Он вообще был «переживун»: терзал себя, чуть ли не до изнеможения, и заработал-таки язву желудка. Это с виду он был таким гордым, что не подойдешь, а внутри – совсем незащищен. Во время травли в какой-то газетенке его посмели сравнить с дохлым львом, на которого тявкают. Я спросила: «Как ты чувствуешь себя после этого пасквиля?» – «Знаешь, я прочел эту статью в самолете и хотел выйти в открытый космос».
Так случилось, что в день похорон отца, уже к вечеру, мы остались за поминальным столом втроем: Никита Сергеевич Михалков, Федя Бондарчук и я. Никита Сергеевич стал рассказывать, как на съемках «Войны и мира», на натуре, отец ему, шестнадцатилетнему парню, объяснял «монизм Вселенной» по Циолковскому. То есть отец уже воспринимал того молодого человека как художника. Возможно поэтому Михалков так любит Сергея Федоровича и свято хранит память о нем, нигде, никогда и ни в чем не предав его. Если говорить о преемственности, то в нынешнее время я вижу хранителем традиций Бондарчука лишь одного человека – Никиту Сергеевича Михалкова, по-настоящему масштабного русского художника.
Прощание с Тарковским
В феврале 1986 года я была на фестивале детских фильмов в маленьком французском городе Корбей-Эссон. Несколько часов в ожидании автобуса мы провели в Париже. Еще в Москве я узнала о болезни Андрея Тарковского, и, как часто бывает, слухи принимали самые невероятные формы. Выросшая в актерской семье, я испытывала отвращение к сплетням и слухам, которые разрывали семьи, хоронили живых людей.
С пристрастием выспрашиваю у работника нашего посольства подробности о болезни Тарковского. Получаю ответы куцые, холодные и безоговорочно не приемлющие саму личность Андрея Арсеньевича.
– Да, болен… кажется, рак, а может быть, ничего нет; реклама… Судя по газетам, сейчас он здесь – в парижском онкологическом центре, на обследовании.
В мыслях проносится – здесь, рядом, болен!
– Мне нужно повидать Андрея Арсеньевича… Можно мне в этом помочь?
Получаю резкий ответ:
– Этого еще не хватало… Конечно, нельзя! – и, видя мою решительность, действует с другой стороны, во все стараясь внести ясность. – Дочь Бондарчука у Тарковского… Да вы представить себе не можете, какую здесь грязь льют на вашего отца после Каннского фестиваля. Будто ваш батюшка повлиял на решение жюри, и Тарковскому дали вторую, а не первую премию.
Что мне было ответить? Что у двух крупнейших художников могут быть разные эстетические платформы, вкусы, привязанности?.. Что между любыми художниками бывают разногласия? Что этим пользуются, пытаясь вбить клин между ними и даже уничтожить творцов, чтобы не изображали учителей человечества, чтобы были, как все? Невежды копались в интимных письмах Пушкина, чтобы очернить, оклеветать, подвести под пулю. Пытались сделать достоянием толпы подробности личной жизни Гоголя, Чайковского, Достоевского. Лишь бы удалось скинуть с пьедестала. Лишь бы разрушить мощные живительные лучи искусства. Не объединить крупные души в духовном строительстве, а растоптать, разорвать их связи, а еще лучше уничтожить, чтобы спокойно жилось посредственности. Стараюсь, как могу, сдержанно объяснить:
– Вы прекрасно знаете, что повлиять на решения жюри крупного международного фестиваля, каким является Каннский, никому нельзя. Общеизвестен факт, что решения принимаются задолго до начала этих фестивалей.
Мне казалось, что я попала в цель, он, конечно, знает, улыбается, кивает.
– Вы не поможете?
– Нет. Или вы тоже хотите остаться? И вы?..
Он не договорил, увидев мою реакцию. Я попросила только об одном: дать мне адрес онкологического центра, где находится больной. И вот серенький, неприглядный день. Пригород Парижа с похожими, как и во всем мире, казарменными коробками новостроек.
Боже! Как архитекторы беспощадны к смертельно больным людям! Как все эти центры – и у нас, и у них – похожи! Панно из мозаик, на которых изображен облучающий рентгеном аппарат. Апофеоз механической цивилизации. Вместо того чтобы облегчить душу страдающего, его расчленяют на запчасти. Словно механизм.
Больница «Сарсель» была в сорока километрах от Парижа… Мозаик на ней не было, но она была окрашена в коричневый цвет, унылый и безысходный.
Много позже в дневниках Андрея прочла фразы, соответствующие этому моменту жизни: «…Наши представления нужно менять. Мы не видим, а Бог видит и учит любить ближнего. Любовь все преодолевает, и в этом – Бог. А если нет любви, то все разрушается».
Духовный поиск не прекращался там, в больнице, а может быть, привел к новым откровениям… Я видела снятые кем-то кадры Андрея в больнице и была поражена: вся его нервозность, некая экзальтированность куда-то ушли. Он был спокоен, очень прост, естественен… Может быть, перед ликом Вечности, куда он входил, все его существо сгармонизировалось, успокоилось, смирилось…
А тогда, в феврале 1986 года, в отеле маленького городка Корбей-Эссон я плакала навзрыд.
Почему у нас всю жизнь «нельзя»!
Нельзя говорить правду – подрыв дела социализма. Нельзя работать за границей – предательство. Нельзя говорить о душе – пропаганда религии.
Нельзя навестить умирающего друга…
…Последнее свидание с Андреем Арсеньевичем было через экран. Хроникальные кадры работы над «Жертвоприношением». С экрана улыбается своим актерам Андрей. Ничуть не постаревший, как всегда деятельный, подтянутый. Только без характерной жесткости в лице и интонациях. Словно что-то нашедший в себе самом и утвердившийся в каком-то ему одному ведомом знании… Тарковский верил в жизнь и верил в ее возможное продолжение там, по ту сторону бытия. Его последний фильм – духовное завещание не только сыну, но и всем нам…
Изменить мир, спасти его от саморазрушения можно только изменив самого себя. Принести себя на алтарь служения людям.
И снова «Солярис». Мерное колыхание трав в сонной реке, музыка Баха и из темноты – фамилии людей, которые ушли с земли… Владислав Дворжецкий, Анатолий Солоницын, Андрей Тарковский.
Не уберегли, как будто много у нас Тарковских, Шукшиных…
Что объединяет творчество великих художников? Любовь к людям и к истине. Любовь, заставляющая говорить правду и только правду, любовь, верующая и созидательная в своей вере.
Как пророчество звучат слова Криса Кельвина, слова автора фильма – Андрея Тарковского:
– Любить можно только то, что можно потерять… Родину… Женщину… А не пора ли тебе возвращаться домой? А? Крис…
Домой, дом… Дом как материализация самого родного, заветного, истинного возникает на островке в космическом разуме Соляриса.
Дом как символ проходит по всем картинам Тарковского и ведет к его «Жертвоприношению» – фильму-завещанию, фильму-пророчеству, фильму, который мог быть сделан только Тарковским.
И вера! Всемогущая, глубокая вера в спасение человечества, через отречение от всего того, что любишь больше жизни. «А теперь пребывает сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше» (Евангелие).
Клубы «Бемби». Дочь
Первый клуб «Бемби» возник ещё на Кавказе, когда мы заканчивали фильм «Юность Бемби». Всех кинозверюшек я подарила детям из Чернобыля, которые лечились в горных районах Кавказа. Только в горах у облученных детей состояние крови не ухудшалось, но они не могли спуститься вниз и жили без родителей.
Там, в Приэльбрусье, и появился первый клуб. Но уже к маю 1987 года было около тридцати таких объединений. Вместе с писателем Вадимом Бурлаком наш детский экологический клуб в мае 1987 года принял участие в экспедиции «Дунай – Лена», путешествии в защиту мира и природы. Вначале мы плыли на старинном теплоходе «Волгарь-Доброволец», построенном еще в 1916 году. Дети, а это были и герои фильма «Бемби» – Лиза Киселева, Ваня Бурляев – стали журналистами, вели путевые заметки, выступали вместе со мной в городах Поволжья и, самое главное, плыли на военном корабле с пушками и настоящей рындой – так мы узнали, как назывался теплоходный колокол.
Предполагалось пройти, сменяя теплоходы, до города Якутска 8 тыс. миль или 15 тыс. километров. Но мы сразу ограничили наш маршрут, так как руководительницу детворы, то есть меня, ждало важнейшее жизненное событие.
27 августа 1987 года у нас с Николаем Бурляевым родилась дочь Маша. Весь роддом хохотал. Ну, а как же? Актриса родила дочь в День кино! Вот такой подарочек.
И, конечно, так же, как и Ваню, Машеньку отправили с шестого дня жизни поплавать в ванной, так что и сын и дочь научились плавать раньше, чем ходить. Когда в роддоме предложила Ванечке подержать сестру на руках, он испугался и не взял её, боясь навредить хрупкому существу. Но уже на четвертый месяц жизни Маша отправилась вместе с клубом «Бемби» в свое первое путешествие на гастроли, в город Гороховец.
Бережно из рук в руки детишки брали Машеньку и баюкали её, завернутую в пуховой платок. В два с половиной года Маша Бурляева дебютировала в Театре «Бемби» в пока ещё безмолвной роли Розочки. В четыре года – стала сниматься в моем художественном фильме «Господи, услыши молитву мою». В разных ролях в этом фильме снимались мои «бембята», а в главной роли – Иван Мурадханов, юный артист Театра «Бемби». Этот театр выкристаллизовался из клубов «Бемби», и после прихода в Театр киноактера Вячеслава Спесивцева стал на законном основании «детской сценой театра».
Мною были поставлены спектакли «Красная Шапочка» и «Снежная Королева» по Евгению Шварцу, в них принимали участие дети от трех до шестнадцати лет и звёзды кино: Жанна Прохоренко, Мария Виноградова, Татьяна Гаврилова.
Верными сотрудниками на многие годы стали Владимир Протасенко, Александр Кунямин, Наталия Остринская и Владимир Федоров. В фильме «Господи, услыши молитву мою» снималась и моя однокурсница – Наталья Белохвостикова. Кроме детей в фильме принимали участие животные, но на этот раз – медведи.
Однажды в тридцатиградусный мороз, нервничая из-за непогоды, выйдя на киноплощадку с мегафоном, я увидела крохотное создание в еле застегнутой шубейке, с шапочкой, сползшей на глаза. Одинокий ребенок продвигался мимо клеток с медведями, машинами, камервагеном и кранами.