Мы присели на высокие барные стулья у стойки.
– Предлагаю выпить шампанского! – провозгласила Стелла. – Не возражаешь?
Шампанское я не любил и сейчас предпочел бы чего-то покрепче, но согласился и не пожалел: искрящийся живым золотом прохладный напиток, который бармен ловко разлил из открытой с деликатным хлопком пузатой бутылки, ничем не напоминал газированную дрожжевую кислятину, полагающуюся к употреблению под бой Кремлевских курантов. Капли влаги дрожали на зеленом бутылочном стекле и блестящих стенках ведерка со льдом. Мы выпили и некоторое время молчали, а потом я спросил:
– Что это за место?
– Нейтральная территория. Между прочим, очень сложная в инженерном плане конструкция – передвижной участок масах, интегрированный в пространство низшего измерения. Даже «Нибиру» у элохимов и то зафиксирован в определенной точке небесной сферы, а «Невская волна» передвигается – правда, только по строго заданному маршруту и в определенное время, с полуночи до четырех утра. Тут, конечно, все больше наши собираются, но и технари приходят часто, и элохимы: ничего, общаемся, иногда приятельствуем даже. До такого безобразия, какое Яна устроила, все же редко доходит, чтобы истреблять спящих агентов или драться в парадных, как пьяницы. Здесь место для отдыха и приятного времяпрепровождения тех, кто долго работает в квазиматериальной или физической форме и привязан по долгу службы к реальности Полигона. Вот как я в последнее время, например. И тебе, кстати, обязана несколькими лишними днями!
Она шутливо погрозила пальцем.
– Извини, – ответил я. – Яна говорила, что это прямо мука мученическая. Как слепая черепаха в смирительной рубашке, что-то вроде того.
Стелла махнула рукой.
– Ворчливая брюзга эта твоя Яна. Да, собственно, почти все элохимы такие: то не так, это не этак, Полигон плох, работа тяжелая, люди не слушаются, шеды мешают, домой хочется… Нытики. Нужно уметь наслаждаться моментом, вот что я думаю. Долго здесь находиться действительно надоедает, но наведаться сюда время от времени я люблю: еда ваша нравится – мороженое особенно! – пирожные разные, конфеты с орешками, клубника, вино, шампанское. И тело человеческое нравится очень! – Она с силой провела ладонями по груди и бедрам, выгнувшись, как довольная кошка. – И женское, и мужское, хотя женское больше, конечно. Столько удовольствий, особенно если немного модифицировать! И воздух здешний люблю – когда весеннее утро, или осенью после дождя, или когда сильный мороз и снег пахнет арбузом, или вот как сейчас, на реке… Да ты сам посмотри вокруг, красота же!
Чуть позади на Стрелке призрачным белым светилась колоннада старой Биржи и вздымались увенчанные огнями Ростральные колонны; налево темнели приземистые бастионы Петропавловской крепости, и золотой ангел на шпиле собора слал привет своему каменному собрату на Александрийском столпе, невидимому сейчас за изумрудным фасадом Зимнего дворца; фонари на мостах вытянулись в светящиеся пунктирные нити, будто пронизанные утренним солнцем капли росы на невидимой паутине. Теплоход завис в пустоте, выйдя на самую широкую часть Невы, и сверху была черная бездна со звездами, снизу едва колыхались непроницаемо темные воды, и город казался тонким каменным окоемом вокруг бездонных древних глубин, почти невидимой гранью между одинаково чуждыми, вечными и бесконечно холодными дольним и горним мирами.
– Как это можно не любить! – воскликнула Стелла и вздохнула. – Даже жаль, что всему скоро конец.
– Который ты, насколько я знаю, как раз и стремишься приблизить.
– Вообще-то под «скоро» я имела в виду еще лет сто или даже чуть больше, если по консервативной оценке. И то, что вы сами, без всякой сторонней помощи, все и угробите. Но если ты продолжаешь считать, что я сплю и вижу, как бы спровоцировать вас на забрасывание друг друга ядерными ракетами, то самое время об этом поговорить. Тем более я сама предлагала возможность выслушать другую сторону. Ты же не возражаешь?
Я не возражал.
– Вот и прекрасно! Тогда никаких частных мнений, новелл и теорий. Только факты и логика. А выводы сам сделаешь, я надеюсь.
Музыка стихла: оркестр сделал перерыв. Барабанщик положил палочки на там-там и курил, пуская туманные кольца. Старуха в черном закончила кормить дога мороженым и пила кофе из крошечной чашечки, держа ее костлявыми пальцами, обтянутыми ярко-желтой перчаткой из органзы. Бармен ловко долил наши бокалы и втиснул бутылку обратно, в груду подтаявших кубиков льда.
– Итак, начнем сначала. По словам Яны выходит, что она случайно подсказала Ильинскому решение уравнения универсальной бинарной волны, при этом совершенно не думая о последствиях. Отмечу, что без ее помощи решение такого типа задачи миллион Ильинских искали бы десять миллионов лет, хотя дело не в этом, а в том, что Яна кто угодно, но только не дура. Я, например, считаю ее жеманной беспринципной вралью, но в уме и профессионализме ей отказать невозможно. Тебе же предлагается верить, что элохим, эксперт по человеческой цивилизации с опытом в десять тысяч лет, не потрудилась узнать, над чем именно работает Савва, не оценила рисков вмешательства и хотя бы на уровне здравого смысла не сложила два и два, чтобы понять, чем может обернуться помощь в работе специалисту военного научно-исследовательского института. Похоже, она не слишком высокого мнения о твоих интеллектуальных способностях.
Я хотел ответить, но Стелла подняла ладонь и сказала:
– Продолжим. Яна заявила, что появилась в лаборатории у Ильинского сразу же, как только Сфера вероятности выдала катастрофический сценарий, и решила вмешаться, чтобы эту катастрофу предотвратить. Вопрос: почему тогда одновременно с ней туда не ввалились мы с Бобом? Ты знаешь, что информация Сферы одинаково доступна и элохимам, и нам, аналитики у нас работают одного уровня, к тому же, чтобы увидеть ближайшую фатальную перспективу, и аналитиком быть не нужно. Почему мы не попытались немедленно взять ситуацию под контроль, чтобы не допустить к Ильинскому элохима, а сидели сиднями больше суток? Ответ очевиден: потому что на тот момент, как Яна театрально явилась перед несчастным Саввой, никакого ядерного катаклизма в сценариях Сферы не было. Он появился только тогда, когда она убедила Ильинского бежать за границу – и вот тут да, тут вероятность атомной войны подскочила в разы, и мы вмешались, но, к сожалению, опоздали. Понимаешь, о чем я?..
Я молчал. Стелла приподняла бокал, прищурилась и посмотрела на меня сквозь искристое золото.
– Не хочешь понимать, – сделала она вывод. – Не в состоянии отказаться от бинарной оппозиции добра и зла, где твоя драгоценная Яна – это добро, а я, соответственно, зло, чудище и людоед, поэтому и предположить не можешь, что это именно она, Ишим Йанай Элохим Меген, стремится втравить человечество в последнюю самоистребительную войну, а отнюдь не я, скромная шеда мадиах. И это не твоя вина, это вообще присуще каждому человеку: принимать собственное благо за абсолютную точку отсчета, относительно которой определяется добро и зло, а потому добро для вас это жизнь, здоровье, богатство и счастье, а зло – нечто прямо противоположное, болезни, война, насилие, бедность, смерть. Убери из системы координат человека, и с точки зрения вечности добро и зло станут абсолютной условностью. Но если продолжать считать частное благополучие человека критерием для определения зла и добра, то добрее меня во всем мире никого не сыскать, уж поверь.
Я сидел и рассматривал публику. Нервная женщина с бокалом вина подсела за столик к одинокому мужчине в сером пиджаке. Они молчали, и на лицах обоих было то мучительно неловкое выражение, когда два одиноких человека стараются придумать тему для разговора.
– Я уже говорила, что вы – раса войны, люди кризиса, – продолжала Стелла. – В этом ваша слабость – и ваша сила. Вы неустойчивы, непредсказуемы, с трудом управляемы, агрессивны – но именно в кризисных ситуациях проявляете свои самые лучшие качества, как раз те, которые являются ключевыми критериями для прохождения Испытания. Безусловно, бедствия, катастрофы и в особенности война сопровождаются проявлениями крайнего ожесточения и невероятными зверствами; вы способны творить друг с другом такое, что даже мне порой смотреть тошно – а я повидала виды, будь уверен. Но есть еще и статистика. Дело в том, что совершенными чудовищами в критических условиях становятся те, кто и в обыденной жизни, прямо скажем, высокой нравственностью не отличался – просто катастрофы и войны дают им повод распоясаться окончательно. Основная же человеческая масса в состоянии покоя не проявляет себя ни преступно, ни героически: живет себе человек, средне так, обычно, как все, – родился, учился, женился, трудился, лечился, помер. И так по кругу. Но случись вдруг беде, и тот же самый человек, самый обыкновенный, с высокой долей вероятности становится не просто героем – подвижником: спасает товарищей, не щадя своей жизни; бросается в бурный поток, рискуя собой, на выручку утопающим; детишек несет из огня, ложится на пулемет, делится последним куском, когда сам голодает, и все прочее в таком духе. И чем страшнее беда, тем таких людей больше – и силу, приобретенную в преодолении кошмаров битв или катастроф, они сохраняют на всю свою жизнь. На тех, кто достойно прошел последнюю Мировую войну, даже у нас нет никаких средств воздействия, бесполезно. Их воля выкована из оружейной стали и закалена кровью и потом. Вот почему, друг мой Витя, нам бедствия и военные катаклизмы без надобности. Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали и бедствовали; напротив, для меня лучше, чтобы вы были благополучны, чтобы стремились к благополучию, чтобы оно стало основной вашей жизненной целью; я хочу, чтобы людям не нужно было по-настоящему бороться за жизнь, принимать непростые решения, делать выбор, чтобы у вас было как можно больше времени на удовольствия и развлечения, потому что общая беда вас сближает и делает лучше, а маленькое частное благополучие творит завистников, праздных злопыхателей и эгоистов.