ыва), что Ленин снова в Горках, увезли срочно, так как у него начались конвульсии.
— Странно. Он замечательно выглядел. Почти совсем как прежде.
— Видно напрасно ездил, растрясло дорогой. А эта, говоришь, злобно на тебя смотрела? Все не может тебе простить, что я на ней не женился.
— Нет. Дело в чем-то другом. А в чем — не пойму. Может быть потому что из-за меня ему пришлось ехать. Ведь я не нашла какую-то тетрадку.
— Ну… вспомнила баба, как девкой была. Когда это было. Значит, сказал, как в бочку «рыбинский»? Хе! Смешно! Очень смешно!
Попутчиков судьба послала странных: даму с большим количеством багажа и двух краскомов. Один все время курил в коридоре у опущенного окна, глядел мрачно, другой — часто ошибался и с возгласом — «Пардон, мадам!», закрывал дверь ее купе.
Дама притащилась знакомиться вечером. Предложила поужинать вместе.
— В вагон-ресторане так противно воняет, я убежала.
Надежда вынула пластмассовые коробки с приготовленной Женей едой, дама принесла удивительно красивые фрукты, бутерброды с темно-красным мясом, нарезанным почти прозрачными ломтиками и бутылку красного вина.
Надежда похвалила фрукты:
— Та воны ж итальянские! — воскликнула попутчица с хохляцкой пылкостью.
Во время ужина рассказала, что муж работает в консульстве в Риме. Рим город хороший, теплый, такой же как ее родная Одесса, но цены немыслимые. Женщины консульства раз в неделю ездят все вместе на рынок и закупают продукты оптом. Так дешевле.
— Ой, вы не поверите, это ж целая кумедь. Мы же языка не знаем, все показываем, какая часть туши нужна. Если задняя, значит, хлопаешь себя по мадам сижу, если вымя — соответственно по титькам. Говядина — муу, баранина — бее, свинина — хрю-хрю, так смешно, так смешно — одним словом кумедь. И они смеются, зазывают: «Сеньора Руссо! Сеньора Руссо!»
Надежда представила картину на римском рынке, и ей стало тошно, но дама уже рассказывала о пока недоступной мечте — американском холодильнике. Описывала этот фантастический аппарат и, к счастью, не задавала никаких вопросов. Ей хватало своих рассказов. Потом вдруг широко зевнула, похлопав ладошкой по рту, засмеялась:
— Ой, заговорила вас, а сам от вина этого осовела, красное на меня всегда так действует, совею, почивать хочу. А вы?
— Я тоже.
Спать не хотелось совсем, но и думать тоже. Открывала Дмитриевского фальшиво, читать не хочется. Снова за Есенина — натыкалась:
Ах, сегодня так весело россам
Самогонного спирта — река
Гармонист с проваленным носом
Им про Волгу поет и Чека
Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Приближалась прежняя жизнь, и та, недавняя, заволакивалась серой пеленой, похожей на водяную взвесь, пропитавшую воздух в парке у замка Шарлотенбург. В окне на фоне кромешной тьмы вздрагивало отражение очень бледного лица с очень черными бровями. Проснулась от того, что замерзла. Поезд стоял. Пустынный перрон, неказистое маленькое здание вокзала с портретом Иосифа над дверью. Похож на Тараса Шевченко.
Сонный проводник сказал, что стоянка десять минут. Комбриг теперь курил возле вагона и со старомодной галантностью помог ей сойти по ступеням. Она близко увидела его худое серое лицо с небольшими усами и неожиданно тревожно-измученным выражением светлых глаз.
Паровоз впереди пыхтел, выпуская время от времени вбок мощную струю пара, и она пошла к хвосту поезда. Точно так же, как на станции Беков за маленьким обрывом низкого перрона начинались поля. Но не видно было ни стогов, ни скирд — просто рябое с проплешинами пространство, будто пораженное лишаем.
— Тетечку, — прошелестело рядом.
Она оглянулась. Никого.
— Тетечку, дайте йисты. Ради Христа дайте.
— Где ты?
Детский голос доносился откуда-то снизу. Она чуть пригнулась. Из-под платформы по-обезьяньи выползло существо в серых лохмотьях с огромным животом. Из лохмотьев торчала бритая голова, обтянутое кожей личико с огромными глазами.
— Хлиба. Ради Христа, — снова уползло под платформу.
— Сейчас, сейчас.
Бегом к своему вагону, трясущимися руками прижала к груди Женины пластмассовые коробки. В коридоре наткнулась на комбрига, поезд дернулся, коробки упали на пол. Вывалились котлеты, салат.
— О, Господи, помогите мне!
Поезд дернулся. Было слышно, как проводник с силой захлопнул дверь вагона.
— Не волнуйтесь, — комбриг складывал котлеты, бутерброды. — А остальное, видимо, уберет проводник. Уже не годится.
В открытое окно потянуло утренним холодом. Она увидела, что рукав его гимнастерки испачкан кремом.
— Простите. Я сейчас, сейчас.
Принесла из купе бумажные салфетки. Стала аккуратно прикладывать к жирному пятну.
— Это пройдет, впитается, как неловко, у меня есть карандашик от пятен, да, да, но сначала надо промокнуть.
Он вдруг резко повернулся, вцепился в приспущенную раму окна.
Мимо проплывали запасные пути, состав из теплушек. Зарешеченные маленькие окна высоко. Ей вдруг показалось, что в окне лицо.
— Что это?! — испуганно спросила она.
— Вагонзак, — коротко ответил он, не обернувшись к ней.
— Там люди?
Он не ответил.
Проводник остановился молча посмотрел на салат и пирожные на полу.
— Товарищи пассажиры, пройдите в ваши купе. Я должен убраться.
— Извините, это у меня упало.
— Что вы, какое беспокойство! Сейчас приберем, — он многозначительно резко дернул вверх раму окна. — Вот так.
Она сошла в Одинцове. Поезд остановился, не доезжая до станции, в вагон влетели Сергей Александрович Ефимов и охранник Иосифа, его любимчик, кажется, по фамилии Власик, ловко подхватили ее багаж и по пустынному коридору — к тамбуру. Проводник отсутствовал, и ее бережно принял со ступенек загорелый белозубый Стах.
— Иосиф уже в Сочи. Ждет тебя там. Завтра и покатишь с ребятами. Соскучилась?
— Страшно. Как Нюра, Леня? Как мои? Дома все здоровы?
Она просто забыла, как сильно любит эту березовую рощу, эти сосны, эту белую колокольню в Уборах, эти плавные спуски и подъемы дороги, это прохладное дыхание реки, этот дом с островерхой крышей, этих загорелых крепеньких пузатеньких детишек с визгом бросившихся к ней.
ГЛАВА VIII
Пикник удался. Она всегда любила трапезы на природе, а здесь на берегу Холодной речки — зеленый сумрак леса, пронизанный дымными лучами солнца, лепет воды.
Шашлыки она замариновала сама с вечера, и они удались на славу. Екатерина Давидовна с милейшим Володей Полонским запекли в глине перепелов, дети таскали из воды и приносили на крохотную полянку, которую облюбовал Иосиф, бутылки с вином, и вскоре вся компания пришла в прекрасное состояние восторга красотами природы и нежной симпатии друг к другу. Ворошиловых Иосиф любил за искренность и простоту, Володя Полонский — вообще миляга: веселый с удивительно ясным выражением голубых глаз. И был еще один гость. Его пригласил из Ессентуков, где он отдыхал, сам Иосиф. Познакомиться, поговорить о том, о сем. Бывший секретарь Краснопресненского райкома Москвы оказался плотным крепышом, глубоко посаженные глаза смотрели с широкоскулого лица внимательно и спокойно, чем-то он напоминал Сергея Мироныча. Правда, без сокрушительной белозубой улыбки Кирова, но зато уж когда улыбался изредка — это было то, о чем в народе говорят «душу отдашь». Он как-то сразу лег на сердце. При крестьянской неторопливости, обнаружил отменные манеры — какую-то дореволюционную военную учтивость. Иосиф сказал, что он был то ли прапорщиком, то ли поручиком в царской армии.
С Иосифом они чуть не облыбызались, когда обнаружилось, что Мартемьян Никитич родом из тех мест, где Иосиф в 1903 году отбывал ссылку — из Балаганского уезда Иркутской губернии. Иосиф сразу взял очень теплый почти родственный тон с Мартемьяном Никитичем и даже, как будто, не хотел делить его ни с кем, уединялся надолго в кабинете или зазывал на долгие прогулки.
Надежда видела, что Рютину хочется поиграть с детьми, занять их и она попросила Иосифа, чтоб на пикнике не держал его все время возле себя, дал заняться ребятишками.
Наверное, от того, что у гостя было трое своих — два мальчика и девочка, обращение и хватка его с ребятами были уважительно-простецкими.
Иосиф, к ее удивлению, легко согласился на ее просьбу не удерживать Мартемьяна Никитича серьезными разговорами, и теперь тот вместе с Васей и Томиком строили в зарослях шалаш, а для Светланы он уже соорудил навес из веток, там она и заснула на стеганом ватном одеяле, раскинув ручки и чихая, если пятно солнца падало на личико.
Мальчишки с важным, таинственным и счастливым видом появлялись из чащи, озабоченно оглядывались в поисках чего-то, и снова исчезали.
Иосиф был уже слегка пьян, о том свидетельствовала лихо заломленная фуражка и рука, как бы нечаянно то и дело касающаяся ее ноги. Все полусидели-полулежали на покатом склоне полянки. Ей были приятны эти мимолетные прикосновения. После процедур Карлсбада и Мариенбада их соития перестали терзать ее мукой боли, как это было до отъезда, а Иосиф обращался с ней так бережно, так нежно, что, кажется, впервые она робко будила его ночью. Они второй раз в жизни переживали «медовый месяц». Погода стояла удивительно ласковая, море для августа было очень теплым. Она много плавала, сидела с детьми на пляже, наблюдая, как под соседним тентом Иосиф и Мартемьян Никитич ведут бесконечную беседу. При этом Рютин время от времени запускал галькой замечательные «блинчики» на воде. Мальчишки, как-то сразу безоглядно очарованные гостем, следили за ними с вниманием служебных собак, готовых откликнуться на первый жест или призыв.
Вот и сейчас выскочил распаренный с горящими глазами Вася и громко объявил:
— Добро пожаловать в хижину Робинзона Крузо.
Иосиф легко вскочил, протянул ей руку, помогая подняться. Это тоже было новое: «Насмотрелся на Рютина, да и Володя джентльмен хоть куда».