— Необязательно, — сказал Макс. — Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота — единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота — категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь, по-своему прекрасна. Конечно, если нет других добродетелей, других ценностей — такое почитание может извратиться.
Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из тех обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:
— Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?
— И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас — выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.
— Не уверен, что я понял, — признался Эффингэм. — Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге…
— Единорог — это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.
— Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?
— Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.
— Для меня имеет, — возразил Эффингэм. — Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.
— Почему бы и нет? — спросил Макс. — Он в привилегированных отношениях с ней.
— Потому что он ее муж, да?!
— Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.
— Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет возможность простить?
— Простить — слишком слабое слово. Вспомни идею об Ате, которая была такой действенной для греков. Ата — возможность почти автоматического перехода страдания от одного существа к другому. Власть — форма Аты. Жертвы власти, а любая власть имеет свои жертвы, сами заражены. Они должны тогда передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и жестокий образ всевластного Бога — святотатство. Добро не полностью бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет, когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не пытается передать дальше свои страдания.
— Вы думаете, Ханна такое существо?
Несколько минут Макс молчал, затем, погасив сигару, сказал:
— Я не знаю. — И, немного помедлив, добавил: — Может быть, я тоже страдаю от того, что ты называешь романтизмом. Правда о ней может оказаться совсем другой. Может, она просто чаровница, Цирцея, духовная Пенелопа, держащая своих поклонников зачарованными и порабощенными.
— Мне нет дела до образа Пенелопы. Я не хочу, чтобы Питер Крен-Смит вернулся и пронзил меня стрелой. Вы говорите, что чистое существо не передает свои страдания дальше. Но в то же время вы считаете, что кто-то должен страдать вместе с ней.
— Да, но она не должна быть причиной страдания. Страдания только тогда имеют оправдания, если они очищают.
— Вы имеете в виду сострадание. Да. Если нам приходится вкладывать столько труда, — возможно, в конце концов, не имеет значения, опасная ли она чаровница или нет, если она сделала из нас святых! Но я пока не готов к такой духовной авантюрной истории. Мне просто хотелось бы понять ее. Она обладает каким-то необычным, сверхъестественным спокойствием. Сегодня она, например, сказала, что ничего вообще не чувствует. Но это невозможно. Женщины созданы для того, чтобы чувствовать, любить. Она должна чувствовать и должна любить. И она по-своему любит меня, мне только жаль, что она не любит меня обычной любовью.
— Она не может позволить себе обычной любви, — сказал Макс. — Я думаю, это то, что она поняла за последние годы. Если бы она поддалась обычной любви в такой ситуации, то пропала бы. Единственное существо, которое она может позволить себе любить сейчас, — это Бог.
— Бог, — сказал Эффингэм. — Бог! — повторил он и задал вопрос, который, казалось, был на кончике языка всю его жизнь: — Вы верите в Бога, Макс?
Макс снова помедлил и ответил тем же тоном:
— Не знаю, Эффингэм. — Масляная лампа тихо потрескивала в безмолвной затемненной комнате, направляя вверх спиралью сигарный дым. Он добавил: — Конечно, в обычном смысле я, безусловно, не верю в Бога. Я не верю в этого старого тирана, в этого монстра. И все же…
— Я подозреваю, что вы тайный платоник.
— Даже не тайный, Эффингэм. Я верю в Добро, так же как и ты.
— Это другое дело, — возразил Эффингэм. — Добро — это вопрос выбора, действия.
— Это вульгарная доктрина, мой дорогой Эффингэм. То, что мы видим, определяет наш выбор. Добро — отдаленный источник света, это невообразимый объект нашего желания. Наша падшая натура знает только его имя и его завершение. Вот идея, опошленная экзистенциалистами и философами-лингвистами, когда они вносят понятие добра в дело всего лишь личного выбора. Оно не может быть определено не потому, что это функция нашей свободы, а потому, что мы не знаем его.
— Звучит как таинственная религия.
— Все религии таинственные. Единственное доказательство Бога — онтологическое доказательство, и это тайна. Только духовный человек может воспринять его в тайне.
— Я всегда думал, что онтологическое доказательство основано на грубом логическом заблуждении, и осознал, что я не в состоянии представить это себе.
— Желание и обладание истинным добром — едино.
— Бог существует, потому что я желаю этого? Будь я проклят, если я так думаю.
Макс улыбнулся и сказал:
— Я найду прибежище у Федра. Помнишь, в конце Сократ говорит Федру, что слова не могут быть перемещены с места на место и сохранить свое значение. Истина передается от отдельного говорящего к отдельному слушающему.
— Я признаю упрек и припоминаю это место. Но здесь намек на таинственные религии, не так ли?
— Не обязательно. Это можно отнести ко всем случаям познания истины.
— Вы думаете, Ханна желает истинного добра?
После долгого молчания, во время которого Эффингэм задремал и клюнул носом, Макс произнес:
— Я не уверен и не знаю, сможешь ли ты сказать мне. Может быть, все это удовлетворяет какие-то мои потребности. Всю свою жизнь я собирался отправиться в духовное паломничество, и вот уже близок конец пути, а я все еще не отправился, — проговорил он с неожиданной горячностью, быстро обрезал и зажег сигару и с шумом отодвинул пепельницу. Затем добавил: — Возможно, Ханна мой эксперимент! У меня всегда были большие теоретические знания о морали, но практически я и пальцем не шевельнул. Вот почему моя ссылка на Федра нечестна. Я тоже не знаю истины.
— Хорошо, — сказал Эффингэм, которому все больше хотелось спать, — может, вы и правы относительно нее. Здесь есть что-то необычное, что-то духовное. Это исключительное спокойствие…
— Спокойна мышка, пойманная кошкой! — резко бросила Алиса у него за спиной. Она зашла так тихо, что ее не заметили.
Алиса обошла вокруг стола и с шумом поставила поднос между двумя мужчинами.
— Вот ваш чай. Я нашла эту вербену, что Эффи привез из Франции. Надеюсь, она хорошая, хотя и старая как горы.
Глава 13
Дорогой Эффи!
Возвращайся поскорее, без тебя в офисе ад. Когда ты здесь (забавная вещь, она открылась мне только сейчас и, возможно, связана с тем, что ты блестящий администратор), когда ты здесь, кажется, что ты целый день ничего не делаешь (дерзкие слова твоего подчиненного). Но как только ты уезжаешь, все разваливается (нас это беспокоит и выбивает из колеи). Мы будто перестаем понимать, зачем приходим сюда по утрам, садимся за эти столы и перебираем бумаги. Без тебя все это кажется абсурдным, и, возможно, вернувшись, ты обнаружишь, что все мы исчезли, офис опустел и телефоны звонят в пустых комнатах. Это я пытаюсь объяснить, как ты, конечно, поймешь, мое собственное психологическое состояние, хотя не только мне тебя здесь не хватает, существует множество вопросов, с которыми сотрудникам других отделов не к кому обратиться, кроме тебя. Твой ящик для входящих бумаг — это картинка. Бедняжка!
Эффингэм прочел письмо и поспешно сунул его назад в конверт. Оно привело его в раздражение. Почему умные женщины всегда так глупы? Он никогда не встречал умной женщины, которая в то же время не была бы слишком чувствительной, нервной и глупой. Элизабет могла быть очень серьезной в отношении многих предметов, но, как только дело касалось ее чувств, она внезапно становилась лукавой и обостренно проницательной. До чего же он ненавидел этот проницательный, хитрый тон.
Ход мыслей привел его к мисс Тэйлор. Он должен был давать на следующий день первый из обещанных ей, к несчастью, уроков греческого. Он был бы рад отказаться от этой идеи и полагал, что мисс Тэйлор тоже тактично бы забыла его обещание, но Алиса настояла. Упорно желая доставить себе как можно больше боли, укоризненно глядя на Эффингэма, она заявила, что, конечно же, этот чудесный план должен быть осуществлен. Это будет так хорошо для них обоих, не правда ли? Неумные женщины могут быть тоже очень глупыми. Возможно, все женщины глупы. Но конечно, не Ханна. В глубине