Она сидела рядышком с Саввой: светло-рыжие кудряшки, едва заметные ресницы и брови, очень белая кожа, большой красный рот, веснушки на круглом курносом носике, голубые глаза — выросшая девочка-сорванец, которая с первого взгляда кажется такой привлекательной, что перехватывает дыхание и делается неловко и немножечко стыдно, а присмотришься — страшненькая, в общем-то, барышня. Только взгляд у нее был очень твердый, спокойный и сильный, какой-то древний, словно смотришь на звезды в полночном небе, а они отвечают тебе, глядя в упор.
За окном застыл жаркий вечер. Раскалившееся за день дымное небо белесо светилось, сумерки лишь чуть тронули ленивый застоявшийся воздух, но в некоторых окнах дома напротив уже зажгли свет: люди коротали время за чтением, вечерним чаем или перед телевизором, знать не зная ни про квантовые частицы, ни про УБВ, ни про облекшуюся в живую плоть электромагнитную волну у меня в комнате.
Счастливцы.
Из родительской комнаты донеслись звуки мелодии "Время, вперед!"[23]. Даже через закрытые двери и стены чувствовалось напряженное молчание, в котором сейчас папа и мама молча сидят у экрана.
— Савва Гаврилович, — сказал я, — не хотите ненадолго составить компанию моим родителям? Они будут не против. Отдохнете немного, телевизор посмотрите.
Он покосился на Яну. Та чуть шевельнула худенькими плечами и едва заметно кивнула.
— Да, хорошо, — ответил Ильинский.
Встал, помялся немного и вышел, аккуратно притворив дверь.
Мы остались вдвоем.
Она чуть склонила голову набок и уставилась на меня с любопытством. Я молчал, постукивал карандашом по столу и старательно не отводил взгляд. На тумбочке отчетливо тикал будильник. Хлопнула внизу дверь парадной. Яна поерзала, потом скинула гостевые желтые тапочки и уселась на тахте, подогнув под себя ноги. У нее были маленькие стопы, детские пальчики с коротко подстриженными ноготками и нежно-розовые пятки без всяких огрубелостей и мозолей. Совсем новые пяточки. Мне вспомнился атлетический труп "американца" в морге судебно-медицинской лаборатории и слова Левина: "Как будто и не жил никогда". Эти девичьи пятки убеждали в правдивости рассказанной истории больше, чем любые сногсшибательные трюки с фантомами и гаснущим светом.
За стенкой два хорошо поставленных голоса обеспокоенно рассказывали о росте международной напряженности. Яна вздохнула, посмотрела в окно, потом снова перевела взгляд на меня. Голубые глаза замерцали, как холодные звезды. Я выдержал и ответил тем годами отработанным взглядом, каким обычно смотрят на гражданина с увлекательной биографией, которого взяли ночью с пистолетом и чужим кошельком и который клянется, что нашел это все в кустах пять минут назад и как раз шел в отделение милиции, чтобы с чистой совестью сдать находки.
— Не понравилась история? — наконец спросила она.
— Понравилась. Как декорация к детскому спектаклю — если очень захотеть, то можно во все поверить.
Она вздернула белесые брови:
— Вот как? Я могу доказать, — и потянулась пальчиком к широкому браслету на левой руке.
— Стоп, стоп! — я предостерегающе поднял руку. — Фокусов и чертовщины мне и так хватило этой ночью, спасибо!
Она хихикнула, потом посерьезнела и кивнула:
— Да, я в курсе. Ты знаешь, кого умудрился загнать на крыше?
— Нет, но об этом потом.
— А о чем сейчас?
— Кое-что не вяжется в этом увлекательном рассказе.
— Например?
— Если то, что изобрел Ильинский, может иметь настолько катастрофические последствия, не проще ли было его просто убить?
Она замотала головой, так что кудряшки выбились из-под заколки и растрепались, и широко распахнула глаза, испуганно и, как мне показалось, искренне.
— Нет, это совершенно исключено! Убивать людей нам запрещается категорически, это закон. Нельзя прерывать испытания, к тому же последствия для сферы вероятностей могут быть совершенно непредсказуемыми. Да и наказание для нас за это предусмотрено такое, что… — она передернула плечами. — Нет, это абсолютно невозможно.
Я отметил для себя существование законодательной и исполнительной власти даже на субквантовом уровне, вспомнил, что во время безумного фестиваля из погонь и мнимой ураганной стрельбы этой ночью никто не погиб, и удовлетворенно кивнул:
— Допустим. Но можно же было просто немного повредить его в рассудке? С памятью что-то сделать, например?
Яна снова отрицательно качнула головой:
— Слишком сильное вмешательство в судьбу, оно не поощряется. И это не наш метод. Шеды могут так поступить иногда, но не элохимы.
— Шеды?
— Те, с кем ты столкнулся сегодня ночью. Штеллай и Боб. Кстати, могу сказать, что они чрезвычайно раздражены сейчас, и это раздражение вызвал у них ты. Я бы на твоем месте побеспокоилась.
— О моих проблемах мы поговорим позже. Верно ли я понимаю, что убийство категорически неприемлемо и для этих шедов?
— Да. В том числе и для них. Они могут спровоцировать подобное действие в исполнении людей по отношению к другим людям, но сами убивать не имеют права.
— Тогда что случилось с Рубинчиком, Трусаном и Капитоновым?
— Они не были людьми.
— А кем же тогда?
— Яшен руах. Спящие духи. Скрытые элохимы.
Голова снова начала идти кругом, почти как тогда, когда Леночка Смерть сообщила, что не нашла в пустом доме на Нарвском следов ночной перестрелки. В подробности сейчас углубляться явно не следовало; я хотел только если не понять происходящее, то хотя бы нащупать подобие логики там, где она казалась мне явно нарушенной, пусть и с учетом фантастической системы координат.
— Ладно, это тоже пока пропустим. Вернемся к тебе и Савве. Мне по-прежнему многое непонятно. Убивать его нельзя, с ума сводить тоже. Как насчет гипноза? Или какого-то другого воздействия? Можно же было повлиять на него другим способом, без драматических появлений из телевизора и апокалиптических предсказаний?
Она вздохнула:
— Послушай, все не так просто. Воздействовать на свободную волю человека не получится чисто технически, этого никто не может, ни мы, ни шеды. Там установлена защита, которую нам не взломать. То есть я могу, например, сейчас выйти отсюда, — она похлопала себя ладошкой по сарафану в том месте, где у девушек постарше или пополнее обычно располагается грудь, — синхронизироваться с электрическими токами твоего мозга, перехватить управление и заставить тебя сделать практически что угодно, хоть бы и выйти в окно; но, во-первых, такое воздействие без ущерба для моего собственного сознания возможно на относительно короткое время, и, во-вторых, что бы я ни заставила тебя сделать, это все равно не будет твоим решением, а насилием, как если бы я тебя за шиворот потащила через подоконник. А в-третьих — это не наш метод и, опять-таки, наказуемо, если поймают. Вот так.
Я почувствовал себя так, как если бы взялся играть в незнакомую игру, где с каждым ходом появляются новые правила, а соперник при этом еще и отчаянно мухлюет, но сдаваться не собирался:
— Все равно что-то не вяжется. Вы с Саввой спокойно прошли мимо сотрудников госбезопасности в институте, а потом перемещались по всему городу то, через подвалы, то через склепы. На мой взгляд, одного этого достаточно, чтобы не испытывать проблем с переходом границы: хоть невидимками, хоть через канализационный люк, да хоть на летающей тарелке его эвакуируйте, не вижу трудностей.
Яна посмотрела на меня с печальным сочувствием:
— Ты, наверное, считаешь, что я всемогущая?
— Точно нет, иначе ты не явилась бы сюда. Тебе же моя помощь требуется, верно я понимаю?
— Верно.
— А мне нужно хотя бы в общих чертах видеть картину происходящего. Я не Савва, которому ты, насколько я понимаю, многого не рассказала. Он, наверное, думает, что сегодня ночью к вам в квартиру ломились сотрудники госбезопасности?
Яна вдруг зарделась, чем немало меня удивила, и ответила:
— Да. Пока так для него лучше.
— А для меня нет.
Мы снова уставились друг на друга. Она молчала, я тоже. Во дворе женский голос протяжно прокричал из окна: "Коля, домой!" Я нарушил молчание первым:
— Жизнь и практика меня научили, что самая простая версия всегда верная. Но простых объяснений происходящему у меня не находится, а я достаточно увидел и услышал в последние дни, чтобы поверить тому, что вы оба мне тут рассказали. Но некоторые детали не сходятся на уровне простой логики, и мне это не нравится. Зачем понадобилось обращаться за помощью к Рубинчику, Трусану и Капитонову, кем бы они ни были? Что мешает тебе сейчас применять свои возможности в полной мере? За каким чертом потребовалось принимать физическую форму? Что нужно от меня? И еще: если то, что придумал Савва, настолько опасно для человечества, а ты можешь, насколько я понял, анализировать самые многообразные причинно-следственные связи и делать выводы о возможности наступления конкретных событий, как получилось, что ты сама подсказала нашему общему другу то решение, из-за которого теперь все мы тут собрались?
Она зашевелилась, вытянула вперед тоненькие бледные ножки, одернула сарафан и принялась задумчиво рассматривать свои голые стопы.
— Ну хорошо. Хочешь заглянуть за декорацию? Понимаю. Но на подробные объяснения потребуется очень много времени, и я не уверена, что ты все сумеешь понять. Обещаю, что обязательно постараюсь сделать это, но позже.
— Мне достаточно будет простых ответов на вопросы, которые я задал.
— Не для всего я смогу подобрать слова.
— А ты попытайся.
Яна вздохнула:
— Я дозорный, ишим элохим меген, это один из трех рангов элохим, которые работают на Полигоне. Всего рангов девять, но шесть высших не могут здесь появиться ни в волновом, ни тем более в физическом облике: высвобожденный энергопотенциал будет таков, что приведет к разрушениям материальных структур. Моя истинная природа — нефизическая, Савва называет ее субквантовой, и, наверное, это самое точное определение в существующей у вас терминологии. В нормальном состоянии я могу свободно перемещаться вне условных конструкций пространства и времени, действовать в рамках допустимых возможностей с учетом ограничений Контура и его десяти