Благодаря вмешательству молодых священников на том заседании ассамблеи формулировки обвинений Юма и Кеймса в ереси изменили так, что об этом уже не стоило и говорить. Осуждавшая их резолюция, в итоге исправленная и принятая, всего лишь указывала на опасности неверия и аморальности. «Осуждение на вечные муки отложено на год, — писал Юм Рамсею, — однако от следующей ассамблеи мне не уйти». Между тем, новую атаку 1756 года оказалось еще легче отразить, чем предыдущую. Она даже не удостоилась слушания; «дело» Юма разбирали как второстепенное в комитете ассамблеи. Во всем угадывается рука Робертсона, уже тогда проявившего себя гением манипуляции. Что до Кеймса, то он посоветовался с адвокатами, которые занялись одновременно и защитой, и нападением. Они выступили с требованиями «свободы мысли и рассуждений». Затем опубликовали памфлет, доказывающий, что, хотя Кеймс в своем труде мог и не упоминать Божественного откровения, с Иисусом он отнюдь не расходится во мнениях. Дело против Кеймса также не вошло в повестку дня ассамблеи. Несмотря на спорные идеи и «неосторожные высказывания», было решено, что никакого вреда религии он нанести не собирался.[291]
Таков был умеренный, бюрократический образ действий, усвоенный пресвитерианской церковью в ведении дел, с тем, чтобы упрочить власть в Шотландии, решая все спорные вопросы за закрытыми дверьми. Однако иногда эта тактика не срабатывала, как, например, в 1756 году, когда Хоум показал публике драму «Дуглас». Церковь продолжала клеймить театр за прославление порока, как на сцене, так и вне ее. Конфликт казался неизбежным.
Не приходится сомневаться в правдивости заявления Хоума о том, что его пьеса преследовала высокие цели — продемонстрировать торжество благородства над презренным предательством. В этом смысле она была не лучше и не хуже других спектаклей того времени, приравнивавших пафос на сцене к сопереживанию, которое он должен был вызвать в зрителе. Большинство этих пьес ныне забыто, и постановка «Дугласа» на Эдинбургском фестивале 1986 года показала, что эта драма заслуживала той же участи, по крайней мере, с эстетической точки зрения. Быть может, Хоума мучило сомнение в том, не мог ли он написать пьесу и получше, как видно по напыщенному патриотическому обращению в прологе:
Часто этот зрительный зал выказывал сострадание
Бедам чужих героев.
Сегодня вечером на нашем представлении не место этим слезам,
Смотрите, вот он — герой вашей родной страны.[292]
В вечер премьеры автору не о чем было волноваться: партер устроил ему овацию «в восторге от того, что шотландец написал такую замечательную трагедию». В зале кричали: «И где теперь ваш Уилли Шекспир?» Возможно, вкусы зрителей XVIII века отличались от современных.
Церковь с грехом пополам составила заявление по этому поводу. Даже священникам приходилось признать, что Шекспир, возможно, не окончательно плох. В этом случае тяжело объяснить, почему драматургу, мягко говоря, гораздо более благопристойному следовало полностью отказать в снисходительности, пусть он и был их собратом. Пресвитериане Эдинбурга тем не менее приказали зачитывать со всех церковных кафедр города «предупреждения и увещевания», осуждающие пьесы как противозаконные и «пагубные для интересов религии и нравственности». Опять попытка заручиться поддержкой генеральной ассамблеи не увенчалась успехом. Хоум тем не менее почел за благо отказаться от прихода в Этельстанфорде. В Лондоне его ждали дела поважнее.[293]
Со временем наметилась определенная тенденция: церковь признавала светскую автономию в тех областях жизни, на которые она прежде, с 1690 года — а в действительности с 1560 года, — заявляла права. Это происходило не только с молчаливого согласия, но даже при поддержке определенной части священнослужителей Эдинбурга. Такие священнослужители полагали, что мир следует улучшать не громкими проповедями и праведным гневом, а через общий социальный и интеллектуальный прогресс, в который они могли и должны были внести свой вклад. В их глазах христианство и Просвещение сливались воедино.
Движущей силой просвещенной церкви был Робертсон. Особенно многое ему удалось после того, как он стал главой университета Эдинбурга в 1762 году. Свои обязанности он исполнял прекрасно. Конечно же, он был хитроумным деспотом; однако его оправдывают плоды его деятельности — Робертсон превратил Эдинбургский университет из посредственного в великий. В то время этот университет еще был слаб (по сравнению, скажем, с Оксфордом или Кембриджем), и гений Робертсона состоял в том, как он распорядился тем, что у него имелось. Когда он мог, то основывал новые кафедры, привлекая к работе блестящих профессоров (которые обычно не получали большого жалования, но жили на плату, получаемую за лекции). Робертсон пересмотрел учебную программу — например, сделал этику обязательной для всех, изучающих гуманитарные науки; эта особенность с тех пор стала отличительной чертой шотландских ученых. Особого успеха при нем достиг медицинский колледж. Он разросся так, что из тысячи студентов университета на него приходилось четыреста человек. Туда приезжали учиться из Америки и России. Оставив факультет на попечение удачно подобранной профессуры, Робертсон занялся финансированием новых учреждений. Он делал все, что было в его силах, что могло положительно сказаться на интеллектуальной жизни университета и города, от Студенческого дискуссионного общества (основанного в 1764 году) до Эдинбургского ученого королевского общества, занимавшегося вопросами официальной науки (основано в 1783 году).[294]
Робертсон также оставил прекрасную память о себе в виде нового здания университета. Сегодня он парадоксальным образом известен как Старый университет; это великолепное произведение архитектора Роберта Адама. Постройка началась в 1789 году и завершилась только в 1820-м. Это здание отличает элегантная симметрия и некоторая массивность в римском духе. Однако монументальный фасад можно считать самым величественным в городе. Он мог бы выглядеть еще более великолепно, если бы Адам реализовал целиком свой проект Южного моста, шедшего к университету от Хай-стрит над Каугейтом. По всей длине он намеревался построить высокие здания с колоннадами — но это оказалось слишком дорого и в конце концов денег хватило только на обычные доходные дома и магазины. Тем не менее с противоположного конца этой улицы открывается прекрасный вид на более раннюю работу Адама — Реджистер-хаус (1774), проект менее могучий, но более изысканный. Таким образом, стоя на одной улице мы можем оценить всю многогранность его дарования. Этот вид был бы по-прежнему прекрасен, если бы не построили в 1970 году Центр Сент-Джеймс.[295]
Союз между церковью и университетом, который воплотил в себе Робертсон, был отличительной чертой шотландского Просвещения. Этим Шотландия отличалась от других европейских стран. Деятели эпохи Просвещения в Париже и Берлине были скептиками в отношении религии и сторонниками прогресса в политике (пусть и несколько деспотичного толка). Деятели эпохи Просвещения в Эдинбурге поддерживали религию — религию умеренную, но по-прежнему ортодоксальную, а в политике оставались консерваторами — французская революция, сама по себе продукт Просвещения, приводила их в ужас. В маленькой стране, не распоряжавшейся собственной судьбой, приходилось довольствоваться надеждами на воцарение добродетели и счастья в обществе, намеренном идти путем разума и прогресса. Шотландские мыслители рассуждали здраво, не впадая в построение излишне вычурных конструкций рационального, в отличие от якобинцев во Франции или идеалистов в Пруссии. На первое место шотландцы ставили гуманизм. Они охватывали мысленным взором и прошлое, и настоящее. Они могли превращаться в космополитов, когда хотели следовать примеру Англии, и в то же самое время как патриоты стремились к равенству Шотландии и Англии. Но если у шотландского Просвещения и имелись незначительные недостатки, оно было самым симпатичным просвещением из всех — и приятнее всего выглядело в общественной жизни, в виде душевных разговоров под хорошую выпивку.
Говоря о Робертсоне и его пресвитерианском кружке, стоит прежде всего сказать, что сами они не были глубокими мыслителями — за исключением Фергюсона, отца социологии, автора труда «Опыт об истории гражданского общества», созданного в 1767 году (вот еще одна работа, где нет ни слова о Боге). Две величайшие фигуры шотландского Просвещения, Давид Юм и Адам Смит, не принадлежали к окружению Роберстона. Они прониклись идеями Просвещения во Франции, общаясь с французскими философами, физиократами — и французскими скептиками.
Юм был атеистом, намеревавшимся разрушить представление о том, что возникновение нравственности имело причиной слово Божье. Он дискредитировал традиционную этику путем анализа, разрушавшего обоснования этой теории и указывавшего на присутствующие в ней противоречия. В своих работах философ, много размышлявший о восприятии и причинно-следственных связях, предостерегал от чрезмерного увлечения рассуждениями о причинах и следствиях, которые лежали в основе одного из старых доказательств бытия Божия. Юм часто опасался, что стиль его рассуждений слишком темен, однако всегда старался связать философию с обыденным опытом. Когда его оппоненты (не сам Робертсон, но другие пресвитериане — сторонники Просвещения) выступили с ответом Юму, они излишне полагались на суждения, продиктованные здравым смыслом, в сложных местах просто ссылаясь на Бога. К своему удовольствию они преуспели. И все же Юм как философ актуален до сих пор, в то время как они сами и их так называемая философия здравого смысла давно забыты. Тем не менее эта философия играла ведущую роль в шотландских университетах до середины XIX века. Теперь же она представляет собой не более чем исторический курьез.