На несколько секунд воцарилось то особенное молчание, какое всегда возникает, пока кто-то один сосредоточенно разливает по первой рюмке. Я думал, как бы половчее спросить, что, собственно, происходит, формулировка не складывалась, но меня опередил Георгий Амиранович, сообщив веско:
— Савва Гаврилович нам все рассказал.
За столом заохали и закивали. Савва тоже кивнул и посмотрел мне в глаза.
— Можно узнать, что именно? — осторожно поинтересовался я.
— Так правду же, — спокойно ответил Савва. — Чистую правду.
Я чуть за голову не схватился.
Выяснилось следующее.
Оставшись один, Ильинский поскучал в одиночестве в комнате, еще немного поспал, снова поскучал, а потом испытал позыв естественного физиологического свойства, вызванный съеденными пирогами и выпитым чаем. Как человек, хоть и привыкший к жизненным трудностям, но все же интеллигентный, ведром он пользоваться не пожелал и потихоньку пробрался в уборную. Хотел было вернуться в комнату, но как раз в это время тетя Женя принялась жарить котлеты, от которых исходил такой вкусный, манящий дух, что противиться ему не было никакой возможности, так что Савва заглянул в кухню. Тетя Женя его не узнала, зато сразу узнал дядя Яша, тоже подтянувшийся сюда на ароматные запахи. Он для верности раскрыл "Ленинградскую правду", посмотрел еще раз напечатанное объявление "Внимание, розыск!", убедился и решил принять меры. Сначала, конечно, хотел просто вызвать милицию, но Савва впечатления опасного головореза не производил, а дядя Яша был человеком не робкого десятка, уверенным в своих силах и изрядно скучающим от пенсионного ничегонеделания, а потому решил сначала разобраться во всем сам. Он усадил Савву за стол и принялся задавать вопросы. Ну, а тот и ответил.
История получилась такой, что самому было впору всплакнуть.
Из рассказа Ильинского следовало, что Яна была дочкой невероятно высокопоставленного партийного работника, из тех, которых простые смертные видят разве что на портретах в "красном уголке" и на транспарантах, что носят на демонстрациях. Потому, объяснил Савва, и имя ее не указывалось в оперативных ориентировках. Случилось так, что они случайно встретились — в лектории общества "Знание", а продолжили знакомство в Публичной Библиотеке — и полюбили друг друга, что очень не понравилось начальственному отцу Яны, который прочил ее в жены сыну министра. Савве стали грозить статьей и тюрьмой, но чувства оказались сильнее, и отважные влюбленные решились на отчаянный побег со всеми вытекающими отсюда последствиями.
К этому моменту послушать историю собрались уже все соседи, а Савва Гаврилович не скупился на душещипательные подробности лишений и тягот, которые претерпевали беглецы, описания преследования и погонь, пока на сцене его повествования не появился некто Виктор Адамов, капитан уголовного розыска, рыцарь без страха и упрека. Означенный капитан сначала произвел задержание и уже собирался препроводить Савву в острог, а Яну вернуть суровому отцу — чем, безусловно, немедленно обеспечил бы себе минимум полковничьи погоны и множество иных жизненных благ — но, узнав их историю, вошел в положение и взялся помочь, несмотря на страхи и риски. Единственным же выходом из положения видится побег за границу, куда не достанут длинные руки разгневанного родителя, и на пути куда они и нашли временное пристанище у самых верных, самых испытанных друзей капитана Адамова, которым он если и не открыл им всей правды, то только из опасения вовлечь в неприятности.
— Ты, Савва Гаврилович, оказывается, мастер рассказывать истории, — негромко проговорил я.
Он пожал плечами.
— Всегда хотел быть героем какой-нибудь романтической повести.
Яна подыграла мгновенно. Образ невинной юницы удавался ей особенно хорошо, водку из рюмочки, когда прозвучал тост в ее честь, она едва пригубила, и то сидела, зардевшись и опустив взор, то горячо благодарила всех за участие, и тогда на глазах цвета звезд блестели бриллиантами чистейшие слезы.
— Нам бы только до Светогорска добраться, — сообщила она. — А там есть друзья, которые помогут перебраться в Финляндию.
Полчаса — и кухня превратилась в подобие штаба революции: посуда убрана, арбуз, бутылка, рюмки сдвинуты в сторону, обе пепельницы полны окурков, дым стелется под потолком, и собравшиеся то хором, то поодиночке обсуждают возможность пробраться к дальней границе области и страны.
О том, чем грозит такое участие в судьбе разыскиваемых госбезопасностью посторонних, по сути, людей, никто не задумывался — наверное, потому, что каждый из тех, кто собрался в ту памятную ночь на кухне коммунальной квартиры старого пролетарского дома, знал, что чужой беды не бывает, и собственная жизнь в размеренной ее нормальной обыденности и тихом благополучии не имела высокой цены рядом с этой бедой, но приобретала новую ценность именно постольку, поскольку в нее вошли вместе с риском подвиг и смысл.
Знаете, сейчас много говорят о русской национальной идее. Я в идеологических формулировках не силен, но, если бы пришлось, то назвал бы важнейшую, если не самую важную черту национального характера — сочувствие преследуемым и готовность поверить в невинность арестантов. Молоко в крынках и хлеб для беглых каторжников у крыльца крестьянского дома, песни до слез про бродягу, возвращающегося в отчий дом, или лихого разбойника, тоскующего по матери — все это от века сформировалось в нас трудной, тяжкой историей, в которой выжить помогали отвага и самопожертвование, а сохранить человеческий облик — то самое сочувствие к гонимым и осужденным. "От сумы и от тюрьмы не зарекайся", — рекомендует нам мудрость, рожденная поколениями так же, как под чудовищным давлением и в адском подземном пекле рождается драгоценный алмаз. Полная ерунда с точки зрения законопослушного европейца, в памяти поколений которого нет монгольского ига, Разина, Пугачева, Смутного времени, церковного раскола, а главное — двух войн и трех революций с гражданской войной и террором в течение всего-то лишь полувека, и в сердце которого не стучит временами прах протопопа Аввакума, Алёны Арзамасской или тысяч и тысяч замученных царем Иоанном новгородских жен и детей. "С чего бы это мне не зарекаться? — спросит благополучный немец или бельгиец. Я гражданин, плачу налоги, честно веду свой бизнес или добросовестно работаю, у меня есть социальная страховка и пенсионные накопления — при чем тут сума и тюрьма? "Не зарекайся", — с лаковой укоризной ответит русский, и сложит на всякий случай в сумку спортивный костюм, тапочки, зубную щетку, чай и пачку печенья. Никто, конечно, не оправдывает душегубов, насильников или детоубийц — на бытовом уровне, по крайней мере — но любому прохиндею, бегущему от милиции и рассказывающему про преследование за правду, мы поверим скорее, чем тому, кто его догоняет.
И это ни в коем случае не означает отсутствия любви к Родине или лояльности к государству, или даже какого-то особо предвзятого отношения к милиции и КГБ. Соседи мои в большинстве своем были детьми войны, их матери и отцы воевали и погибали в сражениях и под бомбежками в умирающем, но не сдавшемся Ленинграде; они и сами, каждый из них, поднялись бы в штыки как один хоть сейчас, или вступили бы в схватку с вооруженным вражеским диверсантом — и наваляли бы промеж ушей такому диверсанту, и скрутили, и сдали бы, куда следует. Но самоотверженная любовь эта к Родине из поколения в поколения соседствовала с фатальной готовностью к властному произволу, твердым знанием, что перед высоким начальством ты никто, и что ни жизнь твоя, ни свобода и медной копейки не стоят для большинства из тех, чьи портреты ты видишь в "красном уголке" или несешь транспарантом на демонстрации, сливая свой голос с общим раскатистым и торжествующим криком "ура!"
Слов нет, сострадание ближнему не очень подходит в качестве идеологической основы, чтобы объединить вдруг народ. Для этого в самый раз ненависть — так быстрее и проще. Показал внешнего супостата, крикнул погромче "Наших бьют!" — и все, пошла писать губерния, навешивая и правым, и виноватым. Ни воспитывать не нужно людей, ни развивать. Только дров подкидывай в топку яростной неприязни. Но я так скажу: русский народ принято иногда сравнивать с медведем — пусть; и это хороший, добродушный такой мишка, предпочитающий малину и мед чужой плоти и крови. Он даже на велосипеде согласен по цирковой арене проехать, чтобы повеселить ребятишек. Но очень плохая идея превратить его в свирепого пса на привязи; скармливать ему под видом патриотизма ненависть и драчливость; держать в состоянии постоянного злобного возбуждения, пока у него пена с клыков не начнет капать и глаза не выкатятся из орбит — и удерживать на цепи, науськивая при этом на всех подряд. Потому что есть пределы терпения у медведя; и не раз и не два случалось такое, что, потеряв голову от внушенного ему озлобления, он бросался на тех, кто держит цепь — и тогда пощады не жди.
Мы готовы проявить милосердие к поверженному врагу, но к павшему кумиру безжалостны совершенно.
Так что в преследование за правду у нас очень верится, да. А история, которую рассказал Савва Гаврилович, была еще и эмоционально пронзительной до рыданий.
— Светогорск — город закрытый, — рассуждал Деметрашвили. — Туда и в обычное время без пропуска не попадешь.
— Сейчас патрули на всех трассах и на вокзалах, — добавил я. — Электрички, автобусы, автомобили — все проверяют. Даже из Ленинграда не выехать, не то, что до Светогорска добраться.
— Я мог бы вывезти из города на тепловозе, — задумчиво проговорил Чечевицин. — Товарные поезда проверяют только при отправлении и в пункте назначения. Подхватил бы, скажем, по пути, довез бы до Выборга или Приозерска. Но вот только в Светогорск у меня рейсов нет, а поменяться в такой короткий срок проблематично. Времени-то у нас до пятницы.
— Валька! — воскликнул вдруг дядя Яша и хлопнул себя ладонью по лбу.
Все непонимающе уставились на него.
— Валька же! Ну, Валька Хоппер, сосед наш, помните? Он же в "Интуристе" какая-то шишка, автобусами заведует! Точно выручит или подскажет, что делать! Женя, где у нас записная книжка?