– Прекрати! – возмутился Михаил искренне.
Клавдия, как и прежде, притягивала и отталкивала одновременно. Но он бы солгал себе, сказав, что оба чувства однозначны, первое было сильнее. Во рту пересохло, и Михаил с трудом, словно бросаясь с борта в ледяную воду, хрипло выговорил:
– Давай сразу договоримся, Клавдия: что было, то прошло. Ну, встречались, испытывали чувства. Теперь все! Васька – мой друг, во всяком случае, был другом… И ничего назад не вернешь…
Румянец сбежал с ее щек. В глазах плеснулась боль, обжегшая его, как кипяток.
– Эх, Миха, Миха, – протянула с укором. – Ну да ладно, договорились!..
Назвав его так, как обычно звал Васька, она как бы отрезала все, что говорилось прежде.
– Послушай!..
Клавдия остановила его протестующим жестом и властно сказала:
– Оставь. Все правильно, Мишенька. Будь здоров!.. И не вздумай за мной идти!
Она повернулась и пошла прочь. А он, растерянный и подавленный, с щемящим чувством пустоты глядел ей вслед…
Стоя сейчас на палубе, Михаил не сводил глаз с видневшегося вдалеке здания почты и представлял Клавдию не теперешней, повзрослевшей, а той, из курсантской жизни: худенькой, угловатой – желанной и любимой. Дорого бы дал он за то, чтобы вернуться в прошлое и все или, по крайней мере, многое начать сначала. Скольких ошибок и разочарований удалось бы тогда избежать!..
Звонок, поданный вахтенным матросом, прервал воспоминания. Принесла кого-то нелегкая…
Михаил поспешил на корму, издали увидел монументальную фигуру комбрига и заволновался. Ушинский появлялся на корабле обычно, когда назревали какие-то перемены.
Подскочив с рапортом, Горбатов неожиданно обнаружил за спиной комбрига Махового. «Этот еще зачем пожаловал?» – изумился он, а Василий, пока шел доклад, стоял навытяжку и старательно отводил глаза. Все, впрочем, разъяснилось сразу.
– Знакомьтесь, – сказал Ушинский, – ваш новый командир старший лейтенант Маховой Василий Илларионович.
– Врио, – робко поправил Маховой, и по его щекам пошли красные пятна.
От неожиданности Михаил оторопел. С момента, как Плужников отправился на лечение, прошло слишком мало времени. И назначать нового командира… Плохо соображая, он не сводил с Махового взгляда. Васька! Всегда глядевший ему в рот и ловивший каждое слово. Васька – командир! Тот самый, которого он, будучи отделенным, гонял как сидорову козу и буквально за уши вытягивал по математике и кораблевождению?..
Наверное, Михаил выглядел довольно странно, потому что Ушинский нахмурился. В каюте командира корабля он жестом усадил молодых офицеров на откидную полку, а сам, опустившись в кресло напротив, поглядел на все еще растерянного Горбатова.
– Вот так-то, Михаил Демидович, – сказал он наконец. – В том, что принято такое решение, а не иное, вы виноваты сами… Очень надеюсь: сработаетесь. Во многом это зависит от вас, Горбатов. А вам, Маховой, приказываю не делать никому, даже бывшему однокашнику, никаких скидок. На корабле прошу соблюдать субординацию. Знаний же и умения вам, думаю, хватит. Нужно только постараться, чтобы корабль, как при Плужникове, сохранил за собой звание отличного.
Представив экипажу нового командира, Ушинский ушел, сказав, чтобы его не провожали.
Молодые офицеры остались один на один. Тяжело было обоим. Михаил с трудом осмысливал происшедшее. Никогда еще в жизни гордость его не была так уязвлена. Мысли рассыпались, перескакивая с одного на другое. То думалось: нужно немедленно подать рапорт о списании с корабля. То вдруг мелькнуло, что следует уйти из погранвойск…
Василий, хорошо знавший Михаила, прекрасно понимал, что творится сейчас в душе самолюбивого друга. Всегда быть лучшим, во всем впереди – и в учебе, и в спорте! И вдруг – осечка… Да, офицер совершил ошибку, но суть его от этого не меняется. Михаил Горбатов – прирожденный моряк и командир. Ему бы чуток помочь. Но как?
Молчание затянулось, усиливая неловкость, возникшую между ними, однако ни тот, ни другой не знали, с чего начать. В дверь каюты постучали. Горбатов встрепенулся, вопросительно посмотрел на Махового. Отныне тот здесь хозяин и должен дать разрешение войти. Маховой пожал плечами, как бы говоря, ну что ж, начнем…
Появившийся на пороге каюты кок доложил:
– Обед готов, товарищ лейтенант. Пробу снимать будете?
– Тут есть старшие по званию, – раздраженно заметил Михаил.
– Виноват! – смутился матрос.
– Будьте добры обратиться к новому командиру корабля по всей форме, – выразительно глядя на Махового, сказал Горбатов. «А что, – подумал неожиданно, – именно нейтральной линии мне и следует держаться. Любопытно, что из всего этого получится…»
– Лейтенант Горбатов сейчас подойдет снять пробу, – сказал Маховой. – Можете идти!
Они снова остались одни. Первым нашел в себе мужество заговорить Маховой.
– Послушай, Миха, нам ведь не только жить вместе, но и служить, – сказал мягко. – Неужели не понимаешь…
– Простите, товарищ старший лейтенант, – отчужденно сказал Горбатов и встал, – я предпочел бы обойтись без лирики. Мы уже не школьники. Разрешите снимать пробу?
– Что ты… – с досадой сказал Маховой. Потом медленно поднялся, неожиданно стукнул ребром ладони по столу и раздельно сказал: – Ну, ладно… Пусть будет так! – Глаза Махового буравчиком ввинтились в Михаила, голос прозвучал тихо, а распоряжение – категорично: – Идите, товарищ лейтенант! Выполняйте свои обязанности!
– Есть, выполнять обязанности! – козырнул Михаил и с треском захлопнул за собой дверь командирской каюты.
В «Бунгало» было шумно и весело. Баня удалась на славу. Мужчины блаженствовали. Мылись азартно. Ожесточенно хлестали друг друга пахучими хвойными вениками. До багровости надраивали жесткими мочалками спины, с уханьем прыгали в студеный бассейн. Выскакивали оттуда, как ошпаренные, и снова «ныряли» в парную. На верхней полке уже нечем было дышать. Даже «хозяин» «Бунгало» – прапорщик, славящийся отменной выносливостью, – не выдерживал более трех минут. Но, приговаривал он, париться – так до седьмого пота, как и подобает пограничникам-курильчанам.
Закипел пузатый самовар. Заварили чай. Вальясов, накрыв деревянный стол белоснежной простыней, выложил на него извлеченные из портфеля свертки с сахаром и печеньем.
– Прошу честную компанию разделить со мной скромную трапезу, – широким жестом пригласил он всех.
Румяные купальщики расселись на массивных, выбеленных водой табуретах. Закутанные в простыни, они походили на римских патрициев и вели себя с преувеличенной любезностью и предупредительностью, помогая друг другу устроиться поудобнее.
– Тихо, вольные казаки! – поднял Вальясов руку. – Сегодня не Рождество, не поминальный…
– Правильно! Сегодня день рождения Бурмина, – крикнул кто-то. – Неужто зажал?
– Сейчас спросим. – Вальясов поплотнее запахнул простыню и величественно повернулся к сидевшему рядом Бурмину: – Ответствуй, отрок, братству!..
Тот встрепенулся, подражая Вальясову, выгнул тщедушную грудь колесом, солидно откашлялся и, явно стараясь попасть в тон говорившим без умолку присутствующим, торжественно водрузил на стол картонную коробку, гордо пояснив:
– Торт «Наполеон». Изготовлен специально к сегодняшнему дню. Изделие местное, но за качество ручаюсь!..
– Спасибо, хоть не именинник изготовил. Нетрудно представить, что было бы.
Раздался дружный хохот и реплики по поводу дамских изделий, имеющих знак качества. Вальясов, вступившись за именинника, решительно навел тишину:
– Что вы понимаете в кулинарии, вольные казаки? Это же фирменное изделие Людмилы Бурминой! Или я ошибаюсь?
– Она с двумя соседками целый день провозилась…
– Ну вот видите, мальчики? – воскликнул кто-то. – На нас корпорация работала. Фирма «Людмила и компания»…
– Так ведь у меня жена с понятием, – серьезно отозвался Бурмин, вызвав тем новый взрыв смеха.
Бурмину всегда не хватало чувства юмора, а от насмешек, даже самых безобидных, он терялся. Вот и теперь он оторопело огляделся и остановил взгляд на Горбатове.
– Налей-ка мне, да покрепче, – протянул Михаил к самовару чашку, приходя тем самым Бурмину на выручку: надо было как-то отвлечь внимание присутствующих от его персоны.
Кто-то громко постучал в наружную дверь. На пороге появился Маховой. Приветствуя собравшихся, он громко сказал:
– Здравия желаю. Не помешал?
– Хорошим людям всегда рады, – по праву старшего ответил Вальясов. – Тем более зван. Для представления. Поприветствуем нового командира корабля!
Все дружно захлопали, а Маховой смутился:
– Рановато чествуете, ребята, я всего лишь временно исполняющий…
– Калиф на час – тоже повелитель! Почему опоздал и в форме?
– Обстоятельства, – уклонился от ответа Василий.
Он на самом деле в отличие от остальных явился в баню, не переодевшись. Впрочем, было это неслучайно. Еще в курсантские годы, когда Маховой однажды облачился в новенький, с иголочки, гражданский костюм, Горбатов окинул его насмешливым взглядом и едко заметил: «Партикулярное платье сидит на тебе, как на корове седло». С тех пор Василий, безоговорочно доверявший вкусу друга, раз и навсегда решил гражданский костюм не носить. Форма, думалось, скрадывала недостатки его далеко не спортивной фигуры.
Вальясов, пристально глянув на Махового, спрашивать больше ни о чем не стал. Он был догадлив. В «Бунгало» по неписаному правилу было не принято лезть в душу.
– Может, сперва жар примешь? – предложил.
– Попозже, – как можно беспечнее отозвался Василий, усаживаясь за дальний край стола. Он не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, как скверно у него на душе…
Несмотря на приглашение, Василий сперва не намеревался идти в «Бунгало». У него были иные планы. Привели же его, в конце концов, и в самом деле обстоятельства весьма неприятные и неожиданные. Впрочем, если быть перед собой до конца честным, а не зарывать, как страус, голову в песок, то не совсем так. Обстоятельства возникли не сегодня и не вчера. Он просто до поры до времени не хотел ничего замечать, надеясь, что все образуется. Ведь когда двое начинают жизнь, для притирки характеров необходимо время. Василий, кстати, так в первый день и сказал молодой жене. Что же она тогда ответила?.. Что очень ценит его и хорошо к нему относится, но не любит… Василий не то чтобы не поверил. Подумалось, настоящие девчонки – они гордые, стесняются сразу упасть в объятия. К тому же был глубоко убежден, его любви так много – хватит на двоих. Ради Клавы он был готов на все и надеялся: истинная самоотверженность обязательно вызовет ответное чувство.