Яна подняла руку и коснулась широкого браслета у себя на запястье.
Вагонетка резко свернула в стену – и через секунду вкатилась в непроницаемый антрацитовый мрак. Дорога пошла под уклон, колеса загремели по невидимым рельсам, и физически ощущались стеснившиеся по обе стороны холодные стены узкого и высокого, как ущелье, тоннеля, в котором раскатывалось железное эхо. Воздух стал сухим и мертвым, как прах, не воздух даже, а какой-то суррогат, имитация, муляж воздуха; он пах книжной пылью и горячим металлом, и им нельзя было надышаться. Я чувствовал, как едет, раскачиваясь и дрожа, вагонетка, но вместе с тем мне казалось, что мы просто стоим на месте, возможно, из-за того, что ни глазу, ни слуху не за что было здесь зацепиться в качестве ориентиров. Я начал ощущать тоскливое беспокойство, которое скоро превратилось в тягучий страх перепуганного животного – такие чувства, верно, испытывает домашний пес, сидящий в контейнере для перевозки в багажном отделении самолета, когда начинает вибрировать пол и гудят стены, – а потом почувствовал, как холодные тонкие пальчики Яны легли на мою руку и чуть сжали ладонь.
В тот момент я разом простил ей и клоунаду на каруселях, и сравнения с черепахой.
Невидимый путь под колесами выровнялся. Впереди забрезжило мутно-серым, свет стал ярче, и мы вкатились в небольшой полукруглый зал с серыми бетонными стенами и низким куполом потолка, с которого на коротких шнурах свешивались неяркие лампы дневного света. Рельсы выходили из черного зева тоннеля, изгибались вдоль стен и исчезали во тьме низкого арочного хода на противоположной стороне зала.
Вагонетка остановилась у двустворчатых железных дверей, выкрашенных коричневой краской. Яна легко соскочила с сиденья, обернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я, насколько возможно, придал себе вид уверенный и бесстрастный и тоже вылез следом. Вагонетка лязгнула и, набирая ход, укатила во мрак.
Стало тихо, только чуть слышно гудели лампы под потолком. От железных дверей тянуло холодом. У широкой притолоки с грубыми сварными швами я увидел процарапанные в сером бетоне незнакомые знаки: два пересеченных квадрата, образующих восьмиугольник, круг с точкой посередине и четырьмя расходящимися радиальными пунктирными линиями и какой-то рисунок, похожий на кое-как вычерченный абрис головы терьера.
Яна повернулась, одернула на мне рубашку, поправила воротник и значок с олимпийским волчонком и заботливо заглянула в глаза.
– Ты как?
– В порядке, – ответил я, протолкнув в легкие глоток мертвого воздуха.
– Слушай, прости, я не предупредила, – виновато сказала она. – Заболтались, разозлилась еще на тебя, вот и вылетело совсем из головы. Говорю же, дурею. Да и не привыкла ходить сюда с компанией.
Я вспомнил, как Яна и Савва добирались по городу до моего дома через склепы на кладбище и подземелья.
– А Ильинский?
– Его не нужно предупреждать, – серьезно ответила Яна. – Он видит иначе. Вот ты где сейчас?
– Полукруглый зал. Серые стены, похоже, бетон или грубая штукатурка. Наливной пол. Потолок сводчатый, железная дверь…
– А я нет, – перебила Яна. – Я не вижу ничего подобного, понимаешь? И Савва тоже этого бы не увидел. А то, что воспринимаю я или он, описать очень сложно.
– Можешь и не пытаться.
– Не буду. В двух словах: мы в масах, закулисье Полигона. Единственное из альтернативных пространств, доступных для людей в физическом теле, хотя просто так сюда не попасть, да и злоупотреблять такими визитами никому не советую. Тут, – она показала в сторону двери, – одна из наших баз материально-технического снабжения. Проход к ней и саму базу строили элохимы, так что наш вход сюда шеды не зафиксируют. Мне нужно обновить запас лхаш, ну и еще кое-что заказать и сделать.
Она занесла кулачок над дверью, потом остановилась и обернулась ко мне.
– Шомер базы – ишим Кавуа, он мой старый приятель и, в общем-то, элохим спокойный и понимающий. Но ты все же воздержись, пожалуйста, от этих твоих шуточек саркастических, хорошо? Я не так часто являюсь с гостями, не позорь меня.
– Не буду, – пообещал я. – Слово коммуниста.
Яна сверкнула глазами и застучала в гулкую дверь.
Загрохотали засовы, несколько раз со скрежетом провернулся в замке ключ, и дверь приоткрылась. В проем выглянул невысокий худой паренек с падающей на лоб черной челкой, в синем халате, из нагрудного кармана которого торчала пара карандашей и разноцветные ручки. Выглядел он как студент на производственной практике. Паренек посмотрел на Яну, кивнул и сказал:
– Йанай.
– Кавуа, – отозвалась она и тоже кивнула.
Паренек перевел взгляд на меня.
– Познакомься, это Виктор Адамов, – представила Яна. – Мой друг и помощник в текущем проекте.
– Ясно, – отозвался Кавуа. – Он в курсе, что сейчас стареет минимум в семь раз быстрее, чем в пределах своих измерений?
– Теперь в курсе, – недовольно поморщилась Яна. – Войти можно?
За железной дверью оказался небольшой квадратный тамбур с пустой доской объявлений, покрытой желтоватыми пятнами высохшего клея и обрывками серой бумаги, да облезлым стулом в углу. Кавуа пропустил нас внутрь, закрыл дверь, запер ее на массивный засов, а потом открыл другую, деревянную, выкрашенную белой краской, и жестом пригласил пройти.
Мы оказались в обширном квадратном зале, который напомнил мне склад вещественных доказательств при ГУВД: синие казенные стены, металлические стеллажи от пола и до низкого потолка, полки уставлены лотками, перемотанными изолентой картонными коробками, и металлическими ящиками размером от небольшой шкатулки до полноценного сундука, куда полвека назад вместился бы весь скарб небогатого семейства. Ящики были цвета слоновой кости и с защелками по бокам. В углу за тесно набитым папками шкафом примостились картотека и желтый письменный стол с настольной лампой, а посередине зала стоял еще один, широкий и длинный, блестящий матовой металлической поверхностью, на которую Кавуа шлепнул разграфленный лист бумаги.
– Итак, чем могу?..
Яна сняла с руки свой браслет с кармашками, потерла запястье и начала перечислять:
– «Круговорот» – штуки две или три, два «Сиреневых тумана», три «Грезы», потом еще «Светлый путь», побольше, штук пять, «Искра», «Паутина», «Джокер» – всего по три штуки, и, пожалуй, «Гнездо шершней» – одно, а лучше пару.
Кавуа покивал, делая ручкой пометки в разных графах, потом отошел к стеллажам и вернулся обратно с двумя небольшими ящичками. Щелкнул замками, покосился на лежащий браслет и сказал:
– Носитель не хочешь сменить? Этот нелепый какой-то, да и заметный.
Яна пожала плечами.
– Зато все под рукой и помещается много. А ты что предлагаешь?
Шомер откинул крышку одного ящичка и извлек оттуда монетницу – металлический прямоугольный футляр с семью вырезами для монет разного достоинства, закрытых пластиковыми заглушками на пружинах.
– Ну, не знаю, – с сомнением протянула Яна. – Его же в сумке носить придется. И категорий всего семь.
Я кашлянул. Они повернулись ко мне.
– Вообще-то, товарищ Кавуа прав, – сказал я. – Это точно получше браслета: есть преимущество скрытого ношения, вопросов не вызывает, не привлекает внимания. Я бы рекомендовал.
Кавуа серьезно посмотрел на меня и одобрительно кивнул.
– Ой, Адамов, ну если ты говоришь, то хорошо, – согласилась Яна. – Тогда убери «Сиреневый туман» и добавь «Грезы» и «Паутины» по одной штучке.
– «Паутины» всего две осталось, не получится. Дефицитная вещь, а снабженцы подводят. Могу «Грез» выдать побольше.
– Хорошо, хорошо. И мне еще деньги понадобятся. Сколько у меня осталось лимита в этом месяце?
– 762 рубля 40 копеек.
– Давай все. Пригодится.
Кавуа отправился куда-то в дальний угол зала и скрылся за стеллажами. Послышался звон ключей, лязг и скрип отворяемой дверцы сейфа.
– Я тебе сколько за карусели должна? – негромко спросила Яна.
– Да ладно, брось.
– Вот поэтому ты и такой бедный, Адамов. Ничего не «брось», мы с тобой не на свидании были. Я же пообещала, что отдам. Так сколько?
– Четыре двадцать.
Она вытащила четыре изрядно замусоленные рублевые бумажки из пачки денег, которую принес Кавуа, добавила к ним два гривенника, а остальное убрала в сумочку. Шомер раскрыл оба ящичка и методично принялся вынимать новенькие блестящие монеты: двадцать копеек, пятнадцать, десять, пять, три, две, совсем маленькие желтоватые копейки, негромко комментируя:
– Так, вот это – «Круговорот»… «Грезы»… гривенники – «Светлый путь»… пятачки – «Искра», самые большие, удобно выхватывать и не перепутаешь…
Яна зарядила монетницу, засунула ее в сумку и аккуратно расписалась в ведомости.
– Ну что ж, спасибо, с этим разобрались. А что с другой моей просьбой?
Он посмотрел на Яну – мне показалось, что как-то неодобрительно, – потом перевел взгляд на меня, опустил глаза и нехотя ответил:
– Если ты все-таки настаиваешь…
Яна молчала – видимо, настаивала. Мы все молчали, переглядываясь, пока наконец Кавуа не промолвил:
– Что ж, пойдем.
Я двинулся было следом за ними, но шомер сказал:
– Вы, пожалуйста, тут побудьте. И не трогайте ничего.
– Что, даже «Сиреневый туман» нельзя? – поинтересовался я.
Яна украдкой показала мне кулачок. Кавуа задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, какое из специальных средств применить, потом повернулся и молча пошел по проходу меж полок. Яна скорчила страшное лицо и последовала за ним. Гулко хлопнула невидимая дверь. Я остался один.
Пока Яна и ее приятель раскладывали на столе лхаш в виде монеток и считали вполне реальные деньги, разуму было за что зацепиться. Сейчас меня снова охватило чувство, словно все вокруг было условностью, декорацией, такой же, как сухой бутафорский воздух, который, надо полагать, был и не воздухом вовсе – так, видимость. Я прошелся вдоль стеллажей, разглядывая бумажные бирки на полках. Странное дело: буквы казались знакомыми, но стоило попробовать прочесть надписи, как они тут же переворачивались, исчезали, вновь проявлялись, превращаясь в нечитаемые строки непонятных значков.