Тарас как-то спросил старшего сержанта:
– Ты, дядя Коля, случайно не из попов будешь?
Горшков расхохотался. Голос у него глухой, простуженный. С зимы сорок второго осип, когда на Ладоге ледяную купель принял.
– Ловко ты меня распознал, – с иронией отозвался старший сержант. – А еще говорят: устами младенцев истина глаголет… Нет, Поярков, гончары мы. Испокон веков гончарами были, отсюда и фамилия пошла – Горшков, от ремесла. А что словесные кренделя иногда выписываю, так это от деда. Всю жизнь правду искал, за что и угодил на каторгу….
Соскользнув с кровати, Тарас натянул брюки, сунул ноги в башмаки. «Вот бы Горшкова сейчас сюда, – подумал. – Он бы мигом во всем разобрался». Когда еще шли бои и надо было провести ночную разведку, капитан Фокин всегда посылал Горшкова. Уж на что в Эстергоме положение у них было аховское. С трех сторон немцы, за спиной Дунай. А им без схемы минирования фарватера возвращаться нельзя… Если бы не Горшков, отыскавший лаз к секретному бункеру…
Тарас тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и снова прислушался. Вскоре скрежет повторился. Звук шел от ближайшей стены. Значит, мастерили в соседнем номере. «Дня людям мало, что ли? – подумал. – Или творят что-то преступное, потому и прячутся?»
Приоткрыв дверь, Тарас выглянул из номера. Вдоль коридора темные полосы перемежались вытянутыми от стены до стены серыми прямоугольниками окон. Близился рассвет.
Различив соседнюю дверь, парень мягко, бесшумно, как учил ходить капитан Фокин, подкрался. В номере не чувствовалось никакого движения. От застоявшейся тишины в ушах стоял звон.
«Неужели их что-то спугнуло?» – мелькнуло опасение.
Тарас не смог бы сказать, кого «их». В мифических духов он, конечно, не верил, почти не верил, а точнее – не хотел верить. С детства знал: ничего сверхъестественного в жизни нет, а бояться того, чего нет, глупо. Впрочем, некоторые вещи разуму не подчинялись. Тарас, например, боялся покойников, хотя на фронте встретился со смертью вплотную. Однажды рота целую неделю занимала оборону на изрытом бомбами и снарядами кладбище. Днем Тарас невозмутимо разгуливал среди могил, а ночью, охваченный мистическим страхом, пытался внушить себе: мертвые не опаснее тех живых, что находятся по другую сторону фронта…
Внезапно створка двери поползла, будто ее открыли с внутренней стороны. Тарас инстинктивно отпрянул, но любопытство пересилило… В номере никого не было. Смутно белело на кровати покрывало, тускло светились на стенных часах римские цифры.
Снова потекли минуты. Тарас замер, вслушиваясь в зыбкую тишину и ожидая, что она вот-вот оборвется. Потом решился: осторожно пересек комнату и выглянул в окно. Почудилось, будто по двору кто-то бредет. Всмотревшись, сообразил: тень неподвижна. Это колодец, виденный им накануне. Выложенный из камня, массивный и неуклюжий, он глыбился посреди двора и напоминал старинное надгробие, чему в немалой степени способствовал замшелый навес из бревен, насаженный на толстые металлические столбы.
Тарас успокоился, собрался было вернуться к себе, как вдруг снова раздался скрежет, долгий, заунывный, заставивший задрожать. Шел он теперь от стены слева. Тарас опомнился: чушь какая! Слева находился их номер, где никого, кроме спящего Сани, нет и быть не может.
Бегом вернувшись к себе, Тарас убедился: капитан Фокин спал, не изменив позы. Он обладал завидной способностью отдыхать на полную катушку даже в окопе под аккомпанемент артподготовки… Но кто-то продолжал пилить, было слышно дребезжание металла. Не сидит же чертов работничек в стене?
Страх сменился досадой. Капитан Фокин говорит: вещей непознаваемых нет, есть обстоятельства, тобой не разгаданные. А это означает – враг оказался умнее тебя!
Стараясь производить как можно меньше шума, Тарас придвинул к стене стул и приложил к ней ухо. Очень хотелось простучать перегородку – не пустотелая ли. Но Тарас отказался от искушения, боясь спугнуть неведомого «жестянщика». Звуки теперь не затихали, хотя стали глуше. И тут он обнаружил вентиляционную решетку. Стало ясно: скрежет шел снизу, очевидно, из подвала…
Открыв окно, Тарас бесшумно спрыгнул на клумбу. На фоне светлеющего неба проступили контуры дворовых построек, проемы окон, трубы на крыше. Обойдя здание, Тарас увидел вход в подвал. Дверь была распахнута.
Внизу его снова обступила темень. На миг стало жутковато. Вдруг здесь действительно прячутся злоумышленники, а у него нет оружия… В который раз Тарас пожалел, что сдал трофейный «вальтер». Отличная была штука, стреляла без промаха. Это Саня настоял. Не учел, что они находятся на территории, где всего несколько месяцев назад шли ожесточенные бои. «К чему теперь пистолет, – сказал, – войне конец». Тарас вздумал было возразить, Фокин нахмурился и, дернув ус, что было признаком крайнего неудовольствия, строго заметил: «То, что я сказал, не пожелание, а приказ…»
В подвале пахло плесенью и мокрой глиной. Тарас остановился, сдерживая дыхание. Сердце гремело колоколом, в ушах словно попискивал зуммер. Наконец он сбросил оцепенение. Шаря перед собой руками, чтобы не натолкнуться на невидимое препятствие, Тарас медленно двинулся на шедший из подземелья шум. Теперь он все явственнее различал тупые удары, словно молотком били по глине.
Еще один поворот коридора – и впереди мелькнул неровный, колеблющийся огонек. Тарас прижался к стене, всем телом ощущая ее промозглую сырость. Он никак не мог унять дрожь. Но и повернуть назад было невозможно. Потом себе трусости не простишь.
Новая серия глухих ударов вывела Тараса из бездействия. Прижимаясь к стене, он медленно двинулся дальше. Свет манил, притягивал, и чем быстрее сокращалось расстояние, тем более зловещим он казался. Напрасно Тарас убеждал себя, что ему ничто не грозит. За последние месяцы не было ни одного случая нападения немцев на русских солдат, и парень этому не переставал удивляться. Он-то думал, что в Германии все будет так, как у нас, на советской земле: партизаны, подпольщики, диверсии. А ничего подобного…
Странные люди – эти немцы. Бефель – приказ – для них все. Покорность жителей никак не вязалась с фанатичной воинственностью фашистов на фронте. Сколько сил понадобилось Советской армии, чтобы победить! А теперь только и слышишь: битте, пожалуйста…
– Противно, до чего фрицы угодливы, – сказал как-то Тарас Фокину.
– Немцы проиграли войну и теперь считают: главная плата победителю – согнуть перед ним голову. Безоговорочное подчинение сильным мира сего веками вдалбливалось в голову немецкому народу, особенно при Гитлере. Чтобы выбить дух рабской покорности, нам понадобится немало времени…
– Нам? – удивился Тарас.
– Вот именно, – вздохнул Фокин. – Больше этого сделать некому.
Тарас споткнулся и чуть не упал. В следующую секунду он увидел человека, стоявшего у развороченной стены. Высоченный, тощий, он в одной руке держал кирку, другой поднимал над головой фонарь. Всклокоченные волосы слиплись. Освещенная сторона лица подергивалась. Щеку, бровь и лоб рассекал жуткий бугристый шрам.
Человек, не мигая, смотрел на Тараса одним глазом, застывшим под двумя половинками брови; смотрел с ненавистью, вселяя страх видом изувеченной физиономии.
Тарас взмахнул руками и срывающимся голосом выкрикнул по-немецки:
– Стой! Кто ты?
Человек отпрянул. С глухим стуком упала выроненная им кирка, замигала свеча. Тарас отступил на шаг и вдруг услышал за спиной голос. Он не сразу понял, что голос принадлежит женщине. Лишь когда она настойчиво переспросила, что нужно здесь сыну герр коменданта в столь неурочный час, до него дошло: перед ним хозяйка отеля. Вчера хозяйка заходила осведомиться, довольны ли господа русские приемом и все ли необходимое подано. Затем церемонно представилась владелицей «Приюта охотников» фрау Евой Шлифке.
– Сына герр коменданта, очевидно, напугало это убогое существо? – продолжала женщина, направляя луч электрического фонарика на Тараса. – Не беспокойтесь, юноша, Ганс Майер совершенно безобиден. Я приютила его из сострадания. На фронте Ганс был ранен и сильно контужен. Теперь не в себе. Понимаете?.. Бродит по ночам, «роет окопы». Мы привыкли и не обращаем внимания. Подойди ко мне, Ганс…
Человек со шрамом, опустив голову, покорно протянул фрау Еве руку. Она легонько, как бы успокаивая, сжала его запястье и повела к выходу, не переставая улыбаться. Фонарь, который Ганс Майер продолжал почему-то держать над головой, хорошо освещал все происходящее.
Тарас отступил в сторону, пропустил хозяйку отеля и ее спутника. Проходя мимо, человек со шрамом стремительно повернулся и окинул оробевшего парня пристальным взглядом, от которого стало не по себе.
Вид с птичьего полета
Во время завтрака Тараса так и подмывало рассказать Сане о своих ночных похождениях. Но капитан торопился. Даже любимую форель ел без аппетита и поминутно подкручивал ус, выражая этим жестом свою озабоченность.
По тому как Фокин обращался с усами, всегда можно было определить его настроение. Солдаты хорошо изучили привычки ротного и нередко этим пользовались. Когда капитан бывал в добром расположении духа, к нему запросто подходили с любыми просьбами. В один из таких моментов Горшков и выпросил у командира трофейный бинокль, предмет зависти всей роты. Бинокль был цейсовский, двадцатикратного увеличения, в блестящем кожаном футляре. Что только капитану ни предлагали за него в обмен: часы, зажигалки, кортики с наборными ручками. Он неизменно отказывался от заманчивых предложений, а тут вдруг взял и отдал. Только и сказал: «Ну Горшков!.. Умеешь пользоваться моими слабостями…» И перестал о бинокле вспоминать. Весна, победа… До игрушек ли? И лишь когда бинокль перешел к Тарасу, одобрительно хмыкнул.
А произошло это так. Горшков, узнав, что вопрос об отъезде Тараса окончательно решен, опечалился:
– Как же ты без нас будешь жить-то? А мы как без тебя?..
– Я бы никогда из родной роты, – невесело отозвался Тарас. – Но пришел приказ уволить лиц непризывного возраста. Дядя Саня в отпуск едет и везет меня к своим родителям. У нас с ним больше никого на свете нет.