– Алло, я вас слушаю, – прозвучало глубоко модулированное женское контральто. Голос был таким, что я заслушался одной только приветственной фразой, но отозвался все же, преодолевая чары:
– Здравствуйте, Леокадия Адольфовна. Я – друг Саввы.
В трубке отчетливо щелкнуло.
– Пожалуйста, говорите, – невозмутимо предложила она.
– Он в безопасности и здоров. Передает привет и непременно свяжется с вами в ближайшее время.
Она молчала. Я тоже помолчал и добавил:
– Он скучает по вам.
– Я тоже. – И сказано это было так, что у меня словно теплая волна прошла по загривку. – Благодарю вас.
Я еще долго стоял, слушая короткие гудки в трубке.
Вечером в гости пришел Ваня Каин. Когда я заглянул в кухню, он сидел ко мне спиной, и я подумал было, что это Савва каким-то фантастическим образом снова оброс: мой друг детства отрастил густые волосы ниже плеч, косматую бороду, и только карие глаза смотрели из-под черных бровей по-прежнему чуть печально и словно бы извиняясь за беспокойство.
– Привет, Витя.
Рукопожатие было мягким, а улыбка пряталась в бороде.
Мы поговорили немного: Ваня жил с мамой все в той же квартире на четвертом этаже; правда, теперь их прежних суровых соседей, разъехавшихся невесть как и неизвестно куда, сменили шумные гости из южных республик, вдесятером набившиеся в две комнаты, а в остальных хранившие фрукты и овощи в деревянных ящиках.
– Они хорошие, добрые, – говорил Ваня. – Помидорами нас угощают, арбузами, дынями. Правда, мама все равно ругается на них, что шумно, грязно и весь пол в коридоре в земле. Говорит, как рынке. Впрочем, она всегда ругается, ты же помнишь.
Потом мы перешли к нам в комнату, и Яна, не сводившая с Вани внимательного взгляда своих звездных глаз, попросила его показать рисунки.
Он вопросительно взглянул на меня.
– Можно, – разрешил я. – Она в курсе.
Ваня пожал плечами, поднялся к себе и вернулся с толстым альбомом. Я на всякий случай отсел подальше, а Яна раскрыла обложку и уставилась завороженным взглядом.
– Прекрасно, – выдохнула она. – Это удивительно прекрасно!
Ваня заулыбался смущенно и принялся гладить бороду.
Савва подошел и заглянул Яне через плечо.
Я вскочил, и Ваня Каин тоже дернулся было, чтобы захлопнуть альбом, но поздно: Ильинский уже тоже смотрел на рисунки, задумчиво морщась и жуя губами, как будто подбирая слова.
– Любопытно, – наконец изрек он, – бассейны Ньютона[33], да? И такая дробная метрическая размерность необычная… А это кривая Гильберта? Действительно, интересно.
Ваня не нашелся что и сказать. Я тоже; вспоминал только про побледневших от ужаса хулиганов с Чугунной и слова Яны: «Он видит иначе».
Яна меж тем перелистывала лист за листом, восхищенно вздыхая время от времени, отчего Ваня совершенно смутился и покраснел, так что длинный и острый нос его стал похож на зардевшуюся морковку.
Яна закрыла альбом, почтительно протянула его художнику и принялась рассматривать его, по обыкновению чуть склонив голову набок. Каин молчал, тиская и скручивая альбом в трубку.
– Чего ты хочешь? – наконец спросила она.
– В каком смысле?.. – смешался Ваня.
Яна махнула ладошкой.
– Вообще. От жизни, от творчества.
– Ну… – Он задумался. – Я бы хотел рисовать будущее. Не утопию там, и не космические корабли, а то, что произойдет. Как бы предсказывать, понимаешь?
– Будет тебе дано, – серьезно кивнула Яна. – Обещаю.
Мне бы тогда обратить чуть больше внимания на этот странный разговор, на всю эту сцену вообще, но я настолько был ошарашен тем, что на Савву нимало не подействовали каиновские художества, что все прочее упустил из виду.
Как и многое другое, к огромному своему сожалению.
В пятницу рано утром мы все снова собрались на кухне, чтобы пройтись по пунктам плана и, как говорится, сверить часы. Позвонили Валентину Александровичу: тот подтвердил, что все в силе, категорически предостерег от опозданий и, несколько смущаясь, попросил четыреста рублей для решения вопроса с оперативным сопровождением.
– Только мне сегодня нужно. Я бы свои дал, конечно, но сейчас, как назло, на мели.
Мы разъехались, крепко и со значением пожав на прощание руки: Чечевицины отправились на работу в депо, Деметрашвили укатил к сыну, чтобы вместе потом встретиться с нами у Верхне-Черкасова, а я взял у Яны деньги и поехал на встречу с дядей Валей, который так некстати вдруг поиздержался.
День выдался особенно жарким и дымным. Я вернулся к обеду, прокопченный, как «Московская» колбаса, и взмокший. На кухне Зина Чечевицина рассказывала соседкам:
– В области уже четыре деревни сгорело. У моего троюродного брата свояк в пожарной охране работает, так он говорит, что и тушить нечего было: дома вот прямо обуглились все и в торф провалились по крышу.
– А погорельцев в город не пускают, – подхватила Люська. – Полина, жиличка моя, она же проводница на железной дороге, так рассказывала, что на вокзалах милиция специально ходит и всех, кто из погорелых районов приезжает, ловит и отправляет потом на сто первый километр. Это чтобы никто не знал ничего и паники не было.
Все охали и качали головами. Я готов был уже верить всему – или ничему вовсе.
– А где Савва с Яной? – спросил я.
– Так у Ванечки в гостях, – ответила тетя Женя. – С утра там сидят.
И на это я тоже тогда не обратил никакого внимания.
Время тянулось медленно, как однообразная жизнь речной черепашки, а ближе к вечеру будто остановилось вовсе. Наконец без десяти девять я сказал:
– Выходим через десять минут.
– Ой! Мы же Ване обещали зайти попрощаться! – воскликнула Яна.
– Только быстро, – предупредил я. – Запас по времени минимальный.
Они с Саввой поднялись и действительно очень быстро вернулись, посерьезневшие, молчаливые и какие-то отстраненные. Я и сам был сейчас таким, погруженный в мысли о предстоящем и о множестве тонких мест, где кое-как сверстанный план, весь состоящий из надежд на удачу, мог порваться с треском, будто истертый канат.
Нас провожали без лишних слов и эмоций, как воинов, отправляющихся в бой; только Люська всплакнула, обнимая меня на прощание, да тетя Женя перекрестила украдкой.
Мы вышли во двор. Дядя Яша отправился выводить из гаража свой «Запорожец», а я, Савва и Яна перешли проспект и рысью припустили через «прерии» к железной дороге.
Деревья выросли, да и травы как будто окрепли и разрослись за прошедшие годы, но детская память – штука цепкая, и я легко бежал по чуть заметным в наступающих сумерках тайным тропинкам, отмечая автоматически: тропа гуронов, ристалище, а вот и форт Вильям-Генри – сейчас тут чернело пятно кострища по центру, валялись сломанные ящики и пустые бутылки рядом с бревном-скамейкой. Савва ритмично пыхтел позади; он бежал неловко, как человек, не привычный к таким упражнениям, а вот Яна словно летела, чуть касаясь земли носочками босоножек.
Дым призрачными слоями висел над насыпью железной дороги. Пахло августом, шпалами и лесными кострами. Мы опустились на крупный щебень, переводя дух. Я посмотрел на часы: 21.14.
Три желтых глаза приближающегося тепловоза проступили сквозь туманную дымку. Накатился размеренный, гулкий грохот колес многотонного товарного поезда; дрогнули, будто струны, стальные рельсы и с легким шорохом сорвался вниз камешек из-под шпалы. Трубно взревел короткий гудок – и сразу за ним раздался второй. Мы вскочили. Состав приближался – мне показалось, что как-то слишком быстро, словно даже не намеревался притормозить. В железном боку тепловоза распахнулась дверь, и Ленька, в расстегнутом синем форменном мундире с нашивками, серьезный и возбужденный одновременно, замахал нам рукой.
Мы побежали вдоль насыпи, путаясь в густой пыльной траве и прикрываясь руками от веток, хлещущих по глазам. Рядом громыхали вагоны. Савва теперь бежал впереди меня и, неуклюже загребая ногами, пытался забраться на насыпь. Ленька что-то крикнул в темноту кабины, поезд еще чуть замедлился, и этого хватило, чтобы Яна взлетела к открытой двери, протягивая руки. Младший Чечевицин одним движением втянул ее внутрь и опять свесился наружу, вытянув одну руку, а другой цепляясь за поручень рядом с дверью. Савва поднажал, тоже ухватился за поручень, но в этот момент гравий разъехался у него под ногами, и он повис, загребая ботинками, а тепловоз, набирая ход, потащил его за собой. Ленька, оскалившись, одной рукой ухватил Савву за предплечье и потянул, но это помогло мало, потому что руки Ильинского, вцепившегося мертвой хваткой в деревянный поручень, были недвижны, а ноги меж тем постепенно затягивало под тепловоз, туда, где отбивали угрюмый ритм многотонные колесные пары. Я подбежал, на ходу схватил Савву за бедра и резко поднял, тут же почувствовав, как основной вес сместился вверх – это Ленька поймал его за пояс и затащил наконец-то в кабину, – а потом я и сам потерял равновесие, упал, не успев толком сгруппироваться, и съехал вниз по грубому щебню, обдирая ладони и локти.
Савва смотрел на меня, высунувшись из открытой двери и постепенно исчезая в тумане.
Рубашка порвалась и правый локоть порядком кровил, но заниматься собой сейчас не было времени: я только проверил, не потерял ли значок с красноглазым волчонком, и помчался через «прерии» обратно к дому, где меня ждал дядя Яша.
Белый «ушастый» «Запорожец» стрекотал двигателем рядом с парадной. Дядя Яша увидел меня, выбросил папиросу и спросил:
– Все в порядке?
– Как нельзя лучше, – заверил я. – Они в поезде. Поехали.
Дядя Яша оценивающе окинул меня взглядом, покачал головой и полез в автомобиль. «Запорожец» жалобно скрипнул рессорами, просев под грузной тяжестью хозяина. Дядя Яша до отказа сдвинул назад свое сиденье, пристроил поудобнее живот так, чтобы тот не слишком давил на руль, и значительно молвил:
– Ну, с богом!
Потом погладил приборную доску и добавил:
– Не подведи, Снежок.