— Хватит надо мной издеваться.
— Разве я издеваюсь?
— А то нет.
— А ты часто туда ездишь? В Мишкино?
— Вообще не езжу.
— А что так?
Он обнял меня сзади и положил голову мне на плечо.
— А что там делать? — сказал он равнодушно.
— Родня все-таки.
— Да какая это родня. Я им не больно нужен. Ну, и они мне не особенно. Ты обещала о себе рассказать.
— Разве? — удивилась я.
— Обещала-обещала.
— Валер, тебе тридцать восемь, а мне девятнадцать. Мне и рассказывать-то нече-го,
— Так кто из нас рассказывать не хочет?
— Мой отец был историком, — сказала я раздраженно, — Мама не работала, сидела дома. Кроме меня, детей у них не было. Бабушек, дедушек я никого не знаю. Я закон-чила школу, поступила в университет. Все. Ничего интересного.
— Нашли того, кто их убил? — спросил он вдруг. Серьезно так спросил.
— Нет, — сказала я.
— В милиции что говорят?
— Да ничего они не говорят.
— Хочешь, я по своим каналам попробую выяснить что-нибудь?
— Не надо.
— Почему?
Я пожала плечами. Я не знала. И сейчас не знаю. Я отворачиваюсь от того, чем он занимается, закрываю на это глаза, и отчего-то думаю, что так и дальше будет про-должаться, что это у меня выйдет.
Мы посидели еще немного на кухне, потом переместились в большую комнату. Посмотрели телевизор немного. Валерка то ли на экран смотрел, то ли в окно за теле-визором. А я смотрела на Валеру. Искоса, тихонько. В профиль он казался старше. На виске просвечивала синеватая жилка. В общем, бедненький телевизор.
В Валеркином облике есть что-то необычайно чистое, невинное, похожее на не-винность листа бумаги, на законченность ясного неба или неподвижной водной глади. Он очень странный, по-настоящему странный. Не очень-то он похож на человека, если честно.
Мне хочется коснуться его лица, тонкой бледной кожи. Цвет его кожи такой ровный, каким бывает лишь после наложения тона; в общем-то, из-за этого Валерка и кажется таким юным. — из-за ровно-бледной, натянутой кожи. Ресницы у него редкие. С правой стороны, в уголке губ есть маленький шрамик, я только теперь это заметила. Из-за этого шрама улыбка у Валерки выходит слегка кривоватой. Я спросила, он ска-зал, что упал в детстве и порвал угол рта.
В кино мы сегодня так и не попали. Просто гуляли по улицам. Шел тихий сне-жок. Большую часть времени мы просто молчали. Наверное, это и есть любовь — когда люди настолько разные, что им даже поговорить не о чем, но им все равно хорошо вме-сте. Больше чем хорошо.
Мы просто ходили, медленно, под руку. В каком-то дворе посидели на качелях. Валерка вяло раскачивался, перебирая ногами по снегу. В этом дворе множество было тоненьких невысоких рябинок — не деревья, а макеты деревьев, ей-богу. На снегу полно было опавших красных ягод, они валялись россыпями в сугробах. Валерка достал сига-реты, вытряс одну, сунул сбоку в рот. Прикуривал он от немыслимо крутой зажигалки.
Меня эти проявления крутости иногда смешат, иногда охлаждают. Заметив в очередной раз какую-нибудь такую деталь, я заново осознаю, что, в общем-то, ничего об этом человеке не знаю. Всякие сведения вроде тех, что он воевал, сидел или в ссоре с родными, — она ведь ничего не значат. Я не знаю, какой он. Мы знакомы всего три дня.
Боже мой, ведь мы, и правда, знакомы три дня! Ну, да, с субботы, а сегодня только понедельник. А тогда, когда мы сидели на качелях, я вдруг подумала, интерес-но, какой он без одежды. Господи, какая пошлость!
Наверное, у меня какое-то отставание в развитии. Я никогда даже представить не могла, что какой-то мужчина будет раздевать меня, что-то со мной делать; такие мысли кажутся мне странными и неприятными. Наверное, случись такое со мной, я восприняла бы все как визит к врачу: неприятно и лучше поскорее пережить и забыть.
Во мне нет стыдливости или чего-то такого. Может, я просто не чувствовала еще желания. Просто мне вдруг интересно стало, какой он без одежды. Он и одетый то выглядит как мальчик.
Это пошло, пошло, пошло! И так безумно глупо! Я чувствую себя глупой.
Мы там сидели на качелях, и у Валерки зазвонил телефон. Валерка вытащил мо-бильник, глянул на меня, поднялся и отошел в сторону, к одиноко стоящим тополям… коротко переговорил, поглядывая на меня, вернулся к качелям, на ходу засовывая мо-бильник в карман. Присел передо мной на корточки.
— Тебе пора? — сказала я.
Он помотал головой, улыбаясь.
— Пойдем, может, мороженного поедим? Ты любишь мороженное? — я кивнула, — Тут какое-то кафе открыли, «Баскин-роббинс»…
— Валер, — сказала я, может, лучше в стаканчиках и на улице? Я не люблю в кафе.
— А ты любишь мороженное в стаканчиках?
— Я всякое люблю, ив стаканчиках, и эскимо, а еще весовое. Положишь его дома в чашку, зальешь вареньем. Или медом.
— Но ты не любишь ходить в кафе?
— Угу.
— Знаешь, Лер, — сказал он неожиданно, — мне кажется, у тебя были очень стран-ные родители.
— Почему? — спросила я настороженно.
— Ты не ходишь в кафе, не любишь, когда тебе дарят цветы или приглашают ку-да-нибудь. Спорю, ты и на дискотеки не ходишь.
— Почему я должна ходить на дискотеки?
— Ну, все же ходят.
— Я не все, — сказала я зло.
— Вот-вот. Мне кажется, ты была очень несчастлива с ними.
— Не говори так, — сказала я сухо, про себя поразившись: как верно! Неужели это видно каждому, или это Валерка такой проницательный?
— Извини, — сказал он, протягивая мне руку, — Идем есть мороженное.
Я ухватилась за его руку и поднялась с качелей. Дворами мы вышли к универма-гу, с лотка купили два эскимо.
— Лер, — сказал Валерка вдруг, — давай я тебе что-нибудь куплю?
— В смысле?
— Ну, украшение какое-нибудь.
— Валер! Хватит со своими деньгами выпендриваться.
— Разве я выпендриваюсь?
— А что ты делаешь?
— Знаешь, — сказал он, я все хотел тебя спросить. Ты ведь не работаешь?
— И что?
— И на что ты живешь? Ведь не на стипендию.
— А меня, между прочим, повышенная.
— Ну, и сколько она твоя повышенная?
Я молчала. Потом сказала тихо:
— Мне осталось кое-что от родителей.
— И много?
Я посмотрела на Валеру. Он криво усмехнулся.
— Я, что, похож на охотника за приданным? На жизнь, мне, знаешь ли, хватает.
— Я в курсе, — сказала я.
Валера усмехнулся и откусил от моего мороженого: вот нахал! Я развеселилась и под влиянием этого веселья рассказала. Не то, чтобы я ему не доверяла, я ему дове-ряю и могу гораздо большее доверить, чем историю о моем благосостоянии. Просто я не люблю об этом думать. Просто это история о моих родителях.
— Понимаешь, — сказала я, — мой дед был поляк, настоящая его фамилия была За-болоцкий. Он ее сменил потом на фамилию жены, его репрессировали из-за того, что он поляк. В общем, у нас есть родственники за рубежом, и очень много родственников, гораздо больше, чем здесь. И брат моего деда оставил папе наследство, еще тогда, при Советской власти. Деньги лежат в банке в Лондоне, вот. Я получаю только проценты.
— Ежемесячно?
— Угу.
— Через здешний банк?
— Да, через «Газпром»
— Ясно. А почему деньги в Лондоне, а не в Варшаве?
— У нас в Польше вообще нет родни, они все в Англии. Заболоцкие — это британ-ские поляки, они там века с тринадцатого.
— Родовитая семья, — заметил Валерка, Дворяне какие-то, может, вообще, князья.
— Ты издеваешься?
— Нет.
Мы вышли, наконец, из людского круговорота. Валера держал меня под руку, крепко, словно боялся, что я убегу. Мы шли тихонько, а вокруг падал снег. А потом у Валеры опять зазвонил телефон.
Я хотела отойти, но Валера удержал меня за руку.
— Да, — зло сказал он в трубку, — Да! Ладно, сейчас. Сейчас, я сказал. Сейчас приеду, — и, убрав телефон, — Ты извини, Лер, ладно? Я тебя провожу и поеду…. Слу-шай, дай откусить.
— А твое где?
— Съел.
— На, хоть все съешь. Обжора!
— Я такой, довольно согласился он, забирая у меня эскимо.
— Да? А по тебе не скажешь. Ты же худой, как спичка.
— Ну, уж! — картинно обиделся он и доел эскимо. Воровато оглянувшись, обертку выбросил в сугроб.
— Валера! — сказала я.
— Ну, давай, давай, эколог!
— Я не эколог, — сказала я, — а физико-географ.
— И на том спасибо.
Он засмеялся. Под конец он неожиданно развеселился, как ребенок.
Валерка проводил меня до подъезда. Постоял передо мной.
— А можно я тебя поцелую? — вдруг сказал он.
— Целуй, — сказала я, растерявшись.
Он обнял меня за шею одной рукой, наклонил голову и коснулся сухими губами моей щеки возле уха.
Н-да. Такое это было невообразимое, странное и легкое касание — будто сухой лист, падая, задел мою щеку.
Потом Валерка сел в свою дурацкую ауди и уехал. А я стояла и смотрела ему вслед, растерянная и притихшая. О боже, как легко, в сущности, сойти с ума! А ведь у меня завтра защита курсовой, у меня наглядные пособия не готовы, и доклад еще не готов. Суета сует, в общем.
Так странно. Зачем мы живем, если всю свою жизнь проводим в этой суете? Мой папа искал смысл жизни — или философский камень? Мама ничего не искал, но и суетиться она не умела. Я думаю иногда, что смысл жизни был ей ведом, оттого она и не суетилась. А я? Зачем я живу, хожу в университет? Для чего все это? Для чего живет большинство людей? Ведь они не думают, не замечают, что в погоне за хлебом насущ-ным проживают свою жизнь без остатка. А жизнь уходит, как песок утекает в песочных часах. На следующий год мне будет двадцать — мне самой не вериться в это. И зачем я прожила эти годы, зачем? И зачем мне жить дальше, что делать? — тупо выходить за-муж, тупо рожать детей, терять любовь, тупеть на работе, сводить концы с концами? За-чем?
Иногда я думаю об этом, но никогда еще я так ясно не видела всю бессмыслен-ность существования. Я сидела и думала, что мне сделать с собой? Пойти в папин ка-бинет и выпить что-нибудь из реактивов? И превратиться в сову! Может, перерезать вены? Как жаль, что в доме нет снотворного! Мне кажется, это лучший способ для не-решительных самоубийц: не больно и не страшно, просто ляжешь спать и не проснешь-ся. Или, может, прыгнуть с балкона? Поможет ли, ведь четвертый этаж, упадешь и только ноги переломаешь.