рвые заговорила, как у меня резался первый зуб. Но что-то странное есть в этих записях, и я не пойму, любила ли она меня в самом деле или просто наблюдала за мной, словно за неведомым зверьком.
Какой у нее подчерк, как ровно и тонко ложатся буквы на обычный тетрадный лист!
Мои фотографии. Папины фотографии. Здесь она называла его — "мой повели-тель". И еще — «маг». Ни разу по имени. Меня она здесь называла «девочкой». Она не любила мое имя. Пока она была жива, она звала меня Вивой. Я была для нее — Вива, Вивина. А папа сердился.
Это он назвал меня Валерией. Для него я была — Валерка. "Валерка, иди сюда". "Валерка, пойдем гулять". Как мальчик. Как мой Валера.
Я помню, однажды, совершенно случайно, я услышала, как они ссорятся, и папа вдруг сказал ей в сердцах: "Я назвал ее Валерией, чтобы ты не назвала ее Вивианой. У нее и так есть немало шансов погубить своего Мерлина". Вот так. Это ведь не шутка была, не метафора. Папа всегда говорил, что имя Вивиана приносит несчастье. Окру-жающим приносит несчастье….
С самого раннего детства я поняла, что есть множество человеческих миров, ко-торые практически не пересекаются. И люди одного мира часто даже не подозревают о существовании другого. Мой отец был масоном. Настоящим масоном. И его отец был масоном. И наша родня в Англии, они тоже все масоны. Но здесь, в нашем городе, если кто и слышал о масонах, то только если читал "Войну и мир". А папа, к тому же, к рус-ским масонам не имел никакого отношения, он был членом Ордена чертополоха, ста-рейшего из британских орденов. Бывают среди масонов такие люди, которые не обяза-ны являться на заседания и вообще могут жить где угодно, и занимаются эти люди "хранением и преумножением знаний", а на самом деле разрабатывают сценарий раз-вития человечества. И человечество покорно катиться по придуманному сценарию.
Это ведь не новость. Сколько американских президентов были масонами — и кто знает, что им приказывали их Ордена? Сколько советских политиков было в этом завя-зано. За время существования масонства оно не раз меняло мир. И сколько таких тай-ных правителей есть у человечества! — масоны, нефтяные магнаты, всемирный терро-ризм и прочее и прочее. Диву даешься, как только президенты и премьер-министры мо-гут думать, что они что-то решают.
Н-да. Не думаю, что кто-то из наших соседей по подъезду может поверить в это, а с другой стороны, что здесь такого невероятного? Кажется, Александр 1 был связан с британскими масонами — или это был Николай 1? Не помню. Дедушка мой родом из Англии, а папа просто пошел по семейной линии — как его отец, как его дед. А то, что масоны управляют миром, — по крайней мере, когда им это нужно, — так это тоже не новость. Просто мы живем и выше своих проблем уже ничего не видим, и кто там управляет миром — нас не волнует.
А еще мой папа баловался алхимией. И называл себя магом.
Только ему действительно очень многое было подвластно.
В конце концов, мы еще не все в мире знаем. В конце концов, на Востоке йоги вообще черт знает что вытворяют, и никто не говорит, что они ничего не могут. Ресур-сы человеческого тела до конца не изучены. Ресурсы мира нашего тоже не изучены.
Для меня он всегда был магом. Сейчас, в наше смутное время, когда в России искренний материализм сменился полуверой в колдунов, экстрасенсов и астрологов, окружение не могло отвратить меня от веры в моего отца. И в мою мать.
Папа звал ее Нинианой. Она была красива, необыкновенна, отстранена от мира. Она редко говорила с людьми. Нигде не работала. У нее был паспорт, но не было ни диплома, ни даже аттестата о среднем образовании. С ее стороны у меня не было, ни дедушки, ни бабушки, и она никогда не рассказывала о своих родителях.
При этом она, кажется, всерьез считала себя самой обычной женщиной.
Вообще-то, Ниниана, дева Ниниана — это мать Мерлина, того самого, который воспитал короля Артура.
Я долго сидела над ее дневником. История моих родителей здесь была выражена наиболее емко и в присущем маме изящном стиле — прямо на первой странице ее днев-ника:
"После безвременной кончины отца моего прекрасного и прекрасной матери моей в страхе бежала я, преследуемая злодеем, их умертвившим. Но куда бы ни бежа-ла я, он всюду настигал меня, и в час великой нужды я бросилась к магу, встретивше-муся мне, и взмолилась, говоря: спаси меня, я последняя в своем роду, я умру, и род мой умрет. И дабы укрыть меня от злодея, милостивый маг, отныне повелитель мой, из-менил мой телесный облик, обратив меня в дочь человеческую. И вновь обратилась я к нему, говоря: ты совершил надо мною великое волшебство, и стала я нынче беззащит-на, ибо лишилась я своего оружия, нуждаюсь я нынче в защитнике. Но того не сказала я, что мечтала о любви, но будучи последней из своего народа, не могла найти мужа. Нынче же, обретя человеческий облик, могла я полюбить и полюбила своего избавите-ля. Он же полюбил меня и прочел в моем сердце, и сочетались мы браком по человече-ским законам и народили дочь, имя которой дали — Валерия".
В другой комнате затренькал мобильник. Послышался голос Валеры, сонный и злой:
— Да! Серый, вы, что, там без меня не можете разобраться? Как дети, на хрен! Хаз то, Хаз се!… Да?… Ладно, скоро буду.
Он выругался вполголоса. Послышались шаги. Валера остановился в дверях.
— Тебе надо уйти? — сказала я.
— Да. Извини, ладно?… Странная комната.
— Это папин кабинет.
Валера зашел, заоглядывался вокруг. Увидел мамин портрет.
— Кто это?
— Моя мама.
— Ты на нее не похожа.
— Да, — сказала я.
— Мне идти надо, Лер. Ты извини, я сегодня так глупо пришел. Я исправлюсь, честно. Цветы и все такое.
— Валер, не надо. Не траться.
Лицо его замкнулось.
— Ты думаешь, для меня это проблема?
— Ты еще нового русского изобрази, — сказала я, — Не надо мне ничего дарить, Ва-лер, правда.
— Можно, я завтра приду?
— Приходи. Без цветов.
— Ты не любишь цветы?
— Люблю, — сказала я, — Но я не хочу, чтобы ты за мной ухаживал. А то у тебя, похоже, отработанная тактика.
— Это тебе Сашка наболтал? Так мне можно прийти, да?
— До четырех я в университете. А потом приходи.
Он ушел. Я закрыла за ним дверь и осталась одна.
Минут через десять после ухода Валерка мне позвонил. Я взяла трубку, а он го-ворит:
— Это я.
— Привет, — сказала я, — Ты, что, что-то забыл?
— Мне показалось, ты обиделась.
— Нет, — сказала я.
— Лер…
— Что?
— Я тебя люблю, — сказал он еле слышно. Будто не сказал, а просто почудилось.
Мне вдруг показалось, что он сейчас отключит телефон.
— Валера!
— Да? — сказал он, помолчав.
— У тебя неприятности?
— Не бери в голову.
— Валера!
— У меня все нормально, Лер, правда. Ты извини, мне пора.
Я смотрела прямо перед собой. Провела пальцем по телефону, стирая пыль меж-ду кнопок. Сказала тихонько:
— Я тоже тебя люблю.
Валера молчал. Потом начал тихо:
— Лер, я… — осекся, — Я зайду завтра, ладно? Ты извини, мне, правда, пора.
И отключил телефон.
Я долго так сидела. Не знаю, о чем я думала, ей-богу. Просто сидела. Через де-сять минут он позвонил снова.
— Лер, это я.
— Что случилось?
— Ничего. Ты извини, у меня, похоже, глюки пошли. Я тебе звонил только что? Или нет?
— Звонил, — сказала я.
— И что ты мне сказала?
— Я тебя люблю, — сказала я еще тише.
Мы помолчали.
— Ты ведь меня совсем не знаешь, — сказал он.
— Ты меня тоже не знаешь. Знание — это не любовь. Знание — это так. Может быть, привязанность, но ведь не любовь.
— А что любовь?
— Откуда мне знать? — я подумала, — Может, это ты.
Он хмыкнул.
— Знаешь, Лер, чего со мной только не было, но я никогда не думал, что мне кто-нибудь такое скажет. Знаешь, я…. Помнишь то стихотворение, которое ты мне расска-зывала?
— Какое?
— Про единорога.
Мое сердце, смятенное, забилось у самого горла.
— Так я, — продолжал Валера, — Как тот святой. Мне кажется, что я совсем с кату-шек слетел. Что я уже в клинике, мне уколы колют, а ты мне просто снишься.
— Валера!
— Ты, знаешь, не подходи к телефону, если я опять буду звонить. Я ведь буду.
Я засмеялась.
— Ладно.
— Я завтра зайду?
— Заходи.
— Пока.
На этом наш разговор и закончился.
Любовь — странная штука. Ведь мы и правда не знаем друг друга. Хотя, проживи мы всю жизнь рядом, лучше мы все равно друг друга не узнаем. Мы слишком разные, Господи, слишком разные. Как это у Пушкина: лед и пламень?
Только к любви это не имеет никакого отношения. Мы сами по себе, а она сама по себе. И это так странно. Какие уж тут Нинианы и маги, вот подлинное чудо, равного которому нет в этом мире. Разве я думала, что однажды кто-то скажет мне эти слова? А почему собственно? Разве эти слова не являются необходимостью жизни каждого обычного человека, ведь перед заключением брака они обычно произносятся. То есть каждый, у кого есть семья, слышал эти слова и сам произносил их. Но любил ли кто из них на самом деле? Какой грандиозный обман! Хоть один из этих миллионов и мил-лионов людей понимал, что он говорит, какие странные, роковые, безумные слова про-износит? Нет, конечно. Человечество так измельчало. Любовь осталась лишь в сонетах Петрарки и Шекспира. Теперь любви нет, а то, что называют так по привычке, есть все-го лишь отношения полов.
Я никогда не думала, что это случиться со мной, что кто-то однажды скажет: я люблю тебя. Пример моих родителей давно убедил меня в том, что любовь, истинная любовь — это падучая звезда, что это чудо, которого должно жаждать и алкать, но нель-зя ни купить, ни вымолить у судьбы. И могла ли я думать, что эта звезда падет прямо мне на голову? Да еще не только на мою, которая, чего уж греха таить, никогда не от-личалась здравомыслием, но и на голову другого, совершенно постороннего и в выс-шей степени от мира сего человека. Это же истинное чудо — чтобы двое, вот так, вдруг полюбили друг друга. Как это, интересно, называется у Амура — выстрел дуплетом? Как это у Борхеса?