Она пару секунд соображала, потом хихикнула, покраснела и стрельнула взглядом.
— Ой, спасибо!
Сержант отвернулся от Яны, зыркнул, нахмурился и сунул босоножку мне в руки:
— Заберите, гражданин, и поосторожней будьте в дальнейшем.
— Непременно, — заверил я.
Когда я отошел на несколько шагов и обернулся, то постовой уже вновь вернулся к увлекательному диалогу с хорошенькой продавщицей, та смеялась, а он едва не нависал над ней, будто пытаясь загородить широкой спиной от конкурентных посягательств.
— Ты вообще думаешь, что творишь?! — свирепо поинтересовался я у Яны.
Она ухватилась за мою руку и возилась, натягивая на пятку ремешок босоножки.
— Ой, да ладно тебе! Весело же!
Я с трудом поборол искушение как следует врезать ей по тощей заднице, и только сказал:
— Все, хватит. Накатались.
— Давай тогда в тир, ладно? Ну пожалуйста!
Пневматические винтовки были старыми, с потертыми прикладами и разболтанными деталями ствольной коробки, так что серебристые легкие пульки летели куда угодно, но только не в цель. Я потратил рубль, пытаясь выиграть для Яны лохматого медведя с розовым бантом, но в итоге только набил карманы круглыми белыми конфетками на палочке, жевательными резинками "Педро" и несколькими пакетиками сухого лимонада, которые мы развели в стакане газировки из автомата с водой и тут же выпили. Яна сорвала прозрачную обертку с конфеты и засунула ее рот.
— Тебе действительно все это нравится? — спросил я.
— Что именно?
— Ну вот ребячество это…карусели с качелями, жвачка с газировкой.
Яна вздохнула.
— Какой ты унылый, Адамов. Немудрено, что от тебя невеста сбежала.
Она посмотрела на меня и быстро добавила:
— Ну извини, извини! Вот скажи: как ты отдыхаешь? От чего получаешь удовольствие?
— Кроме работы? — уточнил я.
Яна закатила глаза.
— Да, кроме этой твоей работы.
Я задумался.
— Читаю. Гуляю. На тренировку могу сходить, побороться, по старой памяти. Телевизор смотрю. Иногда с товарищем пропускаем по кружечке. В кино хожу, хотя редко. Вот, в отпуск собирался, но…Вообще, у меня свободного времени не очень много, так что…
— Не густо, — резюмировала Яна. — Но все равно. Представь, что ты оказался в теле, скажем, водяной черепашки. Сидишь в болотце у озера, перед носом тина, грязь, стебли травы, улитки какие-то с жуками. Листья гниющие. Панцирь давит с непривычки, лапы коротки — много не нагуляешь. Читать нечего, смотреть тоже, телевизоры далеко, пивбары недоступны. Даже думать сложно, потому что твое человеческое сознание с трудом помещает смыслы в черепашьи мозги. Уверяю, что ты бы от безысходности взялся нырять, кувыркаться в воде по-всякому, плавать с рыбами наперегонки — и это не значило бы, что тебе в принципе такое нравится. Просто надо же как-то развлекаться!
— Смысл понятен, — согласился я. — Вот только я же не просто так превратился вдруг в черепашку, правильно? Есть какая-то цель, задание, а значит, работа. А раз есть работа, то уже не может быть скучно.
— Это тебе не может быть, — парировала Яна. — А нормальное здоровое большинство думает совершенно иначе. Адамов, если между нами и вами есть что-то общее, так это неистребимая тяга к развлечениям и удовольствиям, и чем больше опыт в получении удовольствий, чем они сильнее, тем больше тяга. Вы пока кроме интимных радостей, алкоголя, еды и телевизора ничего лучше представить не можете. А мы вечность — вечность! — находились в состоянии, которое мне даже не описать, все равно слова исказят суть. Вообразишь какие-нибудь облака с арфами, как у вас водится. А это постоянное, ежесекундно меняющееся, увлекательное, невероятное удовольствие — и вот, в Контуре мы его лишены. А те, кто на Полигоне работают, еще и ограничены в возможностях, потому что постоянно находятся в грубой электромагнитной форме, не говоря уже про вылазки, типа этой, когда приходится надевать человеческие тела. Черепашка — это еще щадящее сравнение; представь, что ты почти слепой, наполовину оглохший, в смирительной рубашке, лежишь в луже на холодном полу в камере без окон — вот примерно так я себя тут ощущаю.
— Сочувствую, — соврал я.
— Ага, спасибо. А ты меня каруселями попрекаешь. Я уже две недели в теле, а это реально много. Да и вредно, к тому же. Чувствую, что дурой становлюсь. Это только яшен руах могут находиться внутри человеческого существа годами и десятилетиями, но там другое: во-первых, они спят, пока симбиотическая личность живет себе, ни о чем таком не подозревая, хотя скрытый элохим, даже спящий, влияет на поведенческие модели: беспокойство, странные идеи, асоциальность, частая смена занятий, переезды, непостоянство в отношениях, ночами не спится. А во-вторых, даже в этом случае долгое пребывание внутри материальной формы не проходит бесследно: пробуждение бывает мучительно долгим, порой приходиться неделями и месяцами работать, чтобы проснувшийся элохим вообще вспомнил, кто он и почему. Если хочешь знать, у нас одно из наказаний — заточение в тело на срок человеческой жизни, а то и на несколько. И не сбежишь ведь: если самоубиться даже, вернут и срок добавят. Вот так.
— Ужасно.
— Не надо сарказма, Адамов. Сытый голодного не разумеет. Нет, у нас тоже есть, скажем так, персонажи со странностями, которым нравится жить здесь в человеческом образе. Ванады, бродяги-отказники. Сейчас их уже меньше, а по первым тысячелетиям было много, особенно среди шедов. Это примерно как у вас дикари-туристы, которые предпочитают в котелке кашу варить и комаров кормить в лесу, а не отдыхать, скажем, в санатории где-нибудь в Пицунде. Но я лично подобного извращения понять не могу.
— Тогда, наверное, лучше поскорее закончить с нашим делом. К чему продлевать этакие муки?
— В самую точку! — воскликнула Яна, с хрустом сгрызла остатки конфетки и выбросила палочку в урну. — Идем в "Пещеру ужасов"!
— Кажется, я сказал уже, что с катаниями на сегодня покончено?
— А вот сейчас не спорь, — голос у нее вдруг стал жестким, и снова проступило через девичий облик что-то холодное и чужое, будто показалась сквозь ядовитые пары атмосферы поверхность планеты в иной Метагалактике. — Время подходит, нас ждут. А там еще очередь отстоять нужно.
Павильон "Пещеры ужасов" располагался в дальнем конце "Луна-парка": обширное сооружение из железных листов, грубо размалеванных картинами в жанре готического наива, словно Пиросмани вдруг помешался и принялся изображать не горцев с вином, а роковых вампиресс в легкомысленных пеньюарах, призраков с отрубленными головами подмышкой и живых мертвецов, тянущих из разверстых могил когтистые пальцы к визжащим от страха блондинкам. Я вспомнил Ваню Каина и подумал, что здесь его странный талант нашел бы, пожалуй, наилучшее применение — хотя тогда к "Пещере ужасов" никто не приблизился бы и на километр. Разукрашенные языками багрового пламени и оскаленными черепами вагонетки с грохотом ударялись в распашные ворота и уносили во тьму детей и взрослых, а две минуты спустя вырывались с противоположной стороны, возвращая их под солнечный свет раскрасневшихся от крика и хохота.
Мы уселись на жесткое сидение, обтянутое поношенным дерматином, вагонетка дернулась, загремела и, протаранив ворота, ворвалась во тьму.
Первым нас встретил оборотень из папье-маше, в оборванной черной хламиде, с оскаленной волчьей пастью и арбалетом в лапах, подсвеченный снизу багровым трепещущим светом; потом вспыхнул призрачно-голубой, что-то заскрежетало, завыло, распахнулась замшелая дверь и явила горбатого колдуна с длинным клыком, торчащим из тонкогубого рта до самого крючковатого носа; пластиковый скелет вывалился из-под потолка и заплясал на невидимых нитях над нашими головами; немыслимо размалеванная тощая вампирша с всклокоченным черным пуком синтетических жестких волос, похожая на заслуженную работницу сферы деликатных услуг, флегматично взирала из синеватого сумрака за толстым стеклом. В темном углу закопошился было аниматор, занося руку в черной перчатке, но я гаркнул "Только попробуй!", и рука резко отдернулась.
Тележку болтало и дергало на крутых поворотах, Яна взвизгивала и заливалась счастливым смехом; впереди и позади нас ей вторили невидимые заполошно кричащие или хохочущие голоса. Мы въехали в центральную часть павильона и покатили по кругу вдоль стен с нарисованными светящейся краской ожившими мертвецами, в основном женского пола и едва прикрытыми истлевшими могильными саванами.
Яна подняла руку и коснулась широкого браслета у себя на запястье.
Вагонетка резко свернула в стену — и через секунду вкатилась в непроницаемый антрацитовый мрак. Дорога пошла под уклон, колеса загремели по невидимым рельсам, и физически ощущались стеснившиеся по обе стороны холодные стены узкого и высокого, как ущелье, тоннеля, в котором раскатывалось железное эхо. Воздух стал сухим и мертвым, как прах, не воздух даже, а какой-то суррогат, имитация, муляж воздуха; он пах книжной пылью и горячим металлом, и им нельзя было надышаться. Я чувствовал, как едет, раскачиваясь и дрожа, вагонетка, но вместе с тем мне казалось, что мы просто стоим на месте, возможно, из-за того, что ни глазу, ни слуху не за что было здесь зацепиться в качестве ориентиров. Я начал ощущать тоскливое беспокойство, которое скоро превратилось в тягучий страх перепуганного животного — такие чувства, верно, испытывает домашний пес, сидящий в контейнере для перевозки в багажном отделении самолета, когда начинает вибрировать пол и гудят стены — а потом почувствовал, как холодные тонкие пальчики Яны легли на мою руку и чуть сжали ладонь.
В тот момент я разом простил ей и клоунаду на каруселях, и сравнения с черепахой.
Невидимый путь под колесами выровнялся. Впереди забрезжило мутно-серым, свет стал ярче, и мы вкатились в небольшой полукруглый зал с серыми бетонными стенами и низким куполом потолка, с которого на коротких шнурах свешивались неяркие лампы дневного света. Рельсы выходили из черного зева тоннеля, изгибались вдоль стен и исчезали во тьме низкого арочного хода на противоположной стороне зала.