Виктория вдруг разозлилась.
— Да как они смеют! Они что же, намекают на то, что Альберт жаждет моей смерти? Какой вздор! Он не получил бы короны, даже если бы я умерла. Ах, Дейзи, люди могут быть просто ужасными! Ведь ни один здравомыслящий человек не говорит, что Альберт на такое способен.
— Честолюбие заставляет людей вытворять Бог знает что.
— Людей вроде дяди Камберленда, но не Альберта. Альберт такой чистый, Лецен. Никто, кроме меня, не знает, насколько он добродетелен. — Порванные пополам карикатуры разлетелись в стороны по полу. — Они годятся только на то, чтобы их сжечь.
— Карикатуры действительно безобразны, — согласилась баронесса. — Мы все прекрасно знаем, что для подлинного честолюбия принц недостаточно энергичен. Он никогда бы не смог столько сделать, сколько делает Ваше Величество. Господи, да он же уснет во время долгих, продолжительных обсуждений государственных дел.
— Нет, нет, я думаю, он бы заинтересовался. У него очень хорошая голова. Утомляют его танцы, пустые разговоры и тому подобное.
— Ему придется измениться, — сказала Лецен, стараясь говорить непринужденно. Желания королевы должны быть для него законом. — Как вы всегда любили танцевать! Вы могли танцевать всю ночь без устали.
Виктория вздохнула.
— Хорошо, если бы Альберт получал от танцев большее удовольствие. Но ему они кажутся легкомысленными.
— Никто не смог бы относиться к своим обязанностям серьезней, чем относитесь к ним вы, — поспешно сказала Лецен.
Виктория рассмеялась.
— На днях я опять слышала, как вы расхваливали меня за обедом соседу по столу.
— Я не сказала ничего, кроме правды, и считаю, что люди просто обязаны думать о том, как бы доставить Вашему Величеству удовольствие.
Виктория вздохнула. Она подумала, как же было бы весело, если бы Альберт так же любил танцы, как и она.
В августе долгом королевы было назначить пророгацию, то есть перерыв в работе парламента. Это была такая обязанность, которой она предпочла бы избежать охотней всего, особенно в ее положении. Будь рядом с ней Альберт, она бы только радовалась его поддержке. В последние месяцы она стала полагаться на него гораздо больше, чем когда-либо предполагала.
Она обсудила эту проблему с лордом Мельбурном в голубом кабинете.
— Он, разумеется, может приехать, но не в вашей карете, — ответил премьер-министр. — Иначе выйдет скандал. Ваши дядья поднимут крик, что он-де сел не в свои сани.
— Как я жалею, что не сделала его королем.
— И правильно поступили. Если бы парламенту хоть раз позволили присваивать королевское звание, он вскоре стал бы и лишать его по своему желанию, как я и указывал вам, когда обсуждал титул принца. Вы помните, что случилось с вашим предком, с Карлом Первым?
Виктория кивнула.
— Бедный Карл. Он так хотел быть добрым для всех.
— Порой одного желания недостаточно. Так с ним и случилось.
— Зато с какой радостью приветствовал народ возвращение в Англию его! Один из периодов истории, который мне нравится больше всего, это возвращение Карла II, когда звонили во все колокола, а люди пели на улицах: все были счастливы, потому что у них снова появился король.
— А вот Нолл Кромвель был слишком серьезен. Этот никому не давал смеяться.
— Меня удивляет, что люди предпочитают грешников святым.
— Прошу прощения у Вашего Величества, но весельчаки не обязательно грешники, как и не всегда лишенные чувства юмора — святые… разве что таковыми они считают себя сами, а это не всегда соответствует истине.
— Вероятно, наши собственные мнения о себе редко могут быть истинными.
— Зачастую они бывают предвзятыми и склоняются к нашей собственной выгоде, — согласился лорд Мельбурн.
— Но мы знаем, что нами движет, — ответила королева, — тогда как другие этого не знают. Ах, если бы люди стали чуточку добрее к Альберту, если бы они поняли его.
— Станут, дайте только срок. Сначала ему нужно себя показать. Он уже делает шаги в нужном направлении. — Виктория, казалось, была рада это слышать. — И народ счастлив, — продолжал лорд Мельбурн, — видя, что их королева довольна браком. Вам нужно чаще показываться вместе, а когда родится ребенок, все и подавно возликуют.
— Что возвращает нас к тому, с чего мы начали. Мне бы так хотелось, чтобы Альберт мог приехать на пророгацию в моей карете. — Уверен, это доставило бы ему громадное удовольствие.
— Мне тоже, — ответила королева.
Она сидела за завтраком, когда принесли послание от лорда Мельбурна. Должно быть, очень важное, решила она, если послано в такое раннее время.
Дрожащими пальцами она вскрыла конверт.
Выходило, что Мельбурн сделал открытие. Оказывается, муж королевы Анны, принц Георг из Дании, однажды в схожей ситуации уже приезжал на пророгацию парламента в карете своей жены.
Прецедент был установлен, и следовательно, Альберт имел все основания ехать на объявление пророгации в королевской карете.
— У вас хорошая новость? — спросил Альберт, глядя на нее.
Сияя от счастья, она протянула ему письмо.
Они поехали вместе в парламент: Альберт был с ней рядом, и тогда, когда она зачитала свою речь.
— Дражайший Альберт, — сказала она, когда они возвратились во дворец, — мне было так спокойно от вашего присутствия.
— Мое место всегда должно быть рядом с вами, — сказал Альберт.
Он тоже был несказанно доволен.
Как это удивительно, подумала она, состоять в браке и глубоко любить мужа. Единственная беда в том, что месяца через три ей предстоит такое тяжелое испытание. Чувствовала она себя хорошо, много гуляла и почти совершенно избавилась от недомоганий первых месяцев. Когда ей удавалось забыть об ужасах предстоящих родов — а королевам, как известно, рожать гораздо хуже, чем всем прочим, поскольку это привлекает всеобщее внимание, — она бывала бесконечно счастлива.
Она сообщила баронессе, с каким успехом прошла пророгация.
— Для меня это почему-то было тяжелым испытанием, — сказала она. — Это и еще открытие заседаний парламента. Но на этот раз все оказалось совсем по-другому, потому что со мною был Альберт, такой гордый и такой красивый, что прочесть речь лучше мне еще никогда не удавалось.
— Вы всегда читали свои речи безукоризненно, — кисло ответила Лецен.
Время родов приближалось. Ребенок должен был родиться в начале декабря. Лецен была занята тем, что собирала приданое для младенца; она очень не хотела, чтобы этим занимался кто-нибудь другой. Она предпочла бы запереть королеву на замок и никого к ней не подпускать. Об этом, разумеется, и речи не могло быть, и Викторию даже немного бесило то, что она называла суетливостью Лецен. Она предпочитала не думать о предстоящем испытании.
Отвлекали ее от мрачных мыслей многочисленные события в политической жизни страны.
— Беда за бедой, — повторил лорд Мельбурн. — Причем в дальних владениях Вашего Величества гораздо больше, чем когда-либо внутри страны.
— Хорошо хоть билль об объединении двух Канад прошел спокойно, однако большинство всего в девять голосов при обсуждении нашей политики в Китае — это настораживает.
— Это так, но вам всегда нужно быть готовой к победе оппозиции. Я полагаю, Ваше Величество отдает себе отчет в том, насколько она реальна.
Лицо королевы стало жестким.
— Я молю Бога о том, чтобы этого никогда не случилось.
— Вы же знаете, нелегко принимать законы при незначительном большинстве в парламенте.
— Но ведь какое-то время вам это удавалось.
Лорд Мельбурн скорчил гримасу.
— С помощью Вашего Величества. Если бы не ваш отказ поменять фрейлин, сейчас здесь сидел бы сэр Роберт Пиль.
— Очень и очень в этом сомневаюсь. Он никогда не будет приглашен в голубой кабинет.
Лорд Мельбурн засмеялся.
— Нет, серьезно, — сказал он, — вам следует готовиться к смене правительства. Обсудите это с принцем.
— Альберт склонен восхищаться сэром Робертом Пилем. Я и говорить о нем с Альбертом не хочу, поскольку сразу же начинаю выходить из себя.
— Надо преодолеть эту неприязнь. Нехорошо, когда у королевы неприязнь к известному государственному деятелю.
— Я никогда не полюблю сэра Роберта Пиля, — твердо заявила королева.
Тетя Августа серьезно заболела, и все близкие поняли, что ее дни сочтены. На королеву, которая любила ее семью, это глубоко подействовало. Она была любимицей теток и постоянно их навещала. Они с нетерпением ее ожидали, и она, вступив на престол, была и впредь намерена поддерживать с ними дружбу.
Бедная тетя София! Вокруг ее имени все еще витал скандал, хотя ее незаконнорожденный сын был уже давно взрослым. В последнее время у нее из-за катаракты быстро слабело зрение, отчего она страдала, поскольку любила плести кружева и вышивать, и не одна сумка, расшитая руками тети Софии, была подарена ею Виктории. Для тети Софии визиты ее маленькой племянницы, которая сделалась самой важной леди в стране, были одним из величайших удовольствий. Третьей тетушкой была старенькая Глостер, о которой Виктория всегда думала как о бабушке. Но сейчас все мысли Виктории были заняты бедной Августой.
Виктория всегда была «ее золотцем», и, говоря о ней, тетушка называла ее так.
«Это мое золотце снова здесь?» — говорила она приехавшей навестить ее племяннице. Или: «Я слышала, мое золотце, ты опять блистала на недавнем приеме».
Виктория находила это обращение к ней очень трогательным.
Приезжая к ней в гости, Виктория нередко ей пела — зачастую что-нибудь из собственных сочинений тети Августы, ибо в юности та была весьма талантлива. Не будь она принцессой, она, возможно, стала бы музыкантшей или артисткой. «Но меня не поощряли, — сказала она как-то раз Виктории. — Моя мать, твоя бабушка, королева Шарлотта, считала, что мой долг — гулять с собакой и следить за тем, чтобы ее табакерка была полная. Большая была охотница до нюхания табаку. А твой дедушка, король Георг Третий, считал, что на свете есть только один человек, достойный называться музыкантом, — Гендель».