Стелла положила узкую ладонь на барную стойку и подвинула что-то к моему бокалу. Я посмотрел: это был значок с изображением олимпийского волчонка. Рубиновый глаз его сейчас был темен и пуст.
— Вот, держи. Когда выйдешь отсюда, можешь снова активировать и продолжать от меня прятаться — я не обижусь. Правда. Можешь даже продолжать помогать Яне переправить Ильинского за океан, если я тебя не убедила. Но я бы хотела, чтобы ты подумал и принял решение, очень простое и единственно правильное в твоей ситуации.
— Это какое же? — поинтересовался я.
— Сделать, что должен. После вашей вылазки в Светогорск положение твое, Витя, прямо скажем, незавидное. Так что самым разумным будет вспомнить, что ты капитан уголовного розыска, гражданин, в конце концов — и просто передать Ильинского, когда его снова встретишь, соответствующим компетентным органам. Начальству скажешь, что пропал, потому что взял след беглецов и хотел завершить операцию в одиночку — а победителей не судят. Никаких претензий к тебе никто предъявлять не будет, наоборот, станешь героем: звание, премия, все дела. Можешь даже считать себя спасителем человечества, предотвратившим ядерную войну. И все — живи спокойно, счастливо, как нормальный человек. Кстати, со своей стороны могу обещать, что никто из наших ни к тебе, ни к твоей семье даже не приблизится, разве что для того, чтобы помочь немного, если понадобится. Поверь, я умею быть благодарной.
— А что дальше?
— А дальше ты проживешь хорошую, мирную жизнь и тихо умрешь. Как и все. И после этого тебе будет уже все равно, потому что, будем откровенны, хоть ты и славный парень, но шансов на успешное прохождение Испытания у тебя не так, чтобы очень много — это я тебе как мадиах с тысячелетним стажем говорю. Твоя личность будет отформатирована и собрана заново, после чего начнется уже совсем другая история.
— Звучит как-то невесело.
— На самом деле, это очень хорошо звучит, Витя. Сколько тебе сейчас, тридцать? Значит, впереди еще лет сорок, это почти пятнадцать тысяч закатов и рассветов, подумай! Если повезет, сохранишь до пятидесяти лет волосы, до шестидесяти — потенцию, и в здравом уме перейдешь в мир иной. Чем плохо? Если глупостей не творить, не лезть не в свое дело, не пытаться геройствовать, то можно очень комфортно провести эти годы. Что говорить: даже из наших некоторые уходят в люди, чтобы пожить жизнь — другую — ты же слыхал о ванадах? Цени то, что есть, Витя. Поверь, это немало.
— Надеюсь, мне не нужно давать какой-то ответ прямо сейчас?
— Нет, ну что ты! Но если решишься на что-то, дай знать.
— Если решусь, то как мне с тобой связаться?
— Ты знаешь мое имя, — серьезно ответила Стелла. — А значит, можешь позвать. Достаточно будет использовать любое передающее устройство, хоть телефон, хоть транзистор. Ну, или еще чертыхнуться можно: рядом сразу появится один из наших автономных модулей слежения и мне передадут, что ты меня вызвал.
Я взял со стойки значок и молча приколол его на рубашку.
— Ну все, хватит о делах! — Стелла соскочила c барного стула и потянула меня за руку. — Не так часто я тут бываю, чтобы тратить прекрасную ночь на разговоры! Пойдем танцевать!
Оркестр заиграл снова, и теперь к нему присоединилась певица в длинном огненно-алом платье, обтягивающем и блестящем, как рыбная чешуя. Она запела, и песня эта была одновременно прекрасной и грустной, как воспоминание о давно прошедших, счастливейших днях, которые больше не повторятся, сколько бы рассветов и закатов ты еще не увидел. Мы медленно кружились по палубе в такт музыке, движению звезд и легкому шепоту волн. Стелла прижималась ко мне, чуть откинув назад голову и прикрыв глаза, и тело ее под тонкой ситцевой тканью было упругим и совсем по-человечески теплым, а пальцы в моей ладони ледяными, как смерть.
Мы потанцевали, допили шампанское, а потом спустились вниз и через салон прошли на небольшую открытую палубу на носу корабля. Здесь стояли два низких кресла и маленький столик. Стелла взяла мороженого, а я все-таки прихватил для себя порцию "Курвуазье", и мы молча сидели, глядя на набережные и устремленные в звездное небо раскрывшиеся мосты. Было очень хорошо сидеть вот так, смотреть в ночь, пить маленькими глоточками восхитительный коньяк, молчать о своем, и я не знаю, о чем размышляла Стелла — может быть, об Эксперименте, или о Мире за пределами Контура, или вообще не думала ни о чем, а просто наслаждалась мороженым и прогулкой — но мои раздумья были не радостны.
Я вспоминал, сколько подозрительных несостыковок заметил в рассказе Яны еще в тот вечер, когда они с Саввой незваными гостями заявились ко мне домой, как отнес тогда их на невозможность понять человеческим разумом мотивы и побуждения неземного рассудка — и вот, теперь, после разговора со Стеллой все, казалось бы, встало на свои места — и в то же время перевернулось с ног на голову. Потом я подумал, что нет ничего проще, чем заставить поверить во что угодно того, кого сначала беспощадно пытаешь, а потом извиняешься за ошибку и вознаграждаешь страдания кажущейся откровенностью. Вспомнил Савву: неужели он не заметил, не задался вопросами, а просто так взял и поверил? — и у меня не было иного ответа, кроме слов "Он, конечно, незаурядная личность, умница — но ведь тоже человек, как и ты".
Я с детства знал, за кого воевать: за наших против немцев, за красных против белых, за честных граждан против преступников. Сейчас, вне человеческого измерения, все запуталось, но ясно было одно: я оказался в центре противостояния двух невероятно могущественных и непостижимых сил, чьи мотивы мне неясны, намерения неизвестны, и каждая из которых с легкостью использует ложь как оружие в противоборстве друг с другом. Я не верил Яне — собственно, до конца я никогда ей не доверял, но не мог поверить и Иф Штеллай, потому что просто в силу своей человеческой природы не в состоянии был отличить махровое жульническое вранье элохимов и шедов от правды и сомневался уже, существует ли такая правда вообще. Так бывает, когда, усомнившись в друге, ты идешь за истиной к его врагу — но и тому не можешь довериться, потому что он враг, а значит, пристрастен, и цепочка сомнения и подозрений замыкается в круг, и в этом круге ты оказываешься совершенно один.
Я молчал, пил коньяк, смотрел на изнанку разведенных мостов, на то, как пустеют постепенно людные набережные, как гаснут на улицах фонари и окна далеких домов — сидел, стараясь почувствовать каждую минуту из тех, что остались мне до момента, когда нужно будет возвращаться и решать, что делать дальше.
"Невская Волна" причалила у пристани Петровского спуска без трех минут четыре утра. Скоро Мелех в своей башне, озаренной угрюмыми темно-багровыми молотом и серпом, нажмет на приводящие рычаги механизмов Вселенной и обновит реальность. Корабль мягко ткнулся в гранит резиновыми покрышками на борту, рыжий матрос перепрыгнул через леер и ловко накинул толстую канатную петлю на отполированный кнехт. Громко стукнули деревянные сходни.
— Спасибо за прекрасный вечер, Витя, — сказала Стелла, легко поцеловала меня в щеку, чуть отстранилась и деловито потерла отпечаток помады, размазав ее по щетине. — Колючий какой, тебе нужно побриться. Ну что же, до встречи?
— До свидания, — ответил я, чуть подумав. — Будем на связи.
Я сошел с трапа и обернулся.
Корабль исчез — ни огней, ни музыки, ни даже тени, только в неподвижном предутреннем воздухе повис странный отзвук, как будто лопнула толстая стальная струна, да масляно-черная густая волна плеснула прощально о камень.
Глава 12Задача пяти тел
Первым делом я активировал защитный значок. Олимпийский волчонок ободряюще подмигнул красным глазом. Как бы там ни было, я не хотел пока, чтобы меня могли обнаружить ни Стелла, ни Яна. Нужно было сначала во всем разобраться.
Я присел на гранитный парапет набережной, вытащил из смятой пачки последнюю сигарету и с удовольствием закурил. Все вокруг было темно, пусто, недвижно, словно декорация в ночном театре, ожидающая появления актеров и зрителей, и похоже, что в предстоящем спектакле мне отводилась роль марионетки, ниточки от которой рвут друг у друга из рук повздорившие кукловоды.
Но это мы еще поглядим. Может, я и стойкий солдатик, но не такой уж и оловянный.
Я выбросил окурок в воду, перешел проезжую часть и направился в сторону улицы Красной, чье устье чернело под полукружием арки меж торжественных бело-желтых фасадов бывших Сената с Синодом, похожих, как близнецы.
На вчерашнем номере "Вечернего Ленинграда", приклеенном на газетном стенде, значилась дата: 28 августа, вторник. Ночь в закулисье обернулась четырьмя днями снаружи, и оставалось только догадываться, что могло случиться здесь за это время.
Рядом со стендом прислонилась к стене покосившаяся телефонная будка. Я вытащил из кармана брюк кошелек; в нем позвякивало немного мелочи, среди которой нашлись двухкопеечные монеты. Я вошел в будку и набрал свой домашний номер.
Папа снял трубку после второго гудка — знак тревоги, когда человек и в пятом часу утра спит вполглаза, поставив телефон рядом с кроватью.
— Я слушаю.
— Папа, — сказал я.
В трубке немедленно щелкнуло.
Отец откашлялся и ответил:
— Сынок.
— Папа, я в порядке. Прости, что пропал — были свои обстоятельства…
— Понимаю.
Отец помолчал, видимо, подбирая слова, и произнес:
— У нас все хорошо. Мама волновалась очень, но позвонил твой начальник, полковник Макаров, и сказал ей, что ты на специальном задании. Успокоил немного.
"Спасибо тебе, Иван Юрьевич, — подумал я. — Человек".
— Очень поддерживают товарищи из госбезопасности, — продолжал отец. — Заботятся о нас, присматривают, вот, дежурство в парадной установили, чтобы нам было спокойнее. До работы провожают. Как бы мы без них справились, даже не знаю.
— Я понял, папа. Спасибо.
— Да не за что, сын. Ты береги себя.
— Обязательно буду. Все, пап, мне пора. Маме привет передай и скажи, что я скоро вернусь.