спросить, что его загадочное 22-е управление надеется отыскать в изъятой «семерке» и какие соображения есть у его экспертов относительно тела мертвого «американца». Мог прокатиться на Розенштейна и осмотреть пустой дом, где скрылась «артистка», просто так, для очистки сыскной совести, потому как разум подсказывал, что никаких ответов я там не найду. Еще можно было позвонить Саше, пригласить встретиться и вместе куда-нибудь сходить на неделе – об этом я размышлял дольше всего, примерно минуту, но потом отказался и от этой затеи. Мне хотелось есть, спать и чтобы меня хотя бы ненадолго оставили все в покое, так что я просто отогнал уставшую «копейку» к управлению, сдал ключи, пистолет и отправился на метро к дому.
Во дворе было спокойно и тихо. День медленно клонился к вечеру. Разогретое сизое небо разливало сонный жар. Тонкие понурые деревца вдоль дорожки смирно стояли парами, как приютские дети на прогулке. Какой-то мальчик, которого родители слишком рано привезли в город с дачи, маялся в одиночестве на детской площадке.
Я вошел в парадную, поднялся в лифте на седьмой этаж и позвонил. Дверь открыла мама. Она была какой-то встревоженной и растерянно улыбалась.
– Ой, Витенька, – сказала она. – А что же ты не предупредил, что к тебе друзья придут? Я бы приготовила что-нибудь, а так у меня только щи вчерашние, хорошо еще, что перцы с воскресенья остались.
На коврике у порога стояли две пары обуви: довольно поношенные летние мужские ботинки и маленькие женские босоножки на высокой массивной платформе. На полочке под зеркалом расположилась незнакомая женская летняя сумка из светлой соломки.
Я пожалел, что оставил табельный пистолет на работе.
– Где папа? – спросил я.
– Так он на кухне. – Мама махнула полотенцем. – Проходи, тебя ждут.
Я не спеша разулся, стараясь собраться с мыслями, сунул ноги в домашние тапочки и прошел. Отец сидел за столом, сложив на коленях руки, и настороженно смотрел перед собой. Он повернулся, увидел меня и, как мне показалось, вздохнул с облегчением.
– Здравствуй, сынок. Вот, твоих гостей принимаем.
Ильинский с аппетитом ел щи, низко нагнувшись к тарелке. Рыжая девушка сидела с ним рядом, по-детски зажав ложку в маленьком кулачке. На фотороботе КГБ она выглядела взрослее, а сейчас напоминала школьницу, которую в старших классах дразнят за неоформившуюся фигуру. Светло-рыжие волосы скромно забраны на затылке, несколько легких прядок челки с двух сторон упали на лоб. У нее были голубые глаза с почти невидимыми бледными ресницами, чуть заметные брови, большой рот, курносый нос в ярких веснушках и синий сарафан на худеньких белых плечах. Она увидела меня и толкнула Ильинского локтем. Тот поднял голову, попытался поздороваться, чуть не поперхнулся и закивал.
– Добрый день, Савва Гаврилович, – сказал я. – Как щи, вкусные?
Конец первой части
Часть IIПарадокс Ферми
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами.
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Глава 5Демон Лапласа
2.37–3.03
Подошла Наташа, быстро оглянулась по сторонам, наклонилась к нам и громко зашептала:
– Сейчас остановимся на две минуточки, если хотите покурить, пойдемте, я вам дверь открою!
И показала зажатый в ладошке круглый толстый ключ.
– Отлично! – воскликнул Адамов. – Что же мы сидим, давайте быстрее!
Мы вскочили с мест, задевая коленями столик, цепляя скатерть, пошатываясь и хватаясь за спинки сидений.
– Туда, туда! – И Наташа повела нас по проходу между столами в сторону кухни. У нее была сдержанная, экономная походка человека, большую часть времени проводящего в движущемся и раскачивающемся вагоне, при этом спина и плечи держались ровно и прямо, но все, что находилось пониже гибкой и узкой талии, непостижимым образом раскачивалось, подпрыгивало и вращалось так, словно бедра и ягодицы достались Наташе от танцовщицы с бразильского карнавала и жили своей собственной, яркой и насыщенной жизнью.
Мы протиснулись через узкий коридорчик, облицованный светлым пластиком, и вышли в железный, грохочущий тамбур. Поезд медленно останавливался; за окном проплывали стальные решетчатые фермы угловатых высоких арок, протянувшихся над сплетающимися рельсами десятков путей, яркие фонари, разноцветные семафоры, крошечные кирпичные будочки, похожие на домик бедного кума Тыквы, рядом с которыми неподвижно стояли люди в спецовках и провожали взглядом состав.
Протяжный лязг долгой судорогой пронесся от локомотива до последнего вагона, и поезд остановился. Наташа вставила ключ в скважину внешней двери, провернула несколько раз и распахнула дверь настежь. В душный сумрак тесного тамбура влился воздух августовской ночи – прохладный, отдохнувший от дневного жара и здесь, на техническом полустанке, пахнувший маслом, железом и креозотом. Мы с наслаждением закурили, выпустив наружу клубы сизого дыма. Наташа со смущенной улыбкой мыкалась рядом с дверью в тамбур.
– Наташенька, а вы что же? – заметил ее Адамов. – Присоединяйтесь, мы потеснимся, правда?
Через минуту мы уже дымили втроем, переглядываясь и довольно улыбаясь друг другу. Горящие торфяные болота остались далеко позади; небо было залито холодным сиянием железнодорожных прожекторов, сквозь которое пробивались редкие и самые яркие звезды – на этом участке вечной битвы между природой и человеком величие летней ночи уступило позиции грозному индустриальному великолепию.