быть уверенным в точности слов тех, кто говорит на непонятном большинству языке о вещах, доступных немногим. Одно точно известно: незнакомка, встреченная Саввой в ленинградском телефонном эфире, вольно или невольно подсказала ему простой и удивительно очевидный способ решения.
Савва попробовал, применил — и как будто подалась неприступная дверь.
Теперь его было не остановить. В следующие два дня Савва с головой погрузился в неукротимый поток, унесший его за пределы этого мира, и забыл обо всем, постоянно находясь внутри этого неиссякаемого, мощного вдохновения — на работе, дома, в дороге, слыша преобразованные в цифру звуки изначальной гармонии в ворчании двигателя автомобиля, громе трамвая, ночных голосах, звоне о кромку тарелки металлической ложки, скрипе дверных петель, видя, как раскрываются в простых формулах геометрически совершенные фасады домов, преобразуется в непостижимый и строгий порядок хаос крон деревьев и дождевых облаков, рельсы простираются в идеально описанную лаконичными формулами бесконечность, улицы и туманное небо. Многим знакомо такое состояние высочайшей сосредоточенности и воодушевления, но если обычно оно продолжается минуты или часы, то Савва погрузился в него на двое суток, не занимаясь ничем, кроме дела, стремительно приближавшегося к финалу, даже не выходя в "эфир".
Телефонный звонок у него в кабинете раздался около десяти часов вечера на третьи сутки этой сверхчеловеческой, одержимой работы. Он мельком взглянул на аппарат — и тут же забыл про него, потому что формула Изначального Слова рождалась прямо сейчас, и прерываться было немыслимо. Настойчивые дребезжащие трели замолкли и через полминуты зазвучали опять. Странно, но крошечный красный огонек индикатора под диском набора сейчас не светился, а следовательно, вызов был местный и шел, минуя институтскую АТС. Значит, звонила не мама, а кому вдруг поздним вечером в пустом НИИ вздумалось названивать ему в кабинет, Савве было неинтересно. Но телефон все трезвонил, отвлекая и раздражая. Савва встал, подошел к тумбочке, быстро снял и снова повесил трубку, а потом положил ее рядом с аппаратом. Стало тихо.
Не успел он дойти до стола, как телефон снова настырно задребезжал. Трубка лежала на тумбочке, но звонок все трезвонил, разрывая тишину кабинета. В иное время это могло бы испугать или удивить, но сейчас не было времени раздумывать над казусами телефонной связи, а потому Савва просто вырвал шнур из розетки, подождал немного, не оживет ли телефон снова, и поспешил вернуться к работе.
Минут через десять он скорее почувствовал, чем услышал какой-то назойливый звук: что-то шуршало или тихо шипело совсем рядом с ним, в кабинете. Савва поднял голову. Экран маленького черно-белого телевизора, по которому они с Гуревичем иногда смотрели выпуски новостей, светился, затянутый серой рябью помех. Савва машинально поднялся было, чтобы выключить телевизор, но тут сквозь шорох и скрипы белого шума из динамика явственно прозвучал знакомый голос:
— Привет! Это я.
Он сел.
— Ты куда пропал? Два дня не общались.
Савва хотел было ответить, но не знал как. Обращаться к светящемуся запорошенному экрану означало окончательно перейти грань всякого здравомыслия.
— Нам надо поговорить, — сообщила она. — Извини, что лезу через телик, но я пыталась тебе дозвониться, а ты не ответил. Можно войти?
— Входи, — сказал Савва и не узнал собственный голос.
Пространство перед телевизором на мгновение подернулось рябью. Запахло озоном. Савва моргнул. Она стояла посередине кабинета и смотрела на него.
— Ты хотел узнать мое имя? Я Ишим Йанай Элохим Меген. Но можно просто Яна.
Здесь окончательно ломается и без того чрезвычайно зыбкая грань — едва заметная, как осенняя паутина на стеблях сухой травы, что лишь блеснет серебристой нитью в лучах заходящего солнца и тут же словно бы тает, сорванная легчайшим дуновением ветра, — та грань, которая последней чертой отделяет в нашей истории удивительное от совершенно уже фантастического. Впрочем, что есть фантастическое? Как метко заметил Савва Гаврилович Ильинский, фантастическое есть то, чего мы не встречаем по дороге с работы домой. Немного утрированное, как и всякая метафора, но очень точное определение. Наш разум старательно оберегает душу от лишних тревог и волнений, следуя проверенным тропам, опробованным решениям, знакомым маршрутам, не обращая внимания и не замечая того, что может нарушить давно сложившуюся картину мира, пусть и несовершенную — что с того? — зато спокойную и привычную. Многим трудно даются и самые простые изменения житейского уклада, что уж говорить про готовность взглянуть на действительность под совершенно другим углом. Нет уж, увольте.
Но и у тех из нас, кто считает свое сознание гибким, а разум — открытым к новому и необычайному, есть свои пределы принятия, идет ли речь о так называемой мистике или о науке, которая, по моему глубокому убеждению, есть лишь социально приемлемая форма магии. Внутренняя алхимия, трансмутация, обожение несовершенной человеческой природы? Звучит неплохо. Древние рукописные гримуары, содержащие мрачные тайны бессмертия и описание ритуалов, точное исполнение которых к этому бессмертию приведет? Ну, бывает на свете всякое. Шестисотлетний алхимик, колдун и упырь, живущий в коммунальной квартире в доме через дорогу? Вы что, шутите?!
Савва, безусловно, был готов к любым неожиданностям, переменам и потрясениям — человека, способного представить двадцать шесть измерений или частицу с отрицательной массой, не обескуражить ни чертом, ни ангелом. Он легко разложит любые инфернальные копыта и небесные крылья на логарифмы и интегралы; поэтому, когда ему удалось-таки подцепить краешек реальности, о котором писал академик Пряныгин, и потянуть, уронив занавес, скрывающий тайные механизмы мироздания, Савва готов был к тому, что выступило навстречу ему из-за упавших покровов. Но были в этой истории два человека, которые не по своей воле оказались перед необходимостью превзойти границы своих возможностей к осознанию и, главное, приятию невероятного. Одним из них был ваш покорный слуга, другим — Евгений Гуревич, и для обоих мир изменился один раз и навсегда. Именно поэтому на то, что произошло в ночь на 8 августа 1984 года в одном из кабинетов НИИ связи ВМФ, мы посмотрим его глазами, а еще потому, что, и я в этом уверен, Гуревичу, как и мне почти двумя неделями позже, пришлось довольствоваться своего рода адаптированным переводом того, что пытался объяснить ему Савва и так называемая Яна. Не в смысле перевода на русский язык, нет; но адаптацией непостижимых понятий, которые для нас, людей, не привыкших оперировать пятимерными мембранами и точками с нулевой площадью, были выражены в доступных образах или звучании — как, например, имя Ишим Йанай Элохим Меген.
Савва был исполнен какого-то особенного, уверенного торжества, как астроном, презентующий научному сообществу только что обнаруженную звезду, в существовании которой давно был убежден и которую вычислил математически.
— Это многоразрядное имя, — объяснил он, — где первый член, "ишим", обозначает ранг, в данном случае самый, ну, как бы сказать…
— Низший, — спокойно подсказала Яна.
— Да, самый близкий к людям; "элохим" — собирательное обозначение их рода или вида, как у нас — "человек"; "меген" своего рода функция, скажем так, должность, которую можно определить как "страж, дозорный", и только "Йанай" — уникальное имя собственное. Как ты понимаешь, всё это абсолютная условность, приспособленная под наш способ языкового мышления, причем с учетом традиций конкретного культурно-исторического кластера, потому что в действительности их язык не имеет доступной нам формы.
— Понимаю, — ответил Гуревич и добавил без всякого выражения: — Что ж, отлично. Вот все и прояснилось.
Он тихонько сидел на краешке стула, сложа руки на коленях и опасаясь лишний раз шевельнуться. Человек, брошенный в яму с ядовитыми змеями, или арахнофоб, вдруг оказавшийся в тесной комнате, где все стены покрыты многоногим мохнатым покровом из шевелящихся пауков, чувствовал бы себя куда уютнее и спокойней, чем он сейчас здесь, в рабочем своем кабинете, в компании верного друга и существа со сложным многоразрядным именем.
Ильинский позвонил ему домой полчаса назад и попросил срочно приехать в НИИ. Голос у него был таким торжественным, а тон настолько многозначительным, что Гуревич мигом сорвался, поймал "частника" и примчался на Васильевский, уверенный в том, что друг нашел, наконец, долгожданное решение. Как оказалось, предположение это было верным, но только наполовину.
Гуревич сразу понял, кто она, как только вошел — не в том смысле, что эта девица и есть таинственная подружка Саввы из "эфира", а кто она на самом деле. Черт его знает как — понял, и все, почувствовал своим чутьем космического ксенофоба. Наверное, потому, что ситуация была какой-то неестественно дикой: одиннадцать вечера, почти ночь, в пустых коридорах ни души, тишина, все дежурные, как и положено, находятся на постах, ничто, как говорится, не предвещает — и вдруг в их кабинете, куда мало кто из сотрудников института мог войти без специального разрешения, сидит какая-то молоденькая девушка, тоненькая, с белой, как рыбье брюхо, кожей, с рыжими легкими локонами и большими бледно-голубыми глазами. Удивительно, как такой хрупкий и нежный облик мог произвести настолько зловещее впечатление: Гуревича передернуло даже, едва он ее увидел, и мурашки побежали по позвоночнику. Но хуже всего было, что она тоже увидала его: посмотрела в упор своими глазищами цвета звезд — и, он готов был поклясться, тут же узнала все мысли, все намерения, страхи и уже не выпускала из своего пугающе спокойного взгляда.
Так что да, Гуревич сразу все понял, но мозг это понимание принимать отказывался категорически и сопротивлялся, как мог.
— Привет, ребята! — жизнерадостно поприветствовал он. — Ну что, старичок, я вижу, все-таки решился пригласить девушку на свидание?