Плужников же, глядя на Горбатова, думал о своем. Боль в правом боку то усиливалась, вызывая озноб, то отпускала, и сразу становилось легче. Замкнутый, немногословный, Плужников был по природе своей аналитиком. В свое время он даже поступал на физмат МГУ. Но умер отец. На руках у матери кроме него оставались две младшие сестренки. Пришлось идти работать.
Потом служба в погранвойсках, училище… Но характер не изменился. Прежде чем что-то предпринять, Плужников всегда обдумывал каждый шаг. Это не занимало много времени. У него сразу рождалось несколько вариантов решения какого-то вопроса, и он выбирал оптимальный. Короткие фразы, произносимые командиром корабля безапелляционным тоном, срывались с губ не в пылу раздражения, как казалось, а были тщательно взвешены.
Да, он был непримирим к любой разболтанности, пресекал ее самым строжайшим образом. Но не только потому, что так диктовали суровые законы пограничной службы. Командир подобен хирургу: приносит боль, идущую только на пользу. Ведь от того, как он научит, воспитает подчиненного, зависит готовность того и к бою, и ко всей последующей жизни. Плужников уверен: любишь человека – будь к нему строг, как бы тебе ни было трудно, сожми сердце в кулак и не давай ему ни малейшей поблажки. В экипаже его корабля взысканий было больше, чем в каком-либо другом. Даже начальник штаба бригады иногда выговаривал: «Портишь мне, Игорь Александрович, всю отчетность по дисциплинарной практике. Попридержал бы норов-то…»
Однако норов тут был ни при чем. Плужников не только никогда не скрывал, если кого-нибудь наказывал, а, наоборот, объявлял об этом во всеуслышание. Давая наряд вне очереди, заставлял провинившегося выполнить «черную» работу на виду, дабы другим неповадно было. Когда видели матроса, драющего настил пирса или гальюн, то, посмеиваясь, говорили: «Опять Плужников кого-то взгрел!» А он, переживая за наказанного порой больше, чем он сам, с виду оставался спокойным. Плужников видел – его недолюбливают, но изменять что-либо в своем поведении не собирался.
Когда боль немного отпустила и дышать стало легче, Плужников снова задумался о Горбатове. Он чувствовал скрытую неприязнь помощника, его внутреннее сопротивление…
Обиднее всего было то, что Плужников, через руки которого прошли десятки лейтенантов, не знал, как помочь конкретно этому. Единых рецептов конечно же нет. Всякий молодой офицер – задачка со многими неизвестными. И порой, чтобы ее решить, приходится идти даже на риск…
Погода постепенно портилась. Подул норд-ост, море взлохматилось. На поверхности его то и дело вскипало белесое кружево. Ветер срывал пену с гребней волн и с ожесточением швырял на корабль, обдавая смотровое стекло водяной пылью, размывая горизонт, делая его зыбким. Огромные водяные валы все чаще накатывались на палубу. Качка усиливалась.
Горбатов вглядывался в пустынный горизонт. Лицо его было спокойно, движения неторопливы, лишь глаза с еле заметной раскосинкой выдавали волнение. Они, точно прицеливаясь, щурились, веки чуть заметно подрагивали.
«А держится неплохо, – отметил Плужников с удовлетворением. – И наверняка злится, что торчу за спиной. Пожалуй, лейтенант прав… Тем более и предлог есть, чтобы удалиться. Полежать на самом деле не помешает».
Сивоус появился в рубке на редкость своевременно. Он не произнес ни слова, лишь уставился на капитан-лейтенанта и укоризненно покачал головой.
К удивлению Горбатова, проследившего за мимикой мичмана, командир молча и как-то покорно последовал за боцманом. Теперь можно было вздохнуть с облегчением. Встряска, как видно, предстоит основательная: океан шутить не любит. Но он сможет доказать, что кое на что годится.
– Сигнал бедствия, товарищ лейтенант! – неожиданно сообщил появившийся за спиной радист. – Иностранное судно терпит аварию!..
– Далеко?
– Вроде бы близко. Хорошо слышно. Вот координаты передали…
– Пойдем к штурману.
Пчелкин, склонившись над картой, по координатам нанес точку.
– Западнее Кунашира? Неподалеку от берега? – удивленно воскликнул Михаил. – Мы же как раз туда идем.
– Да, заданный район, – подтвердил Пчелкин. – Рядом мыс Столбчатый. Странное совпадение.
– Полагаешь, оно не зря там объявилось?
Пчелкин пожал плечами. Он тоже не очень-то верил в повторяющиеся случайности.
– Что бы там ни было, – заметил штурман, – а оказать помощь мы при таких обстоятельствах обязаны.
– Окажем, – усмехнулся Горбатов. – Но и проверим! Радист, запросите разрешение базы. А ты, штурман, давай курс…
Шхуна появилась над волной и исчезла, точно растворилась. Через минуту показалась вновь и опять пропала из виду, – лишь волны, одна круче другой, вздымались на том месте. Горбатов, однако, успел поймать судно в бинокль. «Старенькая кавасаки, – определил, – водоизмещением тонн шестьдесят…»
Шхуна ныряла, как поплавок, крючок которого заглотнула мелкая рыбешка: вверх-вниз и снова резко кверху. «Пляшет, черт ее побери, – думал Горбатов, – как же на нее высадиться?..»
– Да-а… круговерть, – протянул Бурмин. Он давно уже стоял рядом с Горбатовым, сосредоточенный, как всегда подтянутый, словно на смотре.
– Вижу, – огрызнулся Горбатов, – и сам в восторге. А что прикажешь делать? Не бросишь ведь в беде?..
– Так я же не возражаю. Лишь констатирую, – согласно закивал замполит, испугавшийся, что его заподозрят в трусости.
Горбатов с досадой поглядел на уныло вытянутее лицо Бурмина. Послать бы его… на ту же кавасаки. Чтобы там констатировал… «А что? – подумал с мальчишеским озорством, совсем не соответствующим моменту. – Пусть на деле подаст пример стойкости и мужества. Он так к этому стремится!..»
– Вот что, Бурмин, собирайся! – сказал Горбатов и тут же пожалел о необдуманно вылетевших словах.
Еще минуту назад у него был иной план. Командиром смотровой группы он намеревался послать Сивоуса. Во-первых, сноровка при высадке нужна. Во-вторых, случай неординарный, а у боцмана опыт. Но слово, как говорится, не воробей…
Осмотровая группа, одетая в ярко-оранжевые спасательные жилеты, построилась через пять минут.
– К выполнению задания готовы! – доложил Бурмин.
Горбатов почувствовал, как его одолевает тревога. При таком волнении черт знает что может случиться…
– Действовать согласно инструкции, – отрывисто бросил он. – Глядеть в оба! Осмотреть все досконально! – Упершись взглядом в стоявшего на левом фланге Менкова, предупредил: – На двигатель – особое внимание. Всякое может быть. Надеюсь, справишься.
«Чирок» отвалил от корабля и затанцевал среди волн. Горбатов взглянул на Бурмина, и сердце сжалось. Тот, сгорбившись, – куда девалась осанка, – сидел на корме катера и, казалось, стал меньше ростом… Дернула нелегкая его послать. Ведь обведут вокруг пальца!.. Дорого дал бы сейчас Горбатов, чтобы очутиться на месте замполита. Уж он-то сумел бы разобраться в обстановке, он бы ничего не упустил…
Преодолевая волнение, катер приближался к шхуне. Стоя на ходовом мостике, Горбатов наблюдал: «чирок» порой зарывался носом в волну, выпрыгивал и снова ходко шел вперед. И всякий раз, словно он сам болтался в хрупкой посудине посреди расходившегося не на шутку океана, у Михаила покалывало под ложечкой. Но вот полетел конец, шлепнулся на палубу и был пойман кем-то из японцев. Вот и Бурмин первым поднялся на борт, за ним – остальные. Горбатов наконец расслабился. Кажется, впервые он почувствовал до конца полную меру командирской ответственности. А ведь рядовой эпизод, каких сотни. Бывает и похуже.
– Наши со шхуны радируют, – доложил вахтенный.
– Что передают? – встрепенулся Горбатов, с нетерпением ожидавший известий и досадовавший, что осмотровая группа слишком долго возится.
– Заклинило рулевое управление, – сообщил вахтенный, – стараются исправить. Шхуна сбилась с курса оказалась в наших водах. Их несет на камни…
– Как с осмотром, спроси, – потребовал Горбатов. – Что обнаружили?
– Все в порядке. Ничего подозрительного.
«Так я и знал, – подумал Горбатов. – Снова пустой номер…»
– Возможно, придется взять на буксир, – продолжал передавать радист.
«Веселенькое занятие – тащить на буксире чужую шхуну, – подумал Горбатов. – Но и не бросишь без помощи…»
– Передай: шхуну осмотреть еще раз самым тщательным образом, – приказал Горбатов. – А насчет буксира… Пусть сделают все, чтобы исправить! Боцмана ко мне, – распорядился он, понимая, что нужно на всякий случай приготовиться к буксировке.
Сивоус оказался на ходовом мостике в мгновение ока. Когда-то шевелюра у мичмана, по его словам, была черна, словно вороново крыло, нынче он больше смахивал на чайку-альбиноса. Однако выправка, широкая спина без признака сутулости, жилистые руки, цепко схватившиеся за поручни, – все говорило о том, что человек этот очень силен. Крепок не только физически – закален и продут всеми ветрами, но, что немаловажно, – мудр и надежен.
– Готовьтесь принять шхуну на буксир, – приказал Горбатов Сивоусу и еще раз пристально посмотрел на старого боцмана.
Недавний разговор с Бурминым, неизвестно почему пришедший сейчас на память, предстал в совершенно ином свете. Тогда показалось: чудит старик, Ковалец, видите ли, нужной спелости не достиг… Да таких парней, как он, побольше бы! Образованный, на редкость исполнительный, подчеркнуто опрятный… А теперь и Горбатов понял, не так уж Сивоус неправ. Конечно же в политотделе секретаря комсомольской организации хвалят. Но политотдельцы далеко и судят по отчетам, которые у Ковальца выполнены ювелирно. А экипажу виднее. Ребята говорят, Ковелец, мол, чтоб начальству услужить, готов сам себе перебежать дорогу. Ничего не скажешь, мрачноватый юмор… И вот что еще понял Горбатов. Комсомольский секретарь – зеркальное отражение Бурмина и, похоже, его порождение. Конечно, замполиту по штату положено «быть впереди на лихом коне». Но Бурмин слишком уж округлый, отполированный. Захочешь ухватить – не за что…
– Товарищ лейтенант, – крикнул радист. – Со шхуны передают: повреждение исправлено!