Экономические перемены и экономический рост всегда приводят к возникновению в обществе трений, которые в небольшой шотландской столице приняли собственный вид. В Средние века короля, вольных горожан и ремесленников объединяли общие интересы, которых аристократия не разделяла. Одним из примеров подобного противостояния явилась ситуация, сложившаяся в Шотландии в 1482 году, когда обстановка накалилась сильнее обычного. Яков III был неважным монархом: правителем эпохи Ренессанса он был только в том, что касалось покровительства, оказываемого музыкантам и архитекторам, но не в том, что касалось государственных дел. Он вел непрекращающуюся войну с дворянством и предпочитал общество людей незнатного происхождения. В Пограничье у Лоуден-Бриджа вспыхнуло настоящее восстание, которое кончилось тем, что вельможные задиры повесили несколько королевских фаворитов низкого происхождения. Коварные дядья, граф Атолл и граф Бьюкен, похитили короля и заперли в эдинбургском замке. Он опасался за свою жизнь. Кроме всего прочего, в Шотландию опять вторглись англичане.
В Эдинбурге растерянная королева Маргарита обратилась за помощью к мэру, Уолтеру Бертраму. Вместе с горожанами он решил самую насущную проблему, собрав 6000 мерков выкупа. В благодарность Яков III пожаловал Эдинбургу Золотую хартию, по которой город становился самостоятельной административно-территориальной единицей, а мэр — шерифом, облеченным властью вершить закон в городе. Бертрам и его супруга получили от короля пансион. Ремесленники, в память об их верности королю, получили знамя с изображением шотландского чертополоха, которое впоследствии стало известно под названием «голубого одеяла» и сейчас хранится (по крайней мере, его позднейшая копия) в школе Трейдс Мэйден Хоспитал. С этим знаменем связана следующая традиция. Мастера поднимали голубое знамя — то есть, несли его во главе народного шествия, — когда считали, что не согласны с государственной политикой; без знамени подобное шествие было попросту пьяной толпой. Эта традиция просуществовала триста лет, до тех пор, пока формирование индустриального общества не изменило природу подобных конфликтов.[89]
В средневековом Эдинбурге, несмотря на все беды и испытания, смог (в своих самых важных аспектах) сформироваться устойчивый образ жизни, как в материальном, так и в духовном плане. Некоторые здания той эпохи сохранились и теперь, некоторые частично, об иных известно лишь то, где они когда-то стояли. Что же до великого духовного наследия Средних веков, оно заключено в литературе Эдинбурга, которая, как и сам город, с веками становилась все богаче и помогает сегодня поведать о том, о чем камни рассказать не могут.
Поэзия была и остается высшей формой этой литературы, не в последнюю очередь потому, что она тесно связана с судьбой шотландского языка, на котором народ говорил о самом сокровенном. Как и в других европейских столицах, присутствие королевского двора могло сыграть решающую роль в расцвете разговорного национального языка и подняло его до уровня языка литературного. Яков I сам сочинил длинную поэму «Королевская книга». К Эдинбургу она отношения не имела и была посвящена англичанке, в которую король был влюблен, однако эта поэма положила начало местной литературной традиции. Средневековые писатели относились к сочинительству как к своего рода ремеслу: по их мнению, поэт и мастеровой по сути занимались одним и тем же. Длинная поэма являлась подобием высокого здания, язык служил для него материалом, каменными блоками, а автор выступал в роли зодчего. Поэты овладевали искусством создания стихов подобно тому, как каменщик учился обтесывать камень, а кузнец — придавать форму металлу. Представление о поэте как о самородном вдохновенном гении принадлежит времени более позднему. В Средние века искусство ради искусства было невозможно. Как и реализм, поскольку все искусство было условным; глупо и, возможно, даже грешно предполагать обратное. Мастер слова мог наслаждаться властью над своим материалом подобно тому, как зодчий наслаждался мастерством, с которым он возводил собор.
Было бы безосновательно утверждать, что Шотландия обладала каким-то уникальным, своеобразным пониманием общеевропейских средневековых ценностей. Однако в шотландском языке имелся специальный термин для обозначения сочинителя-ремесленника, подобный любопытным старомодным названиям других ремесел. Шотландцы могли бы, как англичане и французы, позаимствовать из латыни и греческого слово «поэт». Вместо этого они создали термин «макар», означающий то же самое, что и греческое «ποιη-της», «тот, кто создает» — в данном случае, стихи. Этот термин означает (и более точно, чем термин «поэт») человека, который делает вещи для других и придает им ту форму, которую они способны оценить, — приятно, что именно он стоит у истоков шотландской поэзии.
Первым макаром, творившим в последней четверти XV века, был Роберт Хенрисон. Он жил в Дунфермлине, но хорошо знал Эдинбург, и некоторые из его произведений связаны с тамошними событиями. Он создал сборник стихотворений, названный «Басни». Это рассказы о животных, с моралью, написанные по образцу басен Эзопа и народных сказок, в которых события обыденной жизни наделялись более глубоким смыслом. Одна из них, «Лев и мышь», как полагают, является данью восхищения жителям Эдинбурга, которые спасли Якова III в 1482 году. Король был образованным человеком, и Хенрисон симпатизирует ему. Лев (король) попадает в западню, устроенную охотниками (коварными дворянами):
Лев, мчась сквозь подлесок,
Попал в сеть и запутался в ней с ног до головы.
При всей его силе он не мог освободиться.
Однако рядом оказались мыши и перегрызли сеть.
Прославленный макар Уильям Дунбар был капелланом Якова IV. Он так и не добился высоких церковных званий, но часто бывал в королевской резиденции у Святого Креста, так как в королевстве Шотландском государственные дела нередко вели священнослужители; возможно, он был одним из королевских секретарей. Двор предоставлял ему не только средства к существованию, но и аудиторию, а также фактический материал. Он писал о реальных людях и сочинил поэму, полную весьма живых описаний Эдинбурга. Темой этого произведения явилось отсутствие гражданской сознательности (распространенный троп в средневековой европейской литературе), в особенности среди купеческой элиты. Однако самое сильное впечатление в картине мира по Дунбару производят шум, грязь и вонь улиц. Город невыносим
Из-за вони пикши и скатов,
Из-за криков и ругани старух,
Из-за сквернословия и жестоких споров.
И если бы купцы, занимаясь своими делами, предлагали бы на рынке хороший товар — но нет:
У вашего Рыночного креста, где должны
Быть золото и шелк, выставлены только творог и молоко.
У вашего Трона — только сердцевидки и ракушки,
Хаггис и пудинги Джока и Джейми.
Ваш город — гнездилище нищих,
Воров, которые беспрестанно кричат;
Они досаждают всем добрым людям,
Так жалобно они плачут и попрошайничают…
По улицам невозможно ходить
Из-за криков горбатых, слепых и хромых.
И тем не менее все это, похоже, ничуть не беспокоило жирных меркантильных котов:
Ежедневно ваши доходы возрастают,
А богоугодных дел творится все меньше…
Так заботьтесь же и о чужестранцах, и о подданных короля;
Не берите с них за еду слишком много
И ведите свои торговые дела разумно,
Без вымогательства,
Осуждайте все мошенничества и постыдные дела.
Однако Дунбар не надеялся, что его призывы будут услышаны:
Ваш собственный доход делает вас слепыми,
А общее благо отступает на задний план.[91]
Гэвин Дуглас, сын графа Ангуса, был макаром совсем другого рода. Он также избрал карьеру священнослужителя и, принадлежа к дворянскому роду, добился высокого положения. В 1503 году он стал провостом собора Святого Жиля, а в 1515 году — епископом Дункельда. Однако в неспокойную эпоху он оказался не на той стороне противостояния и был изгнан в Англию, где и умер в 1522 году. В отличие от Хенрисона и Дунбара, Дуглас в своем творчестве обращался к читателю искушенному; в его представлении искусство должно быть возвышенным и «ученым». Вдохновение он черпал в классической литературе, а ремеслом, которым он решил овладеть, стал перевод. К несчастью, ничто не могло вернее лишить его известности в последующие эпохи, почитавшие художника в романтическом понимании этого слова — по их меркам его произведения представляли собой всего лишь заимствования. Если что-то и спасает его в глазах современной Шотландии, то это не вклад в литературу, а в роль в развитии языка и формирования самосознания шотландцев как нации. По всей Европе пионеры лингвистики обогащали словари и разговорный язык, добавляя новые слова из классических источников, так что на этих языках становилось возможно говорить о том, о чем раньше их носители говорить не могли. Дуглас сделал для шотландского языка то же, что Франсуа Рабле — для французского, а Анжело Полициано — для итальянского. Дуглас также сыграл важную роль в становлении национального самосознания. До него язык, на котором говорили в Лотиане, назывался английским (English, Inglis); термин «шотландский» у лингвистов обозначал понятие «гэльский» и являлся переводом латинского термина lingua Scotica. Дуглас первым назвал язык, на котором он писал, шотландским.