рше девочки, Василий покровительственно сопровождал ее домой, пренебрегая насмешками товарищей, после чего бегом возвращался к себе на противоположный конец поселка. Потом они встретились во Владивостоке, куда она приехала учиться.
Василий, собственно, и познакомил Клаву с Михаилом. Курсанты частенько ходили в расположенный по соседству с училищем институт культуры. По воскресеньям днем там гремела музыка. В ослепительном свете, льющемся из старинных хрустальных люстр, девушки выглядели ярко, нарядно, одна красивее другой. Но Михаил почему-то сразу обратил внимание на одиноко стоявшую в стороне от танцующих фигурку. Девушка прислонилась к массивной мраморной колонне, заложив руки за спину, и тоже разглядывала их.
– Фартовая девочка. Смотрит дерзко! – шепнул Михаил, подталкивая Василия в бок.
Маховой не сразу понял, о ком речь, а увидев девушку, обрадовался.
– Это же Клавочка Озерцова, – сказал он, – дочь бригадира нашего колхоза. Батя ее – капитан лучшего рыболовецкого сейнера, Герой Социалистического Труда. Да и сама Клавочка – замечательная. Хочешь, познакомлю?
– Валяй, – снисходительно разрешил Михаил, – натиск и быстрота – спутники победы!
Горбатов понял значительно позже, как не хотелось Василию знакомить его со своей землячкой. Предложив, он, вероятно, тут же пожалел об этом, хорошо зная способность Михаила очаровывать девчат с первого взгляда.
Горбатов увлекся Клавдией сразу. Девушка как будто ответила взаимностью. Но у Клавдии, с точки зрения Михаила, оказался взбалмошный характер. Она позволяла себе, например, выставить его на улицу из общежития, когда он намеревался расположиться там с полным комфортом. Она частенько опаздывала, а то и вовсе не являлась на свидание, но не потому, что была необязательным человеком, а специально, дразня и посмеиваясь, частенько отпускала в его адрес колючие шуточки… До некоторых пор, как ни странно, Михаил терпел. Обижался, приходил порой в ярость, но терпел. За год знакомства Клавдия измучила его вконец, и Михаил уже сам не понимал, чего больше в его отношениях к девушке: нежности или неприятия.
Бывало, Михаил приходил в отчаяние. Именно в один из таких моментов он и сказал Василию, что от Клавы устал. Когда же тот ошеломил его своим предложением жениться, честно говоря, растерялся. Кто бы мог предположить, что Васька, тюха и мямля Васька, с которым он не особенно-то считался, был влюблен в Клаву?! На миг пришло облегчение, тут же сменившееся досадой. Засмеявшись не совсем искренне, Михаил сказал:
– Что ж, Вася, полный вперед. Совет вам да любовь!..
Михаил гулял у них на свадьбе, лихо отплясывал, пел озорные частушки и громче всех орал «горько!». Но было почему-то невесело. Он глядел на Клавдию и, утешая себя, старался припомнить их ссоры, стычки, перебранки, когда она обзывала его «пупом земли», «самовлюбленным индюком»…
Тяжко вздохнув, Михаил откинулся на спинку кресла. Зачем ворошить прошлое?
В дверь едва слышно постучали. Получив приглашение, вошел Бурмин, что крайне Горбатова удивило, – обычно замполит в его каюту старался не заходить.
– Прошу извинить за вторжение, Михаил Демидович, – угрюмо сказал Бурмин. – Не помешаю?
– Ох и церемонен ты, – поморщился Михаил. – Словечка в простоте не вымолвишь… Проходи, садись. Наверняка ведь пришел по делу…
Бурмин, не подумав обидеться, опустился на диванчик. Уравновешенный, неунывающий замполит всегда выглядел уверенным, жизнерадостным бодрячком. В его манере отпускать «коронные» шуточки, говорить округлыми фразами Михаилу всегда чудилась нарочитость. Однако сейчас лицо Бурмина, и без того бледное, стало бесцветным, плечи опустились, спина ссутулилась, – замполит был явно не в своей тарелке.
– Вопрос, с которым я пришел, Михаил Демидович, как бы поточнее выразиться, деликатный… – начал замполит и умолк.
«Неужели у них с Люсей разлад?» – мелькнула мысль, но он тут же ее отверг как совершенно нелепую. Семья у Бурмина была крепостью, которой, как утверждали в гарнизоне, не страшна даже долговременная осада. Но тогда отчего замполит мнется?
– Ты вот что, Владимир, давай без лишних знаков препинания, – грубовато сказал Михаил.
– И за то спасибо, – поджал губы Бурмин. – Добрый ты человек… Я вот о чем. Ковалец хочет попросить у тебя рекомендацию в партию. Так ты не откажи. Одну я дам, вторую – ты. Поддержи парня. По всем статьям он подходящий. Отличник, классный специалист, секретарь комсомольской организации…
– Не агитируй. Я против парня ничего не имею. Но ему же рекомендацию собирался написать парторг.
– Парторг отказался!
– Сивоус? – изумился Горбатов. – Это же его прямая обязанность заботиться о пополнении партийных рядов. Ковалец – личность без сучка и задоринки…
– И я так думаю. А боцман не согласен. Не дорос, говорит, Ковалец до партии. Уперся – и все…
Разговор с парторгом и вправду получился неожиданно крутой, хотя начался вроде бы с мелочи. Бурмин поинтересовался, как ведется партийное хозяйство, остался доволен порядком. Потом спросил, готова ли рекомендация комсоргу. Сивоус насупился и заявил, что писать ее передумал. Бурмин удивился, чем парень не угодил мичману? Тот рассердился еще больше:
– Я не пан, чтоб мне угождать!..
Стараясь переубедить Сивоуса, замполит сказал:
– Ковалец старательный, активный общественник, что ни прикажешь – мгновенно исполнит…
– Это уж точно, – подтвердил Сивоус. – Как говорится, «чего изволите» – этого у парня в избытке.
– С каких же пор исполнительность ставится в упрек моряку? – вскипел Бурмин.
– Не притворяйтесь, будто не поняли, Владимир Константинович. Я о другом… Я вот присмотрелся к нему… Ковалец – неплохой матрос. Он комсорг, собирается стать коммунистом, а в душе, по-моему, ко всему равнодушен. По графику собрание провести требуется – пожалуйста! А дало ли оно что-нибудь людям, нашло ли отклик в сердцах – плевать с высокого дерева. Требуется боевой листок выпустить? Сделает, разрисует – хоть на выставку. Но прочел ли хоть один матрос этот листок, Ковальцу до лампочки. По-моему, это называется формализмом. А вы как считаете?..
– Значит, я слепой? – разозлился вконец Бурмин.
На скулах боцмана заходили желваки. Он посмотрел на замполита в упор и отрывисто сказал:
– Сами напросились. Отвечу откровенно: да, слепой! – И, помолчав, перешел на «ты», что случалось чрезвычайно редко и означало высшую степень возмущения: – Прости, Владимир Константинович, Ковалец – твоя работа. Лепишь по своему образу и подобию. Давно присматриваюсь… Вот и ко мне пришел бумажки проверять, вместо того чтобы о людях со стариком поразмышлять. Для тебя главное, чтоб отчеты в ажуре… И будет! Все сказал!
– Ну, знаете, – задохнулся от возмущения Бурмин, – о моей работе не вам судить. Те, кто повыше, мною довольны…
– Считайте это пока частным мнением, – снова перешел на «вы» Сивоус. – Но только пока. Советую поразмыслить… А рекомендацию Ковальцу, извините, не дам…
Бурмин ушел от парторга совершенно выбитым из колеи. Что теперь делать? Пойти в политотдел и обо всем рассказать? Конфликт между замполитом и парторгом – дело серьезное. Или лучше не выносить сора из избы – сами постепенно разберутся? Да и настолько ли серьезны разногласия, чтобы предавать их гласности?
С хаосом в голове он и пришел к Горбатову. Лучше бы, конечно, к Плужникову. Но у того своих забот полно, да и не совсем здоров. Пчелкина же Бурмин считал юным и несколько легкомысленным. Оставался Горбатов – человек серьезный, не трепач, как некоторые, хотя особых симпатий Бурмин к нему не питал.
Михаил догадался, что не только с просьбой о рекомендации Ковальцу пришел Бурмин, что-то еще у того было на душе. И еще понял: замполит, как ни странно, нуждается в нем, в его понимании, сочувствии и помощи.
– Послушай, Владимир, – сказал он с обезоруживающей прямотой, которой в себе и не подозревал, – это ведь не все, с чем ты ко мне пришел. Выкладывай напрямик, что у тебя еще. Мы же товарищи!
И замполит сдался. Заговорил глухо, сбивчиво. О том, как тренирует выдержку, совершенствует характер, как стремится быть образцом для людей.
Михаил слушал, не перебивая. Впервые он выступал в роли исповедника и втайне страшно завидовал искренности, с которой говорил Бурмин. С чем-то он соглашался, кое-что вызывало протест, но имеет ли Михаил право навязывать другому свою точку зрения? Единственно, что он может порекомендовать: не бить себя в грудь раньше времени, тем более куда-то и кому-то «звонить».
Горбатов так и сказал. Горячку пороть не следует и, чтобы не выглядеть дураком, необходимо во всем разобраться сначала самому. Закончить мысль он не успел. В каюту ворвался Пчелкин.
– Скорее, – крикнул он. – Командиру плохо!..
Плужников стоял на мостике, вцепившись руками в поручень. Лицо, искаженное болью, побагровело. Пилотки на голове не было, слипшиеся волосы упали на лоб.
– Быстрее в каюту! – поддержал командира Горбатов. – Фельдшера сюда!
– Отставить, – с усилием сказал Плужников. – Сейчас отпустит.
– Вам отдохнуть требуется, товарищ капитан-лейтенант, – просительно сказал Бурмин, пытаясь поддержать командира с другой стороны.
– Я сам… – отстранился Плужников. Ухватившись за трубку переговорного устройства, он сжал ее так, что побелели пальцы.
– Но меры-то надо принять, – вмешался Пчелкин. Он без толку суетился, не зная, что делать и как помочь. – В постель бы вам!
Плужников неодобрительно покосился на Пчелкина:
– Отставить, штурман! Я останусь здесь… Занимайтесь своим делом. Командуйте, помощник.
Михаил стал к переговорному устройству на место командира:
– Внимательней на руле! Вправо не ходить!..
Жарких на него покосился, и Горбатов почувствовал: он повторил не только обычную команду, но и интонацию Плужникова. Черт побери, Михаил и не подозревал, что копирует командира. Считал – у него свое лицо, своя манера руководить людьми. Конечно, не все в Плужникове было так уж плохо. Обладать такими качествами, как строгость, непримиримость к расхлябанности, преданность делу, совершенно необходимо. Но педантизм, нетерпимость к малейшим промахам подчиненных казались Михаилу крайностью. Командир должен быть добрее, человечней…