– На более подробной информации не настаиваю, – ответил Вальясов, пытливо поглядев на собеседника. – Разве что последний вопрос: прибывший холостяк?
– Женатик, – отрезал Михаил и поспешил перевести разговор на другую тему. Боцман, мол, жаловался: ему нужна шаровая краска, а на складе не дают.
– У твоего жмота Сивоуса, – усмехнулся Вальясов, – такие запасы, что можно выкрасить всю посудину от киля до клотика…
В новой должности командира базы Вальясов оказался незаменимым. Для его кипучей натуры нашлось широкое поле деятельности. На островах, где на учете каждый болт, он ухитрялся буквально из-под земли доставать все, вплоть до свежих овощей ранней весной и субтропических фруктов зимой. Когда же его спрашивали, откуда товар, Вальясов хитро улыбался и, доверительно подмигивая, отвечал: «Секрет фирмы». Но хозяйственником он был прижимистым. Про него говорили: «Снега среди зимы не выпросишь». Слыша такую характеристику, командир базы лишь довольно потирал руки.
– А краску все-таки нам дай, – попросил Михаил.
– Не выклянчивай. Пусть боцман сам зайдет. Погляжу по документам, – неопределенно пообещал Вальясов. – Да, чуть не запамятовал. Завтра вечерком встреча в харчевне «Двух пескарей»…
На языке Вальясова харчевней, или «Бунгало», называлась банька с парилкой и бассейном, которую он соорудил с матросами на берегу бухты. Баня называлась физкультурно-оздоровительным комплексом для воинов-спортсменов. Днем в определенные часы там собирались матросы, занимавшиеся плаванием и прыжками в воду. Вечером же, когда помещение пустовало, сюда иногда приходили офицеры, чтобы попариться и снять тем самым усталость после напряженного рабочего дня. Вальясов, считавший заботу об отдыхе командиров первейшей обязанностью, организовал здесь по всем правилам «искусства» чайный стол с огромным двухведерным самоваром. В трехлитровом фарфоровом чайнике, привезенном кем-то из Средней Азии и великодушно подаренном «Бунгало», заваривался крутой, до черноты, чай. На стол выставлялись баранки, печенье, конфеты, другие немудреные сладости.
После парилки приятно было посидеть в тесном дружеском кругу, выпить пару кружек чаю, обсудить новости, а заодно, если к тому был повод, поздравить кого-то с днем рождения или другой знаменательной датой. Родился даже шутливый ритуал, когда имениннику сперва учиняли «допрос» с пристрастием, требуя отчета о текущих делах и достижениях, и лишь потом желали всяческих благ и многие лета…
– По какому случаю нынче сабантуй? – получив приглашение, поинтересовался Горбатов.
– Неужто запамятовал? – укоризненно покачал головой Вальясов. – У твоего замполита, Михаил свет-Демидович, грядет день ангела.
– У Бурмина? Почему он молчит?
– А вот с него за это и спросим по всем законам морского братства. К тому же у меня есть к нему особый разговор…
Однако на следующий день ничего не состоялось. После обеда Плужникова вызвал комбриг.
– Как настроение, Игорь Александрович? – начал Ушинский издалека.
Плужников усмехнулся:
– Вы имеете в виду мои взаимоотношения с медициной? Неважные, честно скажу.
– Врачи давно на вас зубы точат, – заметил Ушинский. – Слышал, намереваются снова уложить в лазарет. Так?
– На данном этапе это излишне, товарищ капитан первого ранга! – отчеканил Плужников. – Чувствую себя отлично.
Ушинский поглядел на командира корабля с прищуром, как бы прикидывая меру искренности. Он не терпел фальши ни в чем, сразу чувствовал, когда ему что-то недоговаривали или обманывали. Если кто-нибудь на совещании начинал докладывать о положении дел в радужных тонах, комбриг перебивал фразой, ставшей афоризмом: «Свистать всех наверх для парадного построения…»
Лучше самая горькая правда, чем сладчайшая ложь, – это было его кредо, потому что Ушинский не просто добросовестно служил, а душой болел за пограничные войска, за их морские части, которым была отдана жизнь. Да и не только его… Виктор Андреевич Ушинский был ленинградцем или, как он говорил, питерцем, потомственным моряком. Его прапрадед, комендор, за исключительную храбрость, проявленную при обороне Севастополя в Крымской войне, специальным царским указом был пожалован дворянством. Грамота эта до сих пор как драгоценная реликвия хранится в семье. Дед, комендор броненосца, погиб в Цусимском бою, а отец начинал в Гражданскую и прошел всю Великую Отечественную, командуя эсминцем. Он как-то с гордостью сказал сыну: «Наша династия свыше полутора веков славно служит флоту российскому».
Сам Виктор Андреевич хорошо помнит День Победы, возвращение отца…
Плужников выдержал пристально-оценивающий взгляд и наконец услышал:
– Что ж, Игорь Александрович, рад за вас. Но помните: здоровье офицера – не только его личное дело. Как экипаж?
– Готов к выполнению любого задания!
– В этом я не сомневаюсь. Меня интересует настроение людей, взаимоотношения…
– Моральный дух на уровне. Отношения служебные, как и положено.
– Что у вас там с помощником – не все ладится?
– Да как сказать… – нерешительно протянул Плужников.
– Так прямо, без обиняков, и говорите.
– Особых претензий к лейтенанту Горбатову нет. Свои обязанности он исполняет.
– И все-таки, чувствую, вас что-то тревожит.
– Понимаете, Виктор Андреевич, парню двадцать три. В таком возрасте земля под ногами должна гореть, а он какой-то…
Плужников запнулся, подыскивая слово поточнее. Он не хотел быть необъективным. К тому же считал и себя отчасти виновным в том, что Горбатов с каждым днем все больше теряет интерес к службе.
– Словом, корабль вы бы ему не доверили? – напрямик спросил Ушинский. – Так я вас понял?
Плужников отозвался не сразу. На сухом скуластом лице отразились колебания, и Ушинский понял, что в своем предположении не ошибся.
Капитан 1-го ранга не зря спрашивал о Михаиле Горбатове. Его очень беспокоила судьба молодого офицера, не сумевшего за два года хоть в чем-то себя проявить.
Но Ушинский тревожился не только потому, что речь шла о непосредственном подчиненном. Михаил был сыном старого друга – Демида Горбатова, с которым они вместе служили еще лейтенантами. Он знал и деда Михаила – старого мичмана, уважал его. Потому и считал себя за лейтенанта в ответе. В кармане к тому же лежало письмо от Демида, в котором тот на правах друга спрашивал о сыне…
– Простите, Виктор Андреевич, – заговорил после паузы Плужников, – но мне бы хотелось подумать, прежде чем окончательно ответить на ваш вопрос. И посмотреть! Так будет надежней.
– Что ж, не возражаю. Посмотрите, подумайте, – согласился Ушинский. – Горбатов, насколько мне известно, с отличием окончил училище. Блестящую характеристику получил и на пограничных курсах переподготовки. Так в чем же дело? Что с ним случилось? Давайте-ка, Игорь Александрович, попробуем разобраться вместе. Договорились?..
Сказал и подумал, что должен был раньше обратить внимание на лейтенанта Горбатова. Да все дела, дела, затянула текучка, а работать с людьми некогда.
Ушинский встал, давая понять, что неофициальная часть разговора окончена. Был он высок и плотен. Тужурка плотно облегала спортивную фигуру.
– А теперь о делах сугубо пограничных, – сказал капитан 1-го ранга, отдергивая занавес, закрывавший карту. – Сожалею, что сокращаю вам время отдыха, но обстановка на границе осложняется. В этом районе, – комбриг обвел карандашом вокруг острова Кунашир, – наблюдается какая-то подозрительная возня. Вы застали шхуну в наших водах, заставы на островах тоже доносят о появлении неизвестных судов. Очень мне это не нравится. – Ушинский повернулся к Плужникову и уже иным, приказным гоном сказал: – Выходите сегодня в ночь. Вам предстоит…
Окончив постановку задачи, Ушинский прикрыл карту и устало опустился в кресло.
– Постарайтесь выяснить, – глядя на Плужникова, проговорил он раздумчиво, – что интересует здесь представителей сопредельного государства. Надо… Надо докопаться до истины!
Старый знакомый
В каюте было настолько душно, что пришлось включить кондиционер. Горбатов, сдавший вахту Плужникову, сбросил тужурку и подсел к столу. Пора, подумал, черкнуть домой письмецо. Мать, наверное, волнуется: от ее единственного сыночка столько времени нет вестей. Раз не пишет, определенно что-то случилось.
Достав ручку, Михаил придвинул блокнот и задумался. О чем же написать?.. Он нежно любил мать, и все-таки с некоторых пор его стала раздражать излишняя женская опека, охи и вздохи по поводу здоровья, словно сыночку десять, а не двадцать с гаком. Если бы не отец, совсем бы скис от материнского обожания.
Так о чем же написать родителям? О буднях, серых, как мышь? О том, как другим иногда удается задержать нарушителей, а он лишь досматривает шхуны японских браконьеров? Или о натянутых отношениях с командиром?.. Мама разохается, а бате рассказывать стыдно. Пожалуй, можно сообщить о встрече с Маховым. Родители его знают. Однажды во время каникул Михаил привез закадычного дружка домой. Василий, тихий, вежливый, воспитанный, пришелся ко двору. Отец о нем сказал: упорный парень, что означало в его устах высшую похвалу. Батя оказался прав, друг действительно пошел в гору… Впрочем, какие они теперь друзья? Встретились, а говорить не о чем. А все из-за нее, Клавы Озерцовой…
Так и не написав ни строчки, Михаил отложил ручку. Какие странные коленца, однако, выделывает судьба! Он же сам… Сам от нее отвернулся, а теперь вроде бы жалеет? Заявил тогда Ваське, что фифа эта надоела хуже горькой редьки… Ох, как Маховой вскинул голову, как пронзил взглядом!
– Хочешь, – спросил, – избавлю?
– Каким же образом? – оторопел Михаил.
Маховой спокойно, будто речь шла о давно обдуманном, сказал:
– Я на Клаве женюсь.
– Вот так сразу? – спросил Михаил. – Для такого шага надо, как минимум, любить человека!..
– А я и люблю! Давно… Я знаю Клаву с незапамятных времен, когда она еще под стол пешком ходила…
Клава и Василий в детстве жили в рыбацком поселке, учились в одной школе. На три года ста