Размышляя об этих событиях после войны, Джонстон выражался куда резче:
Генералов, которые посылали нас в эту атаку… следовало бы гнать поганой метлой. Я презираю этих людей. Ведь однажды — только однажды — мы оказались не в состоянии похоронить наших погибших, и это само по себе доказывает, насколько невыполнимое задание нам поручили. Батальон так и не оправился после сражения под Ипром. Он потерял душу.[384]
Для прорыва на Западном фронте союзникам потребовался почти весь следующий год. 7-й Королевский шотландский полк первым перешел французскую границу и оказался в оккупированной немцами Бельгии. В небольшом городке по другую сторону границы под названием Бонсекур шотландцам, по словам майора Уильяма Кермака, «оказали самый необыкновенный прием. Весь город был увешан знаменами, жители размахивали флажками, хлопали в ладоши и выбегали к нам с чашками кофе и большими букетами хризантем, крича „Vivent les Alliés, Vivent Anglais“. Это последняя здравица не удовлетворила генерала, который поправил местных и уведомил их, что мы Ecossais (шотландцы)».
Когда пришло помянуть погибших, эту обязанность возложили на Лоримера. Он создал Шотландский национальный военный мемориал в Эдинбургском замке, на месте, где за тысячу лет до того, возможно, стояла церковь Святой Марии. Вокруг вершины этой скалы, как писал Лоример, «вращалась вся история Шотландии, во всей ее драной и разнообразной колоритности». Торжественное и прекрасное святилище отражает умонастроения эпохи, умалчивая о личном героизме отдельных бойцов, который шотландцы превозносили в прошлом, ибо стремится подчеркнуть принесенную нацией общую жертву.[385]
С окончанием войны проблемы, увы, не разрешились, а умножились. Уцелевшие вернулись домой, и выяснилось, что они растеряли прежнюю, викторианскую энергию. Горя высоким патриотизмом, при полном одобрении властей империи, Шотландия до конца сражалась в этой трагической и напрасной войне. А наступивший мир оказался не менее трагическим и напрасным. Кризис тяжелой промышленности викторианской эпохи поставил страну наравне с теми европейскими государствами, которые послужили полями брани и пережили хаос. В Шотландии главным итогом этого кризиса стал стремительный рост эмиграции, которая впервые в Новом времени привела к 1931 году к сокращению численности населения. Чуть ли не единственным районом, избежавшим массового исхода, был Эдинбург, чье население десятилетие увеличилось на 4 процента. Когда все прочие области поразил глубокий спад, то обстоятельство, что город вообще не участвовал в промышленной революции, выглядело спасательным кругом.
И все же крупные компании Эдинбурга, а они в городе, разумеется, существовали, тоже пострадали от кризиса из-за снижения доходов и спроса. Это неизбежно должно было повлиять на покупки товаров «второй» необходимости, например книг. Ведь Эдинбург оставался крупным издательским центром. Семейство Блэквуд использовало журнал своего имени для выпуска романов с продолжениями Джона Бьюкена, а также Джозефа Конрада и других авторов-нешотландцев. Издательство преуспевало достаточно неплохо чтобы проработать еще полвека. Издательство «У. и Р. Чемберс» некоторое время оставалось шотландским, по-прежнему выпуская образовательную литературу, а ныне в первую очередь словарей; но теперь оно является дочерней компанией французского издательского концерна «Ашетт ливр». Издательство «А. и Ч. Блэк», которое в XIX веке выпустило «Британскую энциклопедию» и получило авторские права на произведения сэра Вальтера Скотта, перебралось в 1895 году в Лондон. Арчибальд Констебл предпринимал отчаянные меры, стараясь спастись от кризиса, обанкротившего его самого и Скотта, но умер раньше, нежели сложился рынок массовой литературы, появление которого он предвидел; предприимчивые наследники, впрочем, добились успеха, в настоящее время издательство находится в Лондоне, пережив немало приключений. В Лондон же переехало и издательство Томаса Нельсона, а его американский филиал после череды коммерческих метаморфоз возродился в XXI веке в качестве самого крупного религиозного издательства в мире.
Другой основной промысел Эдинбурга, пивоварение, тоже подвергся модернизации и рационализации, не в последнюю очередь через сокращения пивоварен. Эта тенденция отражала востребованность шотландского пива. Производство его достигло своего пика в 1899 году (два миллиона баррелей), но в первой половине XX века снизилось, достигнув в 1918 году «промежуточной» нижней точки, вследствие введенных после войны ограничений, а к 1932 году, в разгар Депрессии, — «окончательной», поскольку у людей пьющих просто не осталось денег. Последовало слияние двух самых крупных компаний, «Уильям Янгер» и «Уильям Макюэн». Дела ничуть не наладились и после Второй мировой войны. В 1950 году в Эдинбурге работало тридцать пивоварен, а к 1960 — только тринадцать. Три из них приобрела, скупив акции, компания «Макюэн — Янгер», которая сама пошла на добровольное слияние с «Ньюкасл бруэриз». И все же, несмотря на уменьшение числа пивоварен, общее производство пива постепенно начало расти, причем все быстрее и быстрее. В 1951 году оно снова достигло двух миллионов баррелей, в 1968 году дошло до трех миллионов, в 1971 году — до четырех миллионов и наконец в 1974-м — до пяти миллионов баррелей в год. Это сделало компанию «Скоттиш энд Ньюкасл» одним из крупнейших предприятий страны, пусть и не настолько крупным, чтобы выжить в долгосрочной перспективе на мировом рынке. В 2008 году эту компанию приобрел датско-голландский консорциум «Карлсберг и Хайнекен». К тому времени пивоварение, основной промысел Эдинбурга на протяжении столетий, почти прекратило существование; его последний выживший паладин — компания «Каледониан бруэри» в Стейт-форде. Да варит она и впредь свой эль «Дьюшарс ИПА».[386]
В остальном Эдинбург между войнами пролагал собственный экономический курс. Разница с состоянием дел по другую сторону англо-шотландской границы заключалась в следующем: к северу от нее отсутствовали признаки зарождения общества потребления, в котором все желают иметь личные дома, машины и предметы роскоши. К югу от границы, в расползшемся вширь Лондоне, эта тенденция и привела в конце 1930-х годов к Депрессии. Эдинбург оказался посредине, не выказав ни алчности к потреблению, как Англия, ни падения в нищету, как остальная Шотландия. Опрос 1936 года засвидетельствовал уровень безработицы в городе в 14 процентов, немногим хуже лондонских 10 процентов и намного лучше 29 процентов в Глазго.[387]
Восстановление после Депрессии происходило по южным стандартам медленно, однако ситуация мало-помалу менялась. Перемены наблюдались, например, в строительстве, хотя и не в той степени, какая была свойственна, скажем, английскому Метроленду. Подобно большинству европейцев, шотландцы воспринимали аренду жилья как норму, и до 1980-х годов владение недвижимостью не пользовалось популярностью. Это не помешало, впрочем, территориям к востоку и западу от Эдинбурга украситься многочисленными скромными и, по правде говоря, не слишком привлекательными домиками. Новый городской ландшафт казался скучным и лишенным своеобразия. Шотландцы редко интересовались пригородами, попросту не умели разбивать их столь же хорошо, как англичане; в любом случае, такое распространенное в садиках растение, как розовый алтей, отказывалось произрастать в северном климате. Однако пригороды все же манили клерков, ремесленников и лавочников Эдинбурга, которым хотелось жить в отдельных домах. Они переезжали из квартир в центре города в бунгало на окраинах. Там их встречали с распростертыми объятиями домовладельцы, видевшие в этой публике респектабельных и состоятельных жильцов, способных оплачивать жилье и поездки на работу. Так вновь зародилось частное строительство, пусть оно и шло менее быстрыми темпами и приносило меньше дохода, чем до войны.
Подъем в строительстве обеспечила иная сила, нежели свободный рынок. Во время войны состоялось заседание комиссии по благоустройству Шотландии, и был озвучен доклад о жутких условиях проживания на западе страны. На востоке Шотландии условия были приемлемыми, за исключением горнодобывающих районов, но рекомендованное средство исправления ситуации — вмешательство властей — оказалось общим для обоих регионов. Ненадолго пришедшее к власти лейбористское правительство в 1924 году запустило строительство муниципального жилья, хотя Эдинбургу потребовалось время, чтобы привыкнуть к такому повороту. В ближайших пригородах по-прежнему смущали взгляд трущобы, это относилось к Бротону, Лейту и Сент-Ленардсу, построенным или перестроенным в XIX веке по стандартам, что зачастую были ничуть не выше, чем в сносимом Старом городе. В 1930-е годы городской совет решительно взялся за оставшиеся рассадники нищеты, но добился неоднозначных результатов.
Жителей Лейта переместили на запад, в Грантон. Они вселились в дома, спроектированные городским архитектором Эбенезером Макреем и описанные в соответствующем томе «Зданий Шотландии» (1984) как «крайне скучные». При этом размещались дома, скажем так, привольно, с видом на Ферт-оф-Форт, который нигде не заслоняли бездействовавшие фабрики и газовые заводы. В Уордиберне, как именовался один такой район, предлагалось даже воссоздать некое подобие скученной жизни многоквартирных домов. Опрос, опубликованный лишь, как ни удивительно, в 1975 году, показал, что 83 процента «выселенцев» имели родственников в Эдинбурге, проживавших в 27 процентах случаев не далее, чем в миле от них самих. Поэтому традиционное распределение возрастных и гендерных ролей в пролетарской среде сохранялось, теперь на фоне первых ростков потребительского общества: «Везде темно-красные ковры „мокет“ контрастируют с обоями, телевизор в одном углу и волнистый попугайчик в другом». Былой уют начал исчезать, когда со временем семьи с достатком переехали в дома поновее, а их место стали занимать «проблемные» люди. И все же этот район города во многом в социальном плане опережал мелкобуржуазный Силверноуз, следующий вдоль залива, настоящий «заповедник» бунгало, где лишь 35 процентов семей имели родственников в Эдинбурге.