Время шло. Вспомнились слова Кавуа про старение в семь раз быстрее, и мне стало не по себе. Я прошел между полками туда, куда ушла Яна с шомером, и увидел еще одну дверь, обитую железом, с маленьким круглым окошечком, похожую на ту, что ведет в морг Бюро судебно-медицинской экспертизы. Генрих Осипович, как он там, интересно?.. Я осторожно толкнул ее и сделал шаг.
За дверью оказался еще один зал, такой же квадратный и просторный, только без стеллажей, и от этого кажущийся еще больше. На стене через равные промежутки тускло светились квадратные лампы в проволочной сетчатой оплетке. Здесь было прохладнее, чем на складе. Вдоль стен стояли большие прямоугольные шкафы, по виду стальные, с прозрачными дверцами. Их было десять: два пустых, а в остальных в неверном желтоватом свечении я различил смутные силуэты и подошел ближе. Внутри шкафов, залитые мягким янтарным светом, находились люди – стояли, удерживаемые широкими металлическими поручнями вокруг лба, груди и колен, и как будто бы спали: резервные физические тела, человеческие скафандры для волновых элохимов, форма для спецопераций. Товарищ Жвалов, как контрразведчик, одобрил бы выбор: без особых на то причин я бы не обратил никакого внимания ни на усталую женщину средних лет, из тех, что в обеденный перерыв сбегают из-за стола в каком-нибудь никому не известном НИИ, чтобы занять очередь в универмаге; ни на блеклого мужчину с усами, в очках и сером костюме мелкого служащего; ни на аккуратного старика с тремя скромными орденскими планками на поношенном пиджаке; ни на среднего роста, крепкого парня в белой футболке и кепке, с золотым значком ГТО на груди. Взгляд остановился только на девочке в крайней угловой витрине: на вид ей было лет тринадцать, не больше, – школьная форма с нарядным белым фартуком, отутюженный пионерский галстук, повязанный безупречным узлом-«подушечкой», блестящие черные волосы, подстриженные в «каре» с челкой, закрывающей лоб; черты ее лица были такими правильными, что производили впечатление требовательной строгости, словно правильность эта была лекалом, которому, хочет он того или нет, должен соответствовать окружающий мир.
– …настоятельно не рекомендовал бы, – услышал я вдруг так отчетливо, что вздрогнул и обернулся.
В зале по-прежнему было пусто. Голос Кавуа прозвучал у меня в голове обрывком фразы, словно какой-то внутренний приемник случайно поймал волну.
– Ты за себя беспокоишься или за меня? – спросила Яна.
Голос ее звучал холодно и отчужденно.
Вновь тишина. Я огляделся. В углу была еще одна дверь, уже полностью железная, без ручки и замочной скважины. Я подошел и прислушался. За дверью чуть слышно гудело на басовой ноте.
– …и ты это знаешь, – отозвался шомер.
– Знаю. Кавуа, ты мой друг, это так, но ты еще и мой должник. Вспомни Полярный.
Донесся приглушенный вздох.
– Я помню.
– Когда все будет готово?
– Завтра, максимум через день.
– Хорошо. Я ориентируюсь на пятницу в таком случае…
Я скорее почувствовал, чем услышал приближающиеся шаги, хотел вернуться в первый зал, понял, что не успею, и отскочил одним бесшумным прыжком к витрине со строгой школьницей в белом фартуке.
Дверь открылась. Яна вышла первой и казалась раздраженной, как оса, которую попробовали отогнать, махая рукой. Кавуа вышел следом. Он увидел меня и сказал:
– О!
Я поднял руки.
– Ничего не трогал, только смотрел.
Яна повернулась, улыбнулась мне и подошла.
– Кадавров рассматриваешь? Ой, какая прелесть!..
Она тоже увидела школьницу и в восторге показала в ее сторону пальчиком.
– Просто чудо! Кавуа, это чей заказ?
– Кого-то из меген, я не помню, – нехотя ответил он. – В октябре этого года заказали.
– А когда забирать будут?
– Кажется, в 1958-м или около того.
– Шедевр, конечно! Прямо ух! – продолжала восторгаться Яна. – Если не заберут, дай мне знать, ладно? Я себе возьму.
Он кивнул. Я, конечно, ничего не смыслю в субквантовых тонкостях, но шомер был сейчас в теле, и выглядел он как человек, которому только что особо изощренным образом выкрутили яйца – и связано это было уж точно не с телом пионерки в витрине.
Мы вернулись на склад.
Кавуа двигался боком и прощался скомканно.
– До свидания, – сказал я.
– Это вряд ли, – буркнул он. – Прощайте.
Он вскинул на меня взгляд – у него были темные, почти черные глаза, – и на мгновение мне показалось, что он хочет что-то добавить, но Яна нетерпеливо притопнула ножкой, и шомер сник и осекся.
За нами загрохотали засовы.
– Что теперь? – спросил я.
– У нас с тобой сегодня день визитов! – объявила Яна. – С техническим оснащением худо-бедно разобрались, теперь приступим к главному. Нужно обеспечить пути отхода. Так, сейчас…
Она вытащила из сумки монетницу, помедлила секунду, пошевелила губами и смахнула из паза копейку. Раздался и стих чуть слышный звенящий писк, будто комар пролетел. Что-то мелькнуло – а может быть, я просто моргнул медленнее, чем обычно.
– Готово! Идем.
Яна ухватилась за ручку железной двери и с натугой потянула на себя.
Склада за дверью больше не было, а был широкий и гулкий коридор с блестящим полом и серыми бетонными стенами, которые смыкались над головой сводчатым потолком. Шаги отдавались негромким эхом.
– Запасной выход, – прокомментировала Яна. – Все закулисье, по сути, это система ходов, технических помещений и резервных хранилищ. Изначально они предназначались для служебных функций поддержки систем Полигона, это потом мы уже приспособили под свои нужды, когда Эксперимент начался. Дополнительных проходов наделали, убежищ разных – и мы, и шеды, хотя у них побольше, конечно. Про какие-то нам известно, про какие-то – нет.
– Можно было бы соорудить нечто подобное, чтобы пересечь границу, разве нет?
– Гениально, Адамов. Представь себе, это первое, о чем я подумала. Но! Есть проблема: незамеченными такие манипуляции не останутся. Лично я на месте Иф Штеллай организовала бы постоянный мониторинг изменений структуры, которые не связаны с техническим обслуживанием, и только бы засекла, как кто-то ковыряет дыру в четырехмерном континууме, сразу – раз! – и ждала бы на выходе. Причем на этот раз вместе с сотрудниками госбезопасности, чтобы такой накладки, как на канале Круштейна, не получилось.
– И какой план?
– Нужно, чтобы этот ход сделал для нас кто-то другой. Тот, кто в силу рода деятельности своей постоянно корректирует структуру Полигона и чьи действия не вызовут подозрений. Хотя это и против правил, конечно.
Коридор плавно закруглился влево и закончился тупиком: голой стеной с какой-то совсем неуместной здесь дверью – деревянной, филенчатой, с окошком в верхней части, забранным матовыми полосками стекол и прикрытом желтой занавесочкой. Яна приоткрыла дверь, сунула туда голову, осмотрелась и сказала:
– Пойдем.
Я перешагнул через деревянный порожек и оказался в маленькой комнате: полированный трехстворчатый шкаф, торшер рядом с неширокой кроватью, тумбочка, письменный стол. Пахло выглаженным бельем, фиалками и чистотой. Плотно прикрытые шторы изумрудно светились от яркого солнца снаружи. Негромко тикал будильник. Сидевший на стуле большой полосатый кот классического народного окраса увидел нас с Яной, перестал мыть лапой розовый нос и на всякий случай предостерегающе зашипел.
Я приоткрыл оставшуюся за спиной дверь, увидел тесную темную кладовую и снова закрыл.
– Конспиративная квартира?
Кот потянулся, презрительно дернув лапами, и демонстративно свернулся на стуле спиной к нам.
– Нет, здесь люди живут, – ответила Яна. – Обычные. Мы иногда используем такие выходы, когда дома нет никого.
Мы прошли в смежную комнату, которая, видимо, служила гостиной, и через входную дверь вышли в маленькую тихую парадную. На подоконниках стояли горшки с алоэ и хлорофитумом. В тамбуре рядом с выходом на улицу примостилась синяя детская коляска с гирляндой погремушек.
В жарком воздухе ароматы разогретой травы и листвы растворялись дымной ведущей нотой. Двор был покоен, укрыт ажурной тенью крон высоких деревьев, а на скамейке возле парадной расположилась сухонькая бабуля в белом платке и цветастом ситцевом платье.
– Здравствуйте! – вежливо сказала Яна.
Бабуля подозрительно прищурилась и отозвалась:
– А вы это откуда?
Яна остановилась.
– Мы из девятой квартиры, бабушка.
Я подтолкнул Яну вперед, взял за руку и быстро повел прочь.
– Откуда?! Откуда вы это?! – неслось вслед.
Дома вокруг были невысокие, в два и три этажа, с желтыми оштукатуренными стенами и палисадниками, и я пытался угадать, в каком районе города теперь оказались, а потом мы вышли из двора на широкую улицу: асфальтовое пекло, шум машин и автобусов, люди, широко распахнутые пространства и ощущение полнотелого, зрелого рабочего дня, уже налитого трудовой усталостью. Рядом с передвижной железной бочкой кваса дремала под широким зонтом толстая продавщица. У газетного киоска толклись трое мальчишек, спорили, считая мелочь. Перед нами гудел проспект Стачек, чуть левее на площади среди пыльных зеленых кустов и газонов возвышался памятник Кирову, ленинским жестом простирающему вперед руку, а впереди вздымалась пятидесятиметровая прямоугольная башня над серыми дугами, цилиндрами и параллелепипедами Дома Советов Нарвского района. На монолите одной из башенных стен краснели исполинские молот и серп.
– Нам туда. – Яна показала на башню.
Я почему-то так и подумал.
Видавшая виды дверь в стене башни со стороны внутреннего двора была закрыта перекинутой железной поперечиной с замкнутым навесным замком, покрытым заслуженной ржавчиной. Яна легонько взялась за грубую железку и отодвинула ее в сторону вместе с замком и толстой петлей, привинченной к притолоке. Дверь скрипнула и приотворилась. За ней круто уходили вверх каменные ступени узкой лестницы, ограниченной с одной стороны стеной, а с другой – частой проволочной решеткой, огораживающей вертикальную шахту с толстыми трубами, железными или обмотанными изоляцией, с белыми цифрами маркировки, похожими на исполинский индустриальный орга́н.