— Ну, здравствуйте, здравствуйте!
— Ой, Витенька, не узнать!
— Гена, наконец-то! Привет!
Ночь едва передала свою вахту раннему сонливому утру, но никто из соседей и не думал спать, все были здесь: чуть располневшая и все такая же хлопотливая тетя Женя с раскрасневшимся от жаркой плиты и волнения лицом, торопливо вытирающая руки фартуком; и пухлый, уже с обширной розовой плешью, но по-прежнему румяный Чечевицин с женой Зиной; и какой-то волосатый долговязый юнец с жидкими усиками, в котором я с трудом признал Лёньку Чечевицина; и Георгий Амиранович Деметрашвили, отпустивший седую бороду, импозантный, в красивой полосатой рубашке и с мудрым ироничным прищуром:
— Гамарджоба, биджо! Ругу рахар?
— Гамарджоба, Георгий Амиранович! Каргат, каргат! Ще ругу рахар?[24] — ответил я, радостно удивляясь тому, как легко вспомнил те немногие слова на грузинском, что выучил так давно, казалось, что в другой жизни.
— Витюша! Ну, здравствуй, Витюша!
Конечно, и Люська была тоже здесь: годы не были к ней снисходительны, оставив от юности длинные стройные ноги с тоненькими лодыжками, но наградив расплывшейся талией с изобильными складками на боках и усталостью, обосновавшейся в морщинках вокруг глаз. Она обняла меня, клюнула в щеку теплыми губами, и было так странно, что для этого ей пришлось встать на цыпочки.
— Привет…эээ…Людмила, — сказал я смущенно.
— Да какая я тебе Людмила! — она расхохоталась и хлопнула меня ладошкой по груди. — Люся я, Люся!
И чуть покосилась насмешливо в сторону знаменитой ванны, так что мне немедленно захотелось сбежать и спрятаться во дворе за гаражами.
— Ну, что же мы?! — всплеснула руками тетя Женя, когда бурление объятий, восклицаний, похлопываний по спине, приветствий и поцелуев чуть поутихло. — Давайте садиться, я же пирогов напекла!
— Может, по маленькой? — с надеждой спросил дядя Яша.
— Я тебе сейчас дам, по маленькой! — прикрикнула тетя Женя. — Это ты на пенсии, а людям еще на работу сегодня! Да садитесь, садитесь!
Со скрипом и грохотом задвигались табуретки вокруг сдвинутых у окна столов, зазвенели чашки и блюдца, громыхнул черный противень, водруженный на дровяную печь среди алюминиевых кастрюль и покрытых толстым слоем окалины сковородок, и на разномастные тарелочки мягко легли нежнейшие куски пышного пирога с разваливающейся начинкой, источающей обжигающий пар и густой сытный дух яйца и капусты. Над столом заклубился табачный дым. За распахнутым окном едва заметно светлели синие сумерки, свежий утренний воздух вплывал в разогретую кухню. Мне стало весело и хорошо, будто в детстве, когда к кому-нибудь приезжали среди ночи родственники издалека, и тогда по коридору тащили чемоданы и раскладушки, дом наполнялся запахами чужих вещей, прокопченных дымом вагона дальнего следования, женщины переговаривались радостными и звонкими голосами, и можно было долго не спать, сидеть со взрослыми, пить чай с пряниками и слушать разговоры.
— Митька на севера подался, за длинным рублем, газопровод какой-то строит. Девчонки все замуж повыскакивали, у Татьяны уже двое детишек, Маня к декабрю родит, вот, один Лёнька с нами остался, катается с отцом помощником машиниста, да все не женится никак, разборчивый очень…
— Ну мам!
— И у нас Витя вот тоже пока на холостом положении…
— Ой, никогда бы не подумала! Ты что это, Витюша, как же так? Красавец такой, девчонки, наверное, табунами бегают!
— Да все как-то мимо пробегают…
— Дато врачом работает, в области. Пошел, так сказать, по стопам.
— Тоже хирург?
— На "скорой помощи". Молодец, получается у него.
— Вы ешьте, ешьте, пока горячие!
— Может, все-таки по маленькой?
— Яша!..
— А я нормировщицей на "Красном каторжанине" устроилась, работа как работа, не жалуюсь. Комнату отцовскую сдаю, по знакомству, женщине одной — она проводницей работает, так все больше в рейсах…
— Надо было, наверное, Ванечку Каина позвать, он часто про тебя спрашивает…
— Он все еще здесь живет?
— Так куда ему деваться, все там же, с мамой…
— Что же, слышно, когда вас расселять будут?
— Да не знаем, то говорили, что в следующем году, то позже. Вроде как в планах написано, что до девяносто первого года точно расселят всех…
— Это еще когда будет!
— В комнаты ваши кого только не селили, а вот недавно семья студентов въехала, хорошие ребята такие, с двумя детишками, он из Воркуты, кажется, а она со Львова, сейчас у родни на каникулах…
— Я себе "ушастого" взял по случаю с рук, ребята знакомые из гаража над движком поколдовали — летает! Девяносто километров в час можно выжать!
— Ого, я на своем ИЖе столько не рискую давать…
— Яша, третий кусок уже тянешь, ну куда! Надо же еще Витиным друзьям оставить…Кстати, Витюша, когда они придут-то?
Меня словно разом вырвали из уютного сна. Мы переглянулись с отцом и оба уставились на циферблат настенных часов: время перевалило за пять утра. Все замолчали и выжидающе смотрели на меня.
— Ну… — я замялся, — мне еще их нужно встретить…в общем…
— Так а где они сейчас? — спросил Чечевицин-старший.
В голову ничего не шло, и я честно ответил:
— Внизу. В машине ждут.
— Нет, ну что это такое, это же не по-человечески! — укоризненно загудел дядя Яша. — Гена! Витя! Давайте же их сюда, зачем в машине людей держать?! Познакомимся, посидим!
— Дядя Яша, — сказал я, стремительно превращаясь из Витюши в капитана уголовного розыска Адамова, — мы же не просто так их попросили подождать. Это люди довольно стеснительные, у них есть свои обстоятельства, так что знакомиться и сидеть они, пожалуй, не расположены.
Дядя Яша растерянно обвел взглядом замолчавших соседей. В наступившей тишине отчетливо тикали часы на стене.
— Ой, что же я, мне же на работу уже выходить скоро, а я все сижу, — громко спохватилась Люся и встала. — Так обрадовалась, что увидела вас, даже забыла про все!
— Да и мне сегодня с утра на кафедру, — неторопливо поднялся Георгий Амиранович. — Витя, ты же здесь остаешься, не уезжаешь?
— Здесь, здесь, — заверил я.
Все разом засуетились, женщины принялись убирать со стола, в железной раковине зазвенели чашки и зашумела вода.
— Нет, ну как же так, ну не по-людски же… — пытался протестовать дядя Яша, но получил от тети Жени ладонью по гулкой спине и нехотя, как недовольный медведь, которого гонят с арены цирка в постылую клетку, отправился к себе комнату.
— Я вам сейчас только дверь открою, покажу все, ключ отдам и тоже пойду, — сказала тетя Женя. — Мы с Валей Хоппером созвонились, он сказал: для Виктора ничего не жалко, пусть живет, сколько надо, хоть один, хоть с друзьями. А чего жалеть-то, комната все равно пустая стоит. Мы там приготовили для гостей, что могли, на скорую руку.
Она открыла двери и щелкнула выключателем. Давно не обитаемая большая комната была чисто прибрана: свежевымытый лакированный пол нарядно блестел в свете новой яркой лампочки под потолком, на облупившемся подоконнике не было ни пылинки, ни сора, а вместо отсутствующих занавесок свисала заботливо прицеплена на карниз желтоватая, застиранная и местами искусно заштопанная простыня. У левой стены стояли две бывалые раскладушки, аккуратно застеленные и накрытые солдатскими одеялами, поверх которых лежали сложенные "гостевые" махровые полотенца. Справа привалился к стене хромоногий, видавший виды кухонный стол, рядом с ним стул с деревянной спинкой и табуретка. На одинокой тумбочке у двери свернулся улиткой полосатый матрас с торчащей из него простыней.
— Раскладушек нашлось только две, а это мы для тебя положили, — объяснила тетя Женя. — Не знали, где ты захочешь лечь, здесь, или, может, к Лёньке пойдешь, у него же теперь комната отдельная.
— Спасибо большое, тетя Женя, — растроганно сказал я. — Правда, спасибо.
Она махнула рукой.
— Ой, не выдумывай! Не чужие друг другу люди. Все, пошла, не буду мешать, а вы тут располагайтесь.
Тетя Женя сунула мне в руку два теплых железных ключа — от комнаты и от квартиры, расцеловалась с папой, с какой-то тихой, печальной лаской погладила меня по плечу и, не оборачиваясь, вернулась в кухню, где позвякивала посуда и негромко переговаривались женские голоса.
Стало тихо, неловко и пусто.
— Постарела Женя, — задумчиво сказал отец и вздохнул. — Да и я, наверное, тоже. Ну что, пойдем?..
В полумраке багажника глаза у элохим Яны сверкали, как колючие зимние звезды.
— Извини, — сказал я. — Небольшая задержка.
Она фыркнула, оттолкнула протянутую руку, одним гибким движением, как распрямившая кольца змея, выскользнула наружу, выдернула из багажника свою соломенную сумку и принялась с досадой оправлять смявшийся сарафан. Савва лежал неподвижно, уткнувшись в изнанку заднего сидения, и размеренно, спокойно сопел.
— Савва Гаврилович! — я потрепал его за ногу.
— Он спит! — сердито отозвалась Яна.
— Здоровая нервная система у человека, — констатировал я. — На зависть просто. Просыпайся, Савва Гаврилович, приехали!
Мы кое-как растолкали Ильинского и не без труда извлекли его из багажника.
— Подождите в парадной. Я подойду через минуту.
Снова скрипуче пропела пружина и тяжко хлопнула дверь. Отец проводил взглядом Савву и Яну, помолчал немного и протянул руку. Пожатие вышло серьезным и крепким.
— Не пропадай только, сын. Постарайся дать о себе знать, когда сможешь.
— Отсюда мне вам звонить нельзя, папа, а на работе я в ближайшее время не появлюсь…
— Понимаю. Все равно, уж изыщи такую возможность. Мама будет волноваться. И я тоже.
Мы обнялись. Говорить больше было не о чем. Отец кивнул на прощанье, сел за руль и белый ИЖ-комби, заворчав, неспешно выбрался со двора, мигнув на прощание красным огнем стоп-сигналов. Я постоял немного, глядя в небо: невидимый светлеющий горизонт постепенно размывал ночную глубокую синь в серое и голубое.