Тот, что постарше, пил из складного стаканчика. На тыльной стороне его тяжелого кулака красовался бегущий на фоне заката олень, исполненный оттенком тюремного синего. Для его молодого приятеля и для меня нашлась разделенная надвое пластмассовая мыльница, в половинки которой мы аккуратно разлили водку. Она была теплой, и сивушный дух пьянил едва не сильнее, чем спирт. Мы молча выпили, глядя сквозь серое от пыли и грязных разводов треснувшее стекло на одинокое дерево, торчащее посередине квадратного двора: странно скособоченное, с извилистым гнутым стволом, как бывает, если дерево растет на открытом всем ветрам горном склоне, – но это высовывалось из дыры в асфальте, окруженной уходящими в мутное небо шершавыми стенами домов, по которым крупным наждаком прошлось время. Я захотел посмотреть на дерево ближе, стал спускаться по лестнице, увидел тесный боковой коридор – две ступеньки в начале, две в конце, одна фанерная дверь с намалеванной красной краской цифрой «11», – свернул, протиснулся меж липких зеленых стен, вышел на другую лестницу, еще темнее и у́же первой, и спустился во двор – но дерева в нем не было, а был похожий на вагон маркитантки обширный пивной ларек, рядом с которым посередине не просыхающего пятна от пролитой пены стояли несколько тяжелых железных столов – и вокруг них толпились люди, а другие сидели на поребриках, а прочие стояли в длинной извилистой очереди, и я тоже встал за каким-то невысоким бородатым мужичком в линялой тельняшке. Над двором плыл разноголосый гомон. За мутным стеклом узкого окна черной лестницы маячили недвижные лица моих давешних собутыльников.
Очередь двигалась, извиваясь и шевелясь, как толстая мохнатая гусеница. Я уже видел черный провал огромного, словно пещера, окна, за которым царила облаченная в изжелта-белый халат продавщица божественно-исполинских пропорций; я слышал, как завсегдатаи зовут ее Мамочка, и очередь влекла меня к ней, как течение времени к общему для каждого из живущих финалу. Когда до окна оставалось всего два человека, бородатый мужик в тельняшке вдруг отошел в сторону, и через мгновение я предстал перед Мамочкой, величественно наполнившей для меня пару кружек. Я отошел, огляделся и увидел, как помятый мужичок в тельняшке, минуту помыкавшись, снова встал в конец очереди.
Я растопырил локти и бесцеремонно втиснулся за ближайший стол, вокруг которого стояли трое; они словно и не заметили моего вторжения, только потеснились спокойно и продолжили разговор, прихлебывая из кружек и по очереди отламывая кусочки от лежащего в центре стола круглого черного хлеба. Они были похожи друг на друга, как дробящееся отражение в зеркальном трюмо, так что, когда один говорил, складывалось такое чувство, что говорили все трое.
– Любовь не имеет ничего общего с обладанием. Ее высшее проявление – предоставлять свободу.
– Но настоящая свобода начинается только по ту сторону отчаяния.
Я поднес кружку ко рту, вдохнул горький хмельной запах, сделал большой глоток – и божественный напиток от Мамочки с такой силой ударил в голову, что будь на мне кепка, она непременно слетела бы; потом пиво смешалось с водкой, и мне показалось, будто какой-то злой дух надел мне на нос очки, одно стекло которых увеличивало все до чудовищных размеров, а другое до такой же степени уменьшало. Дрожащими пальцами я потянулся к хлебному караваю, но тот исчез, и вместо него я наткнулся только на сухие и голые рыбьи кости.
– О какой свободе можем мы говорить, если человеку только кажется, что он совершает свою волю, в то время как постоянно творит чужую, не осознавая этого?
– Но если он примет страх, как головокружение истинной свободы, то сможет освободиться и от чужой воли.
– Потому любовь и предоставляет свободу, что побеждает страх.
– И что с того? Доселе человек был рабом чужой воли, а после становится таким же рабом любви.
– А каково ваше мнение?
Я уже разделался с одной кружкой и принялся за вторую, пытаясь разгадать смысл маневров бородатого мужика в тельняшке, снова и снова возвращавшегося в конец очереди, а потому не нашел что ответить и просто рявкнул, удивив и себя, и троицу, и вообще всех вокруг:
– Милиция! Ваши документы!
Видимо, для убедительности я сильно врезал по столу, потому что и кружки с пивом, и рыбьи кости вдруг полетели мне в физиономию. Я отмахнулся, потерял равновесие, больно стукнулся задницей об асфальт и увидел, что сижу под прихотливо изогнутым деревом, торчащим посередине двора. Ни ларька, ни трех собутыльников, ни мужика в тельняшке, ни Мамочки – только старуха в зеленой широкополой шляпе с желтой вуалью, горбясь и опираясь на палку, смотрела на меня, стоя у двери на черную лестницу.
Мир то кружился, свиваясь в прихотливые многомерные фракталы, то снова обретал твердую ясность; опьянение накатывало волнами, то отпуская немного, то заставляя хвататься за грязные стены в поисках хоть какой-то опоры, а иногда и быстро выставлять перед собой руки, защищаясь от стремительно летящего навстречу асфальта. В душе копились растворенные злыми слезами горечь и гнев, хотелось опрокинуть, сломать, расколотить вдребезги, но где-то внутри меня кто-то серьезный и трезвый еще держал из последних сил рычаги управления телом и разумом, и я ничего не сломал, не разбил, а зашел вместо этого в попавшуюся на пути телефонную будку, рыча от ярости и предвкушения.
– Подполковник Жвалов, – буркнуло в трубке.
Я набрал в грудь побольше воздуха и заорал:
– Здорово, Жвалов! Узнаешь меня, сука?!
– Адамов, – констатировал Жвалов. Голос его был тверд, но спокоен, и этим разочаровал меня неимоверно.
– Сдавайся, Адамов, – продолжал подполковник. – Тебе крышка. Лучше приходи сам. Может, удастся избежать высшей меры.
– А вот тебе хер! – ликующе прокричал я и расхохотался. – Людей моих отпусти сначала, а там посмотрим!
– Значит, ты признаешь, что это все-таки твои люди? А они как один утверждают, что ты просто случайно к ним в гости зашел. Не дури, Адамов. Покайся, скидка выйдет.
Я хотел как-нибудь замысловато выругаться, не смог и просто треснул трубкой по рычагам, оборвав и провод, и разговор.
У меня больше не было сил. Я хотел, чтобы все поскорее закончилось.
– Я не знаю, что делать и как мне быть, – вслух сказал я.
Постоял, прислонившись к стене, сдерживая головокружение и тошноту, и повторил еще раз, четко и слово в слово.
– Я не знаю, что делать и как мне быть.
Потом выпрямился и зашагал дальше.
На Литейном, неподалеку от книжного магазина, несколько стертых ступеней вели в сырой полумрак обширного подземелья, где расположился пивбар «Лабиринт», или «Второе дно», как называли его люди сведущие. В сумрачной, пропитанной пивным и табачным духом хтонической глубине, среди путаницы проходов и галерей старинных подвалов, прямо на земляном полу высились тяжелые полукружья столов и колыхались смутные силуэты – то ли люди, то ли их тени, ждущие, когда местный Харон покончит с запоем и переправит их наконец через подземные реки к полям асфоделей. Неподалеку от входа, у стены из красноватого кирпича, под тусклым плафоном настенного фонаря расположился за столиком величавый сивобородый старик в изрядно поношенном пиджаке с потрепанными обшлагами; он курил прямую короткую трубку и играл сам с собой в шахматы фигурами красного и синего цвета. Я хотел было пойти искать буфетную стойку, но зацепился взглядом за доску и остановился. Старик выпустил из трубки густой клуб дыма, внимательно посмотрел на меня из-под кустистых бровей и спросил:
– Играете?
У него был рокочущий бас и глаза цвета спокойного моря.
– Немного, – признался я.
На доске был в разгаре яростный миттельшпиль: синие добились явного преимущества на королевском фланге, заблокировав самого короля вместе с парой тяжелых фигур и явно рассчитывая завершить дело в десяток ходов; однако по ферзевому флангу у красных рвались на проход две пешки при поддержке коня и ладьи, оттягивая на себя ресурс синих и имея отличные шансы на успех.
– Довольно странное место для шахмат, – заметил я.
– Полагаете, мне следовало бы играть в кости? – усмехнулся старик.
Я пожал плечами.
– И что же, интересно играть с самим собой?
– Почему нет?
– Вам известно, кто выиграет.
– Я не знаю, выиграют синие или красные, но кто бы ни победил, выиграю все равно я. Сценарий игры меняется с каждым сделанным ходом, но каждый сценарий – мой, ибо противостояние на доске мнимое и оба противника – это я сам.
– Но вы же можете подыграть синим или красным?
– И какой тогда смысл в игре?
Он пыхнул пару раз трубкой, обвел рукой доску и поинтересовался:
– Что скажете о позиции?
Я задумался.
– Ну, на первый взгляд у синих есть преимущество, которое можно успешно развить. Но у красных хорошие шансы провести пешку, и тогда ситуация кардинально изменится.
– Не желаете ли попробовать?..
– За красных или за синих?
– На ваш вкус.
Я взялся за красных, и игра началась. Проходная пешка рванулась вперед; ей навстречу синие выдвинули пару своих и бросили наперехват слона. Вражеский пешечный строй проломила моя ладья, подтянувшийся конь отогнал слона в сторону, и пешке удалось продвинуться на пару клеток. Синие перебросили с другого фланга ладью, и мне ничего не оставалось другого, кроме как пожертвовать качество – отдать свою ладью за возможность продвинуться еще на одну клетку. Синие защищались искусно, но я при поддержке коня был уже на шестой горизонтали: еще пара ходов – и второй ферзь решит исход дела. Через ход стало ясно, что не избежать жертвы коня – он снес блокирующую последнюю горизонталь ладью, пал под ударом слона, но следующим ходом я торжествующе припечатал свою пешку на В8.
– Найдется второй ферзь?
– Не торопитесь, – ответил старик, и я увидел, как синий ферзь, коварно притаившийся за спинами своих пешек, взрезал длинным диагональным ударом все поле и снял красную пешку с доски.
Я с досады хлопнул ладонью по столу.