Теперь, когда он перебирает в памяти прожитое, всплывает то один, то другой неприятный эпизод, – сколько их было… Он так хотел ребенка, а Клава – ни в какую. Сперва объясняла, что надо закончить институт, затем заявила, что намерена немного поработать… Все чаще возникали сомнения в ее искренности. Василий гнал дурные мысли прочь. Боялся, что если они окажутся правдой, тогда ему просто нечем будет жить.
А потом… По месту его службы Клаве не нашлось работы по специальности, и она временно, чтобы не сидеть сложа руки, устроилась администратором в гостинице. Но душа к этому не лежала. Мучилась сама, терзала его, а он не мог придумать, как помочь. Узнав, что на Скалистом есть вакансия завклубом на рыбокомбинате, тотчас стал добиваться перевода. Собирался сделать приятный сюрприз, а Клава, узнав, взмахнула руками, как крыльями, и презрительно сказала: «Бог мой, какой же ты дурак! Неужели так и не понял? Разве дело в моей работе?..»
Сколько Василий ни допытывался, она не стала ничего объяснять. И вот сегодня… Он торопился домой. Знал, у жены свободный вечер, что не часто случалось с тех пор, как та начала работать. Однако дома он увидел: Клавдия собирается уходить и даже как-то по-особенному принарядилась, словно на гулянку собралась.
– Куда ты? – растерялся Василий. – А я думал, что мы вместе проведем вечер, Клавуся… Поужинали бы, посмотрели по телевизору новый фильм…
– Вот и смотри, – бросила она. – Еда на печке.
– Разве в том дело? Мне ведь тебя недостает, – вырвалось у Василия. Он подошел к ней, попытался обнять.
Клава прикусила губу, что было признаком глубокого волнения, и попросила:
– Не трогал бы ты меня, Василек…
– Но почему? Почему, Клавуся? – воскликнул он.
– Дурацкая кличка!.. Прекрати называть меня так! – взорвалась Клавдия ни с того ни с сего.
Это оказалось выше его понимания. Как она может? Какой же нужно быть черствой, бездушной эгоисткой, чтобы вот так, походя, плевать в душу? Его захлестнула злость, так долго копившаяся внутри. Что он кричал, Василий не помнит. Его прорвало. А Клавдия слушала, не возражая, руки безвольно повисли вдоль тела, только зрачки расширились, точно хотели увидеть и охватить невидимое.
– Ты все сказал? – спросила тихо, спокойно, когда он замолчал. – Теперь моя очередь. Давно хотела, но не решалась. Не люблю я тебя…
Василия как холодной водой окатило. Пытаясь предотвратить разрыв, он покорно проговорил:
– Это ничего. Это я знаю! И жду, надеюсь… Ты только не торопись, не делай выводы…
– Поздно. Уже сделала. Больше не могу!
Сказала и выбежала из комнаты. Оставшись один, Василий рухнул на стул. У него перехватило горло. И тогда пришла спасительная мысль: надо идти к людям, одному оставаться нельзя…
– Ты отчего такой мрачный, Василий Илларионович? – придвинувшись к Маховому, осторожно спросил Бурмин. – Не дома ли неприятности?
«Ишь, угадал, – удивился Маховой. – На лице у меня, что ли, написано?» Захотелось рассказать кому-нибудь, пусть хоть и малознакомому человеку, о своей беде. Выложить все, как есть. Самому ведь не разобраться – слишком близко лежит. Но поймут ли его правильно? Не истолкуют ли превратно? Он же теперь командир корабля… Нет, беду свою нужно одолеть самому. Возможно, не все потеряно. Мало ли что человек натворит в запальчивости? Следует повременить, выждать. Надо оставить Клавусе путь к возвращению…
Василий понимал, что успокаивает себя, чувствовал, насколько призрачна его надежда, но иначе не мог. А Бурмин, вопросительно глядя на Махового, был весь – сочувствие.
– Семейная жизнь – сложная штука, – так и не дождавшись ответа, заметил замполит. Он кое-что слышал о неладах у Махового с женой – в военном городке ничего не утаишь. – Без понимания и взаимности лада не жди.
Говоря так, он прежде всего имел в виду себя и свою Люсю. Утром, как обычно, Бурмин принес жене из пайка плитку шоколада. Протягивает ей, а жена хохочет: «И так толстуха, а ты сладостями совсем мою фигуру портишь…» Знает, хитрованка, что он любит ее без памяти. Уж у них-то взаимность полная…
Бурмин улыбнулся. Пожалуй, впервые за вечер. Вообще-то он надеялся приятно провести время с ребятами. Над ним же пусть беззлобно, но все-таки посмеялись. А замполит считал, что живет правильно. Это вовсе не трудно: знаешь, как надо, и следуй неукоснительно. Какой же ты политработник, если не подаешь пример?.. Так почему же тогда на него ополчились сперва Сивоус, а теперь – товарищи?..
– Второй заход, вольные казаки! – скомандовал Вальясов. – Вперед на пар!
Все дружно вскочили. Но тут во входную дверь снова постучали.
– Еще какая-нибудь заблудшая душа припозднилась, – выразительно заметил Вальясов. – Откройте, кто ближе стоит.
В проеме двери стоял Сивоус, и шуточки мгновенно смолкли. К старому мичману все без исключения относились с почтением.
– Как, молодежь, не прогоните? – спросил Сивоус. В одной руке он держал авоську, в другой – веник.
– Милости просим, Иван свет-Тарасович! В нашем «Бунгало» ветеранам почет и место в красном углу, – воскликнул Вальясов. – Веничек такой знатный откуда? Если не ошибаюсь – российская береза. Неужели с Большой земли?
– Оттуда, – подтвердил Сивоус. – Сейчас вот распарю и тому, кто толк в этом понимает, могу спину огладить. Только уговор: на полдороге не сдаваться…
Желающих попасть в «руки» старого моряка не оказалось. Только после недолгих колебаний Вальясов вызвался разделить общество Сивоуса, тем более было о чем поговорить…
– Как там у вас? Война идет? – шутливо спросил Вальясов, когда красный, как рак, боцман уселся на скамью и от наслаждения зажмурился.
– Идет… Непримиримая, – отозвался в том же тоне Сивоус.
– Что ж не поможете выяснить отношения, Иван Тарасович?
– Не знаю, как и подступиться.
– Да полноте, вы-то не знаете?
– Непросто меж двух третьему встревать. Лучший лекарь – время. И еще – общее дело. Пойдем, что ли, подышим? – сжалился Сивоус над Вальясовым. – Жарковато стало…
Пчелкин набросал на доске схему прибора и, полюбовавшись своей работой, спросил:
– Пояснения нужны?
Люди молчали. Значит, поняли. Пчелкин остался доволен: черчение было его коньком еще в училище.
– Раз ясно, – сказал, – запишите задание на самоподготовку: подробно объяснить принцип действия данного прибора.
Занятие было окончено, и матросы потянулись к выходу. А Пчелкин, собирая учебники и конспекты, испытывал необыкновенный подъем. Вначале, когда предложили проводить занятия по навигационному оборудованию, он согласился неохотно. Штурман не считал себя умелым преподавателем. Практика – куда ни шло, тут имелся некоторый опыт, а для разъяснения теории нужны определенные способности.
В школе Алеша Пчелкин был толковым помощником преподавателю физики, ремонтируя и налаживая приборы для опытов. И отец, наблюдая увлеченность сына, утверждал: «Прямой тебе путь, малыш, в заводские инженеры. Там с твоей головой и золотыми руками станешь незаменимым…» Сам он был конструктором, незаурядным изобретателем.
Мать же мечтала о другом. Ее Алешенька должен быть пианистом. Он, действительно, учился в музыкальной школе, и все его преподаватели прочили Лешеньке Пчелкину большое будущее на ниве концертной деятельности.
Однако Алексей не оправдал ожидания родителей: ни инженером, ни музыкантом не стал… В тринадцать лет Алешу, одного из лучших учеников школы, наградили путевкой в Артек. Встреча с морем настолько поразила, так перевернула все его представления, что маленький тульский мальчишка, что называется, «заболел» им… А тут еще встреча с гостями из неведомой Атлантики. Моряки, выступавшие на артековском костре, загорелые, сильные, исхлестанные океанскими штормами, казались богатырями. Эти мужественные люди, так же, как вечно живое изменчивое Черное море, покорили его навсегда. И Алеша решил…
Он долго таился от родителей, а те радовались, видя, как сын серьезно относится к занятиям и особенно предан точным наукам. Пчелкин-младший только с виду казался мягким и уступчивым. Он не питал иллюзий ни по поводу родительского отношения к «бредовой» затее, ни по поводу своей мечты. Профессия моряка трудна, к ней кроме наук надо готовиться физически. И начались сначала занятия гимнастикой, потом велосипедом и, наконец, боксом.
Алешу убедили поступать в политехнический. Он не возражал: подготовка, любая, зря не пропадет и в будущем пригодится. Но заранее решил, что срежется на вступительных экзаменах и пойдет служить срочную. Все шло по плану. По его плану! В военкомате Пчелкин попросился на флот. Если быть моряком, то почему не военным? Ну а попасть в училище со срочной службы при его стремлении и неплохой подготовке было уже легко…
Сложив наглядные пособия в шкаф, штурман еще раз оглянулся на доску. На черной глянцевитой поверхности четко выделялись меловые линии. Какой выразительный у графики язык! Читай и наслаждайся!..
Из него, кажется, получится неплохой преподаватель. Зря опасался, что не сможет. Кто знает, где истинное призвание? С морем он, разумеется, расставаться не намерен, но ведь и моряков надо кому-то учить…
В опустевший класс заглянул Маховой. С момента назначения его командиром корабля прошло не так много времени, а старшего лейтенанта как подменили. Щеки ввалились, нос заострился, не лицо – одни усы. Достается со всех сторон. Личная жизнь рушится, служба не приносит радости…
«Командирская ноша и так тяжела, – посочувствовал Пчелкин, – а тут еще Мишка выпендривается. Отвратная штука – зависть, под корень товарищество рубит…»
– Учительствуешь? – спросил Маховой.
Пчелкин покосился на командира подозрительно: не иронизирует ли? Но ни в лице, ни в голосе насмешки не обнаружил. Наоборот, спрашивал Маховой доброжелательно, заинтересованно. И вопросы задавал со знанием дела.
– А вы, Василий Илларионович, не имели случайно отношения к преподаванию? – полюбопытствовал Пчелкин.
– Как вам сказать… – улыбнулся Маховой. – Однажды направили в учебный центр, но учитель из меня получился аховый. Хорошо, что и начальство, и я это быстро поняли.