— Кем была моя мама?
Пустые глаза Асмодея притягивали меня, как дуло винтовки притягивает взгляд расстреливаемого. Губы беса шевельнулись, и в этот самый миг грянул дверной звонок — будто гром с небес.
Было уже четыре. Впервые за время нашего знакомства Валерка пришел вовре-мя.
Вот тут-то я испугалась. Все было словно в дурном анекдоте про рано вернув-шегося мужа. Почему-то я была уверена, что наличие Асмодея в моей квартире Валер-ку разозлит, хотя теперь я не понимаю, чего я так испугалась. Валерка меня не знает, не знает моих знакомых. Может, у меня дядя — бес. Ага, и тетя — бесиха.
Но я испугалась. А это бес чертов, Асмодей, посмотрел на меня так заговорщиц-ки, встал, отодвинув стул, и пошел в прихожую. Я побежала за ним.
Асмодей остановился возле входной двери. Звонок снова залился своим дурац-ким электронным чириканьем.
— Кто там? — спросила я с отчаянием.
— Лер, это я, открой.
Я посмотрела на Асмодея. Он усмехнулся, нагнулся ко мне и, приблизив губы к моему уху, сказал шепотом:
— Не беспокойтесь, Валерия. Если бы мы были в анекдоте, вам не пришлось бы меня прятать. Имейте в виду на будущее. Если выйдете замуж, лучше меня любовника вам не найти.
И исчез. Просто взял и исчез. Я, как дура, пошарила в воздухе рукой. Не — как и не было.
Я глубоко вздохнула. Ладно — глюки у меня. С кем не бывает. Будем надеяться, Валерку это не отпугнет, у него наверняка есть знакомые со съехавшей крышей.
Я открыла дверь. Валерка зашел, вздернул мне подбородок и посмотрел на мою царапину.
— Везучая ты, Лерка, — сказал.
— Я знаю.
— Да ни хрена ты не знаешь, — беззлобно отозвался он.
Повесил дубленку, разулся. Вид у Валеры был какой-то усталый, и главное — Валерка так настороженно-странно смотрел на меня, словно ждал, что сейчас со мной еще что-нибудь случиться.
— Слушай, Лер, — сказал он, — Я не жрал сегодня. Ты меня покормишь?
— Идем, — сказала я.
И пошла впереди него на кухню, думала: хоть чашки грязные со стола убрать. Чашки пропали. И ложки тоже. Мало того, пропала трехлитровая банка с маминым ян-тарным вареньем! Я испытала жгучее желание проверить шкатулку с мамиными укра-шениями и собственный кошелек. Никогда бы не подумала, что бесы такого масштаба пробавляются мелкими кражами.
В задумчивости я разогрела картошку, залила еще сметаной с поджаренным лу-ком. Валерка был так мил, что съел всю сковородку. То есть сковородку он, конечно, оставил, она же чугунная. Все-таки наша повседневная манера говорить — это что-то.
Я заварила чай. Честно говоря, я боялась, что он спросит про варенье, но он и от чая отказался. Сказал:
— Иди сюда, посиди со мной.
Поймал меня за руку и усадил на табуретку, стоявшую в углу.
— Ты очень испугалась? Утром?
— Нет, — сказала я, — Я и понять ничего не успела.
Он кивнул, словно именно такого ответа и ожидал от меня. Взял меня за руку.
— Хочешь, куда-нибудь сходим? Лер?
— А ты хочешь? — сказала я безнадежно, — Ты же устал.
Он хмыкнул.
— С чего ты взяла? Но идти никуда не хочется. Давай просто посидим.
— Пойдем в зал, — только и сказала я.
— Идем, — отозвался Валерка, поднимаясь. Свитер у него задрался, и я на миг увидела — черный металлический предмет, заткнутый за пояс его брюк. Я обомлела.
— У тебя, что, пистолет? — глупо спросила я.
Валера посмотрел на меня.
— У меня есть разрешение.
— Угу.
— Сейчас его уберу, — сказал он недовольно и пошел в коридор.
Мы устроились на диване в большой комнате, включили телевизор. Сидели близко и молчали, глядя на экран. А потом… Валерка вдруг придвинулся ко мне, потя-нулся, взял мягко пальцами за подбородок и полуоткрытым ртом прильнул к моим гу-бам. Я страшно растерялась. Другая его рука легла мне на бедро.
Он не был разгорячен, вовсе нет. Руки у него были ледяные. И дыхание — тоже ледяное. Я чувствовала себя, словно Кай, целующий Снежную королеву.
Я мотнула головой, освобождаясь от хватки его рта.
— Не надо. Валера, не надо, — еле выговорила я.
Он в тот же миг куда-то отодвинулся, встал, отошел к окну. Мне захотелось себя укусить — до крови. Валера закурил, облокотился на подоконник и стал пепел стряхи-вать в цветочный горшок. Молчали мы довольно долго. Наконец, я выговорила:
— Ты обиделся?
Он даже не обернулся ко мне.
— Я… не готова была. Валера!
— Ну, извини, — равнодушно сказал он.
— Меня еще никто никогда не целовал, — сказала я.
Его спина в свободном свитере на миг окаменела, стала неподвижной.
— У меня никогда никого не было. Никогда. Никого.
"Прости меня", — хотелось сказать мне.
Валера, наконец, обернулся. Это было ужаснее, чем я думала. Живой человек, обычный, смотрел на меня и слушал мои идиотские слова. Мне казалось, он плюнет на пол и уйдет от меня.
— Месяц назад я представить себе не могла, что однажды меня коснется рука мужчины, — сказала я скорее себе, чем ему, — Я ненормальная, правда?
— Нет, — сказал Валера. Подошел ко мне, — Но родители твои точно были ненор-мальные.
Он сел рядом со мной на диван, взял меня за руку. Посмотрел на меня так ис-подлобья.
— Я не хотел тебя обидеть, Лер. Я до тебя не дотронусь больше, правда. Пока ты сама не захочешь.
— Я хочу… — сказала я совсем тихо.
Я чувствовала себя глубоко несчастной. В мое несчастье можно было прыгать с берега, как в омут.
А Валерка раскрыл мне объятья. Я пододвинулась, уткнулась в его плечо и раз-рыдалась. Глупо все вышло, что и говорить.
Валерка меня не утешал. Я отплакалась, прижимаясь мокрым лицом к его колю-чему свитеру. Потом пошла в ванную умыться. А Валера пошел за мной. Там все это и случилось, под душем. Не знаю, должно ли это быть приятным. Мне было больно. И все.
Мне кажется, ему нужно было не это. Не физическая близость как самоцель. Мне кажется, он просто хотел закрепить свои права на меня.
Я слишком большую развела вокруг этого трагедию, а все это было так просто. Раз — и я уже не девственница. Ничего это не значит, просто очередное изменение в жизни. Ничего это не значит, кроме простых и понятных привилегий. Валерка останет-ся сегодня ночевать. Я не чувствую никакого желания, не чувствую ничего. Но я хочу, чтобы он бы здесь — потому что лучше, когда он рядом со мной, чем где-то еще. Мне лучше.
Зачем он… н-да, хороший вопрос, конечно. Я все думаю, что он нашел во мне, почему он… я не могу понять этого. Если он хочет быть здесь, то дело вовсе не в сексе. Дело, наверное, в любви.
Ох, как мне не нравится это слово — любовь. Оно дискредитировало себя, его за-таскали, затрепали.
Просто он хочет быть со мной. А зачем, он и сам не знает и подгоняет свое не-знание под привычные понятия: любовь, влечение. Да и я точно так же поступаю.
Он спит. Уже третий час ночи. Когда я вставала, Валерка зашевелился. Спросил хрипло и сонно:
— Что случилось?
— Ничего, — сказала я, — Мне просто не спиться. Я в зале посижу с книжкой.
— Может, с тобой посидеть?
— Спи.
— Угу.
Он опустил голову на подушку. Во сне он похож на ребенка. Лицо у него блед-ное, тонкое, безмятежное, и волосы невесомо-легкие, какие бывают у детей. Спит Ва-лерка на боку, одну руку подсунув под подушку, согнув колени. Сначала, когда мы только легли, он меня обнимал, а потом мы уснули, и все перемешалось.
С Валеркой так уютно, никогда бы не подумала. Ведь он такой — опасный, странный, чуждый. Святой Себастьян! А меня в детстве был игрушечный медведь, его звали Разумовский — в честь графа Разумовского, а почему, я уж и не помню. Он лежал у меня на кровати, была у меня еще такая спальная принадлежность, вроде подушки. Я всегда спала с ним в обнимку. Особенно хорошо зимой: медведь был такой твердый, волосатый, хоть и неживой, он очень согревал зимой. Валерка мне ужасно напоминает моего медведя. С Валеркой так же уютно и обычно. Привычно.
Ночь сегодня звездная. Над заснеженным миром в черно-бархатном, на взгляд так почти пушистом небе висит большая оранжево-желтая прозрачная луна. Квинтэс-сенция зимы. Но это лишь видимость, весь день было выше нуля, на крышах протали-ны и внизу слякоть. Почти незаметные — черные на черном — вытянутые облака пере-чертили луну тонкими полосами. Сейчас, наверное, уже подморозило, и скользко на улицах, словно на катке. Уже половина яркой желтой луны скрылась за облаком, лишь нижняя часть видна, и она все меньше. Вот остался лишь кусочек, а вот и он скрылся. И яркой необычной луны как небывало. А вот мелькнул верхний край. Почти не видно движения облака, но кусочек луны все больше, он засиял, будто драгоценность в на-правленных лучах света. И вот высунулась половинка луны. Она так сияет — а небо по-темнело. Вот и вся луна показалась. Она еще больше, чем прежде. Яркая, с разводами пятен, круглая, словно монета. Луна на небе, а внизу зима.
…И меркнет тень, и двинулась луна,
В свой бледный свет, как в дым, погружена,
И кажется, вот-вот и я пойму
Незримое — идущее в дыму
От тех земель, от тех предвечных стран,
Где гробовой чернеет океан,
Где, наступив на ледяную Ось,
Превыше звезд восстал Великий Лось —
И отражают бледные снега
Стоцветные горящие рога.
Валерка спит. О, боже мой. Впервые за очень долгое время я чувствую себя про-сто счастливой. Помню, в детстве моем было ощущение непрерывного счастья. Гово-рят, постоянно счастливы только дураки — ну, что ж, тогда я полная идиотка. У меня было и много плохого в детстве, но каждый миг я ощущала, что я — счастлива. Я шла по улице, ехала в набитом трамвае, ругалась с родителями — и каждое мгновение была счастлива. У меня случались депрессии, но это приносило мне счастье. Меня наполняла полнота бытия. Мне было интересно жить. Интересно — не с какой-то целью, не ради чего-то, а просто жить, чувствовать, ходить, говорить. Все было для меня впервые, и мне это нравилось. Теперь-то все новое меня скорее пугает.