Серго был в толстых из разноцветной шерсти постолах, гимнастерка без ремня свисала даже несколько по-бабьи, но все равно — в том, как помог снять пальто, в походке, в жестах, просвечивали ухватки джигита и кровь дворянина.
Принялся накрывать чай, какой-то особый, из местечка Кобулети, единственном месте в мире, где растет именно такой чай.
Это тоже было особенностью Серго — придумывать обычным вещам необыкновенные истории. Споласкивал заварочный чайник. Засыпал из жестяной коробочки по виду обыкновенную заварку и рассказывал, что чай этот должны собирать только девушки: «Понимаешь, о чем я говорю? Только девушки и только на рассвете, когда луна еще видна на небе».
Надежда любовалась им: смуглое лицо, великолепные зубы, крупные сухие руки.
— Ты что так меня разглядываешь? Наконец заметил, что мы похожи?
— Мы!
— Да, да. Если не обращать внимания на мои усы, то мы похожи как брат и сестра, это Зина первая сказала.
— Ну разве что носами, — она засмеялась.
— Не только. У нас лицевой угол одинаковый, и рот, я не понимаю, почему я должен тебя уговаривать? Ты не хочешь признать меня еще одним твоим братом?
— Да нет, я не возражаю… Тогда я правильно пришла: то, о чем я тебя хочу попросить, я могла бы попросить только брата.
И она, как со скалы в воду, рассказала ему о встрече с Рютиным в Сочи, о знакомстве с Евдокией Михайловной, о Руфине, и даже почему-то о коте Арсении, приносящем парализованному мальчику полузадушенных крыс.
Он слушал ее, опустив голову, прикрыв ладонью глаза. О словах Иосифа «контрреволюционная нечисть» она умолчала, но он сразу взялся за главное звено в цепи торопливо рассказанных историй:
— Иосиф знает, что ты здесь по этому вопросу?
— Нет… пока не знает.
— Я так не понимаю. Ты скажешь ему или нет, что просила меня помочь Рютину?
— Я бы не хотела.
— И я бы не хотел. Ну что тебе сказать… Трудную комиссию ты придумала для меня, сестричка. Для Иосифа сейчас, я полагаю, нет более болезненной фигуры, чем Рютин. Здесь перемешалось много всего. «Головокружение от успехов» в большой степени опирается на записку Мартемьяна Никитича о коллективизации в Казахстане и Восточной Сибири, где он был уполномоченным от ЦК.
С другой стороны: у них была стычка в двадцать восьмом, и стычка серьезная. Рютин вообще мужик серьезный, он сейчас пешка, но пешка, которая легко может пройти в ферзи. Иосиф это понимает, и как политик он прав, стремясь изолировать его. Но все-таки не такими методами! Ты говоришь о каком-то провокаторе, я проверю, и, если это так — то такие методы с товарищами по партии недопустимы. Он же пригласил его к себе, чтобы поговорить? А Рютин — человек прямой. И что? Как они расстались?
— Внешне — друзьями.
Серго раздвинул пальцы и глянул на нее быстрым острым взглядом.
— Значит внешне друзьями… Хорошо, Надя, я попробую тоже разобраться в этом деле, но… — он, наконец отнял ладонь ото лба, и открыл лицо, которое теперь было совершенно другим.
Надежда была поражена произошедшей метаморфозой. Вместо полного сил, молодого мужчины с блестящими живыми глазами на нее смотрел носатый усталый пожилой, с сухими морщинами в углах глаз.
— Ну, как чай?
— Замечательный. Судя по нему в Грузии до сих пор очень патриархальные нравы, собран по всем правилам.
— Да, да…, — он думал о чем-то другом. — Да, пожалуй… Как здоровье Екатерины Георгиевны?
— Хворает, скучает, но виду не подает. Шлет посылки.
— Ты ей пишешь?
— Конечно. Ведь Иосифу некогда. Нет, он, конечно, пишет, но очень коротко.
— «Живи тысячу лет! Целую», — Серго засмеялся, но как-то сухо, неприятно. — Лаконичность римлянина, или настоящего осетина. Кстати, осетины тоже очень патриархальны и строги с женами, и как это он столько воли тебе дал?
— А может, я взяла?
— Не знаю, не знаю… но только вот что я хочу тебе сказать. Ситуация в партии сейчас напряженная, очень много всяких векторов, зачастую невидимых. Только Иосиф с его интуицией способен во всем этом разобраться, больше никто, поэтому будь внимательна, не позволяй собой манипулировать.
— Я доверяю себе.
— Моя милая, родная… — Серго встал, хотел подойти к ней. Но в дверь позвонили. — Это Зина, сейчас мне влетит, что плохо угощаю тебя, доставай скорее вон оттуда, — он показал на холодильный шкаф под окном и пошел открывать.
ГЛАВА IX
Бесконечная зима застыла яркими морозными днями, и так же как на стуже окоченели деревья Миусского сквера, так, казалось, закоченело и все вокруг, даже их дружба с Руфиной. Руфина ни о чем ее не спросила, она сама подошла и сказала, что сделала все, что могла: поговорила с человеком, от которого много зависит.
— Да, — равнодушно откликнулась Руфина. — Ну что ж, будем надеяться.
Надежду покоробил небрежный тон. И то, как Руфина приняла вещички для Мики, привезенные с оказией по ее просьбе из Берлина. Конечно она не хотела пылкой благодарности, но чтобы так небрежно заглянуть в пакет и уронить: «Спасибо», было уж чересчур. Надвигалась сессия. Ночами Надежда пыталась освоить пугающе-абстрактные лекции по матанализу, дошла до «определителя Вронского» и поняла, что этого ей не осилить ни за что. Она просто не понимала, о чем идет речь. Пришлось выучить наизусть, и на коллоквиум пришла после бессонной ночи с чудовищной, до тошноты, головной болью. Иосиф, увидев ее утром бледную, с черными кругами вокруг глаз, с головой, обвязанной туго полотенцем, сказал, что никакой диплом не стоит таких мук.
— Брось ты это, Татка, перейди на экономический, не могу видеть, как ты себя изводишь. Брось, или возьми репетитора, я оплачу.
— Но я же не гимназистка, чтоб мне репетиторов брали. Я должна сама.
— Ну не ходи на коллоквиум, а потом как-нибудь забудется… Я в семинарии один раз так сделал и ничего — пронесло.
В этот день настоял, чтобы ехала на Миусы машиной. Она вышла, не доезжая, у мрачных развалин взорванного храма Александра Невского.
Преподаватель — из новых, как раз тот, которым ее дразнили сокурсники, выслушал ее молча, не прерывал. Молча взял зачетку, расписался. Передавая ей зачетку, вдруг тихо спросил:
— Вы выучили наизусть?
— Да, — еле слышно прошелестела она.
— Но вы ничего не поняли?
— Нет.
— Так невозможно, — горячо почти шептал он. — Курс сложный, его невозможно выучить к экзамену, вы сойдете с ума. Попросите кого-нибудь с вами позаниматься, вот хоть ее, — он кивнул на Руфину, горячо и бойко рассказывающую что-то другому преподавателю.
— Нет. Не хочу.
— Ее не хотите?
— Вообще не хочу. Я сама.
— Хорошо. Сделаем по-другому. Вы можете остаться после лекций?
— Могу. Ненадолго.
— Приходите на кафедру.
Весь декабрь она исправно оставалась после занятий, и Иванцов очень доходчиво, а иногда и весело проходил с нею курс. «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, он просидел три дня и три ночи, потерял глаз, но доказал».
Через несколько дней: «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, просидел…»
— Неужели он потерял и второй глаз?! — в ужасе спрашивала Надежда.
— Почему второй?
— Но один он уже потерял.
— Ах да! Я и забыл.
Этот худой, с ярким румянцем туберкулезника, очень мягкий человек нравился ей. Говорили, что он гениальный математик, и, наверное, это так и было, потому что почтенные профессора обращались к нему как-то по-особому уважительно.
Почти всегда после занятий возвращались вместе. Он жил в одном из Козихинских, выходил на Пушкинской, а она ехала дальше. Одет он был худо в перешитое из шинели пальто, в грубые армейские ботинки и байковые шаровары неопределенного «дезинфекционного» цвета. Но все было чистым, и ботинки блестели от гуталина.
Она уже знала, что он из донских казаков, об отце — ничего, никогда, мать — аккомпаниатор в консерватории, жили раньше в Новочеркасске, теперь у тетушки. Тетушку уплотнили, но каким-то чудом оставили две комнаты, в одной — она с дочерью и мужем, в другой — они с матерью. Муж тетки работает на табачной фабрике, а тетка — билетером в Большом. Сам он окончил в Ростове Варшавский университет.
— Почему Варшавский?
— Разве вы не знаете, что Варшавский университет был эвакуирован в Ростов.
Он хотя и охотно, но как-то странно рассказывал о себе. Вроде бы откровенно, но с большими пробелами, а однажды проговорился, что его дед по матери дружил с Чеховым.
— Не может быть! — простодушно удивилась Надежда.
— Почему не может? Он был врачом, жил в Ялте, Антон Павлович считал его другом.
Это было невероятно: человек, идущий рядом с ней по Тверской, был внуком другого человека, много раз видавшего того, кто, кроме всего прочего замечательного, удивительного, любимого, написал маленький рассказ «Шуточка». Она рассказала об этом Иосифу.
— Пригласи его к нам, угости хорошо. В конце концов надо его отблагодарить, он же не обязан заниматься с тобой дополнительно.
— Нет, это неудобно. Твоя персона будет его смущать.
— Я пойду погуляю по Кремлю, пока вы будете есть, а потом тихонько вернусь и лягу на сундуке в передней. Скажешь, приехал дядя Ладо из Багдади.
— Ты шутки шутишь, а мне действительно хочется его чем-то отблагодарить.
— Я сделал хорошее предложение, правильное, не знаю, как еще у вас в Питере благодарят. У нас в Грузии приглашают в гости. Хотя, хотя… есть идея. Твоя Ирина сейчас в Межкниге работает? Пусть устроит тебе хороших книг, книга — лучший подарок, ты сказала, он образованный, пускай читает, сейчас с книгами трудно.
Перед сессией тащить книги было неудобно, Борис должен был принимать экзамен. На экзамене тоже специально пошла к другому преподавателю (он глянул удивленно-испуганно), но она сдала на «хор», хотя, конечно же, ей достался «определитель Вронского».
На следующий день с трудом приволокла восемь томов «Итогов науки» издательства «Товарищество Мир». Редчайшее букинистическое издание двенадцатого года. Идея Ирины. Мелькнула мысль, что книги прибыли из личной библиотеки подруги, поправившей таким образом свои неблестящее материальное положение, но Надежда тотчас эту мысль прогнала, как гадкую и недостойную.