— Так на старую квартиру их отправить, на Лесной проспект! Там же и Чечевицины еще живут, и Деметрашвили, и Яша с женой. Мы с ними только открытками обмениваемся на Новый год, ну, и созваниваемся изредка. В последний раз, кажется, в апреле с Яшкой говорили… Ну да, на Лесной в самый раз!
Мне даже немного стыдно стало, что я сам до этого не додумался. Дом на Лесном проспекте, где я родился, вырос, жил до восемнадцати лет, откуда меня всей квартирой провожали в армию — и куда я не вернулся и где не бывал больше. Я разом вспомнил и теплый полумрак длинного коридора, в конце которого уютно светится дверь кухни, и запах стирального порошка, дегтярного мыла и скипидара по воскресеньям, когда женщины затевали генеральную уборку, и ощущение неровного крашеного дощатого пола под босыми ногами, и бог весть какие еще тонкие ароматы, чувства и обрывки картинок, мгновенно возникающих в сознании, едва стоит вдруг вспомнить детство.
— Годится, — одобрил я. — Можешь позвонить дяде Яше и предупредить, что мы к ним приедем? Только лучше из автомата звонить, не нужно из дома. Прокатимся до метро?
На Лесном весть о нашем скором визите приняли с ликованием, несмотря на предупреждение о том, что ждать нас нужно после четырех утра, и с гостями.
— Всех примем, накормим, уложим! — заверил по телефону дядя Яша. — Валькина комната пустая стоит, места всем хватит! Если что, потеснимся!
— Папа, предупреди только, чтобы без торжественных встреч и застолий, — попросил я. — Зайдем сначала вдвоем, осмотримся, потом проведем Савву с Яной, их никто видеть не должен.
— Ты с ними останешься? — спросил отец.
— Да.
— Надолго?
— Не знаю, пап.
Он тяжело вздохнул.
— Что матери скажем?
— Секретное спецзадание.
— Так она и поверит, — проворчал папа. — Мать, что ли, не знаешь?
— Придется поверить. И пожалуйста, никому не говорите, куда я поехал, даже вслух друг с другом этого не обсуждайте дома, если возможно. На Лесной не звоните, я сам постараюсь выходить на связь. Никто ни в коем случае не должен установить связь между нашими домом и местом, куда я сейчас отправляюсь. Понимаешь?
— Что уж тут непонятного.
— Вам наверняка будут звонить с работы и точно позвонят из Комитета. Скорее всего, еще и придут пообщаться. Отвечайте, что я ушел поздно вечером… Так, когда мы видели этого дуста на лестнице?
— Где-то без четверти десять, наверное.
— Значит, я ушел из дома в одиннадцать вечера, куда — не сказал и больше о себе знать не давал. Справитесь?
— Постараемся. Ты только это, сынок…
— Что?
— Береги себя.
Ответ встал в горле комком.
Савва чуть повеселел, Яна заметно приободрилась. Вынула что-то из кармашка браслета правой руки и протянула мне:
— Вот. Надень.
Это был металлический значок на винте с эмблемой зимней Олимпиады в Сараево: смешной красно-белый волчонок с большим круглым носом. Присмотревшись, в правом глазу у него я увидел едва заметную пульсирующую красную точку, не больше игольного прокола.
— Устройство подавления сигнала, — пояснила Яна. — Начинает работать при завинчивании крепления, не позволяет обнаружить тебя по индивидуальной сигнатуре. Этим утром ты должен исчезнуть из всех поисковых систем, и наших, и шедов. После четырех часов в сфере вероятностей проявятся связанные с тобой изменения, и если раньше ты был просто заметен, то теперь окажешься в самом центре событий. Пока не закончим дело, не снимай значок. Пожалуйста, восприми это серьезно.
— Воспринял, — я нацепил значок на левый лацкан серого пиджака. — Теперь я тоже серьезно: вот это вот безобразие нужно состричь и побрить.
Савва испуганно глянул на меня и сказал:
— Нет.
— Да. Если хотите, чтобы я помогал вам прятаться, извольте слушаться и не осложнять мне работу. Таскать на себе особые приметы я не позволю.
— Ну, на ориентировках есть портрет и без бороды… — неуверенно начала Яна.
— Не спорить, — отрезал я не без удовольствия. — Опытного сотрудника сбритой бородой и стрижкой не проведешь, а вот гражданам опознание затрудним. Ты же сама говорила что-то про десять или двенадцать тысяч возможных наблюдателей, если я все верно понял.
— И как будем стричься, под "ноль"? — с вызовом поинтересовался Савва.
— Идея неплохая, но нет. На уголовника будешь похож, а нам такое ни к чему. Ограничимся полубоксом. Снявши голову, по волосам не плачут, а ты, Савва Гаврилович, свою голову не только снял, но еще и ногой наподдал, чтобы дальше летела. Так что марш в ванную.
Мама выдала ножницы и старую простынь, папа — бритвенный станок, набор лезвий "Нева" и древнюю механическую машинку для стрижки волос, которую нашел где-то в кладовке среди инструментов. Савву усадили на табуретку в ванной, обмотали простыней, будто кота, которого нужно выкупать, и приступили к делу.
— Соорудим в лучшем виде, Савва Гаврилович, — пообещал я. — Мне в армии головы стричь доводилось. Будешь на новобранца похож.
Он засопел, но смолчал.
— Давай лучше я, — предложила Яна.
— А ты умеешь?
— Только что научилась. Не спрашивай, все равно не поймешь.
Я не стал спрашивать, тем более что получилось у нее отменно, это надо признать: чисто выбритый и постриженный Савва помолодел лет на десять, а похорошел так, как если бы никогда в жизни не занимался наукой.
Время приближалось к одиннадцати. Из дома решено было выезжать в пять минут пятого, и я отослал всех поспать хоть немного, а сам отправился пересидеть ночь на кухне. У меня была непочатая пачка "Родопи", две пачки дефицитного индийского черного чая и много того, о чем стоило бы подумать.
Часам к двум все же сказалась предыдущая бессонная ночь. Сначала на кухню зашел товарищ Жвалов; с ним мы курили почему-то "Казбек", рассказывали друг другу опасные политические анекдоты и вообще проводили время душа в душу. Потом явилась Ядвига Ильинична и принялась учить правильно заваривать чай; Яна сидела на подоконнике у открытого окна и болтала ногами, свесив их на улицу вниз. Пекарев боролся на руках с одним из братьев Бодровых, Цезарь разговаривал с Шамранским про Нильса Бора, а Леночка Смерть пыталась сказать мне что-то важное — но я ее не слышал, а она никак не могла протолкаться ко мне через набившуюся в кухню невесть откуда толпу. Потом вдруг вокруг потемнело. В одно мгновение все исчезли. В стремительно наливающемся чернотой дверном проеме возникла "артистка" в огненно-алом платье и с бусами цвета запекшейся крови, в которых не хватало половины бусин-лхаш. Я хотел сказать ей, что теперь-то знаю, кто она и как ее звать, но не смог вспомнить имени, а вместо этого занес какую-то самому себе непонятную тарабарщину про квантовую неопределенность и математические множества. Она стала подходить ближе, и кухня залилась жуткими серо-сизыми сумерками. Тут я сообразил, что оказался во сне, и принялся мотать головой, чтобы проснуться, а "артистка" подходила все ближе, ближе, пока наконец я довольно чувствительно не треснулся лбом о покрытую клеенкой столешницу кухонного стола.
Сердце колотилось, как после кросса на пять километров. Расписанные под хохлому настенные часы с кукушкой показывали начало четвертого. Я перевел дух, покурил, открыв настежь окно, и пошел будить остальных.
Я планировал в одиночку отвезти Савву и Яну на отцовском "ИЖ-Комби", устроить их в квартире на Лесном, а потом отогнать машину назад и вернуться обратно уже, что называется, своим ходом. Но папа решительно воспротивился и сказал, что сядет за руль сам.
— А то разобьешь еще.
Маме он категорически запретил нас провожать — раннее утро, будний день, и вообще, лишние слезы, — но мама, очень хорошо изучившая за тридцать лет отцовские интонации и грани смыслов, этим запретом решительно пренебрегла.
Около четырех часов утра среды, 22 августа, мы вышли вчетвером из парадной. Отец еще раньше отправился до гаража, и к нашему выходу подогнал машину поближе к дверям. В утренней тишине чуть слышно тикали мигающие желтые фонари "аварийки". Я огляделся. В длинных девятиэтажных стенах домов, окружавших просторный двор, светилось всего несколько окон. В нашей парадной со стороны двора света не было ни в одной из квартир. Всё вокруг: дома, тоненькие, подвязанные к черенкам деревца, горка на детской площадке, кусты — было неподвижным и как будто ждало чего-то, словно декорация на пустой сцене задолго до начала спектакля. Воздух был еще почти чистым и свежим, а в сравнении с теплой квартирой и ставшей привычной дневной жарой казался прохладным. Ильинский протяжно зевал и поеживался спросонья. Острые веснушчатые плечики и открытые белые руки Яны покрылись зябкими мурашками.
— Нам куда сесть, сзади? — поинтересовалась она.
— Ни в коем случае, — ответил я и широким жестом распахнул багажник. — Для вас выделено отдельное помещение.
Савва дисциплинированно кивнул, нагнулся и, кряхтя, полез внутрь. Яна вдруг заупрямилась:
— Это обязательно?
— Я минимизирую риски. Город пустой, сотрудники в напряжении, и мне совершенно не нужно, чтобы вы восседали в салоне, когда мы будем проезжать мимо постов ГАИ. Так что лезьте и лежите там тихо. Тем более что багажник у этого автомобиля просторный.
— Сынок, давай я им хоть газеток постелю, — забеспокоилась мама.
— Ничего, нам ехать недалеко, прекрасно доберемся и так, — заверил я.
Ильинский уже устроился в багажнике со сноровкой человека, с раннего детства привычного к разному. Яна сверкнула глазами, передернула плечами, фыркнула, но тоже полезла вовнутрь.
— Валетом располагайтесь, — дружелюбно порекомендовал я. — Так удобнее.
Я подождал, пока она кое-как уместится между потертыми подошвами ботинок Саввы, запасным колесом и бензобаком, и аккуратно захлопнул крышку.
Том 3Часть IIIАнтропный принцип
Глава 8Исходный код
Доводилось ли вам, дорогие друзья, возвращаться когда-либо в прошлое — то прошлое, что осталось только в детских воспоминаниях? Это захватывающая, но и опасная экспедиция, потому что многому дорогому и личному, трогательному и восхитительному, как весенний день в детстве — свивающиеся в бурный поток сверкающие ручейки меж ломких кромок талого льда, первые согревающие лучи повеселевшего солнца, отощавшие шальные коты, счастливый воздух, золотистый, как искрящийся лимонад, и тугой от весеннего ветра, рядом еще совсем молодая мама, и лет ей куда меньше, чем сейчас тебе, и всех забот разве что провести через талую лужу игрушечный пластмассовый трактор, не вымокнув при этом до самой вязаной шапки с помпоном — всему этому лучше оставаться в молчаливых запасниках памяти. Но и отказаться от подобного возвращения трудно. Давай, я покажу тебе дом, и двор, и площадку, где я был маленький? Конечно, это так интересно! И вот через несколько десятков лет ты приезжаешь туда — и смотришь уже совсем другими глазами.