На следующий день провокационную передачу нарушителей распечатали в зарубежных газетах. Из округа мгновенно последовала грозная шифровка: принять меры, расследовать… Ушинского вызвали «на ковер». Командир за все в ответе, с него и самый большой спрос. Он лейтенанта Горбатова прикрывать не станет, и будет прав. Предупреждал ведь, надеялся, верил. А лейтенант подвел комбрига как беспутный мальчишка!
Ужаленный слепнем в шею, Михаил ожесточенно замахал веткой. Кожа нещадно горела, а мысли стали еще злей. Уволят его – это ясно. Выгонят с треском. Через суд офицерской чести. А может – и под трибунал!.. Как же дальше жить? К отцу с матерью он не поедет. На родительские хлеба в его-то годы возвращаться стыдно. Может, к бабушке Майме податься? Давно ее не видел. После смерти деда, как ни уговаривали, вернулась на Сахалин в родное селение. Нивхи, сказала, должны уходить к «верхним людям» на земле предков.
Там, где живет бабуля, – рыболовецкий колхоз. Можно устроиться на сейнер, ходить в море…
Михаил, пожалуй, впервые осознал, как дорога ему служба. Дурак! Вбил в голову, что выбрал скучную профессию. Да разве море само по себе – не романтика? Что может быть прекраснее, чем стоять на мостике и каждой клеточкой ощущать спаянность с экипажем, власть над могучим, повинующимся твоей воле кораблем? А неоглядные дали, а сам океан! Да одна мысль, что находишься на самом переднем крае и впереди уже никого нет, только чужая земля, а от тебя зависит, потревожат ли враждебные ветры родной край, – это ли не настоящая жизнь!
Кусты внезапно раздвинулись. Горбатов повернулся на шум и не поверил глазам. Перед ним стояла Клавдия.
– Что случилось? – вскочил Михаил. – С кем, говори…
– Эгоист несчастный! – закричала Клавдия. Она задыхалась от быстрой ходьбы. – Только о себе и думаешь… А на остальных наплевать?.. Василек прибежал – лица на нем нет: Мишка, говорит, пропал… А ты тут полеживаешь да природой любуешься?..
Вот, оказывается, в чем дело? Михаил не спеша поднял китель, отряхнул его, с усмешкой сказал:
– За слабака вы меня, однако, держите. А мужу передай – пусть не волнуется: его за меня не накажут.
– Ты такой же самовлюбленный индюк, каким был!
– А ты в своем репертуаре…
– Да пойми наконец, дурачина, – сказала она, глотая слезы, – вникни. Василек ко мне в поселок прибежал. Гордость свою сломал. И ради кого?.. Он настоящий мужик. Меня, бывшую свою жену, просил помочь тебе… Тебе, виновнику нашего разрыва. Я ведь сказала, что ухожу от него, потому что люблю тебя! Это хоть ты в состоянии понять?
Клавдия отвернулась, не сумев совладать с собой. Она теперь стыдилась своей слабости. А Михаила словно что-то ударило в сердце. Уронив китель, он бросился к Клавдии. Нестерпимо стыдно было и перед ней, и перед Василием. Какой он действительно круглый болван. Нашел врагов! Прошел мимо любви и самоотверженной дружбы…
Говорил он сумбурно, непоследовательно. О том, что всегда думал о ней, о том, что им нельзя быть вместе… О вине своей перед Василием и неоплатном перед ним долге. И снова: что помнит ее. Помнит!..
Клавдия постепенно успокоилась.
– О нас, Мишенька, говорить не будем, – сказала тихо. – Может быть, потом… А сейчас обещай, дай слово!.. А лучше всего – идем!
– Куда?
– В поселок. К людям…
Сойдя с трапа, Ушинский зябко поежился. Ну и погодка! Хуже, чем на Курилах. Хорошо еще, что при такой видимости добрались до Владивостока. Могли запросто, вместо Приморья, застрять где-нибудь на полпути. Оправдывайся потом перед новым начальником войск округа, мол, небесная канцелярия подвела. Он, говорят, точность любит.
Над аэродромом висело сизое небо. Низко, беспросветно громоздились взлохмаченные тучи, сочившиеся мелким, занудным, как из плохого пульверизатора, дождем. Шагая по густо покрытой лужами бетонке, Ушинский поглядел на часы. Не было еще и семи. До начала работы штаба уйма времени, но и добраться до города непросто. Автобусы ходят, как говорится, в час по чайной ложке, а такси нет…
Однако в здании аэровокзала Ушинского ожидал приятный сюрприз. Подскочивший к нему матрос, представившись водителем дежурной машины, доложил, что прислан за капитаном 1-го ранга.
– Новый наш генерал распорядился, – добавил матрос для убедительности.
Это было добрым признаком. Старый начальник погранвойск вызываемому «на ковер» подобных любезностей не оказывал.
Машина вырулила на отлакированное дождем шоссе и помчалась вдоль бегущих по косогорам домишек. Сопки вдали тонули в дымке, расплываясь чернильными пятнами.
– Вас в гостиницу или куда? – спросил водитель, когда они приблизились к городу.
«В самом деле – куда», – подумал Ушинский. Отдыхать он не намерен. В штаб все еще рано, столовые закрыты… Решение возникло неожиданно.
– Давай на улицу Двадцать пятого Октября.
Дверь открыл Демид. Был он все так же статен, плечист. Серебряная, отливающая голубизной, чуть поредевшая шевелюра не старила, а, наоборот, придавала давнему другу внушительность.
Друзья обнялись, и Демид без лишних слов увлек гостя на кухню. Пока Горбатов колдовал у плиты, заваривая чай, тот самый – черный, как деготь, крепчайший напиток, памятный со времен совместной службы, оба молчали. Искусство приготовления чая равносильно священнодействию. Недаром напиток этот славился среди моряков способностью снимать усталость даже после штормовой вахты.
– Не возражаешь, если не буду накрывать парадный стол? Жена еще спит…
Ушинский согласно кивнул, наблюдая, как ловко снует Демид на маленьком кухонном пятачке между плитой и столиком. А тот поставил две чашки, сахарницу, печенье домашнего приготовления. Сел напротив и без дипломатических ухищрений потребовал:
– Выкладывай. Как на духу!
Насупив густые брови, выслушал, не перебивая, горестную правду о сыне и отрывисто спросил:
– Все?
– Разве мало?
– Вполне достаточно, чтобы списать с корабля и отдать под суд. В лучшем случае перевести в другую часть с понижением.
– Круто берешь.
– А ты что, думаешь иначе?!
– Как тебе сказать…
– Меня, старика, пожалел? – угрожающе надвинулся Демид.
– С какой стати? Я был уверен, что ты скорее, чем кто-либо другой, правильно меня поймешь. Но… Мы живем среди людей с зорким взглядом, Демид, заинтересованных, заметь, принципиально в судьбе ближнего – товарища, друга, сослуживца. Вот послушай…
Ушинский отодвинул пустую чашку и заговорил о том, что пережил. Отстранив лейтенанта Горбатова от должности, он принял окончательное решение, смысл которого заключается в словах: заслужил – получай! Но… не тут-то было. У паршивца неожиданно обнаружилось столько защитников, что волей-неволей пришлось задуматься.
– Неужто на тебя можно повлиять? – удивился Демид, издавна знавший неуступчивость друга.
– Представь себе, да, – засмеялся Ушинский.
Он рассказывал, а перед мысленным взором вставали один за другим его подчиненные, которые шли на прием чередой, и каждый – подумать только! – каждый взывал к совести и разуму.
Особенно возмутил разговор с Маховым. Пытаясь закрыть Горбатова командирской дланью, тот договорился до того, что взял всю вину на себя.
Ох, и разозлился же Ушинский… Без году неделю командует кораблем, а уже пытается обмануть его, старого морского волка! Конечно, защищать подчиненных нужно. Но у пограничника нет и не может быть лжи во спасение… Когда же Маховой, исчерпав доводы, заявил, что такие люди, как Горбатов, нужны флоту, что помощник – прирожденный моряк и незаурядная личность, Ушинский поглядел на молодого офицера с невольным интересом. «Сам ты – личность, – подумал, – если после всего, что между вами случилось, так настырно борешься за соперника…» И все же он выдал Маховому все, что положено: и по поводу круговой поруки, и относительно офицерской чести…
Очередным заступником оказался Бурмин. Получив разрешение сесть, он, смущаясь и краснея, понес что-то о хрупком материале, об обстоятельствах, которые нельзя не учитывать…
– А напрямик нельзя? – остановил его Ушинский.
– Отчего же… Начну с себя, если позволите. Я тоже не ангел, хотя, если честно, хотел им быть. Очень обижался, когда подкалывали со всех сторон. Расстраивался, бесился, а потом понял – не со зла меня носом тычут в собственные ошибки. Теперь считаю, вовремя товарищи помогли…
– Вы что же предлагаете, товарищ замполит, всепрощенчество?
– Ни в коем случае, товарищ капитан первого ранга, но протянуть руку человеку, который в том нуждается, следует. А за Горбатова я могу поручиться!
Что тут скажешь, когда за спасение товарища голову на плаху готовы положить? Невольно задумаешься. И Ушинский попытался иначе взглянуть на происходящее. А тут еще Сивоус… Вошел в кабинет, кашлянул басовито и говорит:
– Извиняй, Владимир Андреевич. Редко я к тебе прихожу, но что касаемо Миши Горбатова, то говорю как на духу: пусть и виноватый, а все же прав…
– Позволь, Иван Тарасович, где же логика? Знаю, что слов на ветер не бросаешь, только вдумайся: может ли быть человек одновременно и плохим, и хорошим?
– Не знаю, как по науке, – возразил Сивоус, – только шхуна та, что мы задержали, непростая. Я успел ее несколько раз щелкнуть и пару снимков получилось отменных. Погляди… Образина эта, – ткнул боцман в стоявшего у борта кавасаки пожилого матроса с узкоглазым надменным лицом – губы тонкие, трубочкой, – дюже знакома мне. Сдается, встречались лет сорок назад… Вот и подумал, что гость заморский по старым следам идет.
– Интересно… – протянул Ушинский, рассматривая фотографии. – Есть над чем подумать. Только при чем тут Горбатов, допустивший самовольные действия?
– Да кабы Миша не догнал да не нарушил, а упустил ту самую шхуну, ты бы его первый по головке не погладил. А?
Ушинский замолчал и выразительно поглядел на Демида. Тот на глазах оттаивал, даже взгляд помягчел.
– Дела-а, – отозвался он. – Если уж Иван вступился…
– Вот я и подумал, – подхватил Ушинский, – боцман-то прав: из двух зол меньшее выбрать трудно.