Слушая болтунью, вор оценивал обстановку. Впереди стояли подряд трое мужчин, но они, по его расчету, должны были выйти из кассы прежде, чем он подаст ордер на операции. Позади его очередь составилась сплошь из женщин; в случае неудачи задержать его им стало бы не по силам. Это вора успокаивало.
Наконец он оказался перед окошком, поздоровался, подал сберкнижку и ордер контролеру и сказал:
— Моя фамилия — Децкий. Я вчера звонил заведующей.
Паспорт Децкого вор демонстративно держал в руке. Глянув на ордер, контролер бросила на вора удивленный взгляд, но вслух ничего не сказала. Тогда вор положил паспорт на барьер, снял дымчатые очки и стал протирать платком вспотевшие веки. Контролер сличала подписи на ордере и контрольной карточке. Вор вдруг заметил, что у женщины, от доверия или недоверия которой зависела его удача, красивые шея и плечи, и внимание его устремилось за низкий вырез сарафана — на не тронутую загаром грудь. Вор играл и вложил в свое любопытство силу; контролер оказалась женщиной чуткой и поспешила обозначить свое целомудрие запретным прикосновением к платью. Вор улыбнулся. Словно бы в ответ на нескромность богатого вкладчика она вернула ордер и сказала с неудовольствием:
— Распишитесь еще раз!
— Где? — спросил вор.
— Все равно, — ответила контролер. — Можно на обороте.
Вор лихо расписался, добавив пропущенный в первой подписи завиток.
Затем вор перешел к кассе. Здесь сидела пожилая, строгая дама, неторопливая, как бывают неторопливы все кассирши на земле. Проверив записи, она одну за другой подала вору четыре пачки двадцатипятирублевок и две пачки десятками. Вор спрятал деньги и книжку в «дипломат», сказал «до свидания» и вышел на улицу.
Через четверть часа он вновь был в квартире Децких; теперь все действия его имели обратную последовательность. Он вернул сберкнижку в чемодан, аккуратно уложил сверху отрезы, закрыл замки, положил ключ на шкаф, повесил на плечики в прихожей костюм Децкого, оделся в свое, освободился от усов и бородки, разгладил покрывала на кроватях, своим носовым платком вытер туалетный столик, спрятал паспорт и билеты Децкого в шкатулку, а шкатулку — в секретер и здесь тоже прошелся платком по глянцевой стенке. Затем вор еще раз оглядел квартиру и, убедившись, что никаких следов его пребывания нет, обулся и стал у дверей. Потом приоткрыл дверь. По лестнице кто-то шел, и трудно было понять куда — вверх или вниз. Довольно скоро шаги загасли; вор выждал несколько минут, шагнул на лестничную площадку и остолбенел — возле перил, опираясь на бамбуковую трость, отдыхала старушка — сухонькая, вся уже небесная, венец выбеленных жизнью волос сиял вокруг древнего ее лица, как нимб, и только в глазах за толстыми стеклами очков светился еще простодушный интерес к людям. Вор машинально отшатнулся, но в следующий миг воля его напряглась — он захлопнул дверь и вставил ключ в щель замка. Однако флюиды той злобы, которой налился вор, наткнувшись на нежеланного свидетеля, почувствовались старушкой, она испугалась и засеменила к дверям противоположной квартиры там она жила. Тогда вор повернулся, отступил к стене и без раздумий вонзил кулак в хрупкую, как бумажный пепел, плоть.
Спустя минуту он быстро шел по улице, а повернув за угол, стал голосовать всем проезжающим легковушкам.
Было пятнадцать минут одиннадцатого.
В это время Децкий вместе с сыном Сашей тринадцати лет сбивали в саду из листа старой жести мангал. Никто из гостей еще не прибыл, но и было не время для тех, кто ехал электричкой, — она прибывала в Игнатово в одиннадцать, а дача стояла от станции в трех верстах — полчаса хода лесным проселком. Нельзя сказать, что Юрию Ивановичу не терпелось увидеть приятелей для радости; частое поглядывание его на дорогу объяснялось элементарным расчетом — чем раньше прибыли бы гости, тем меньше необходимой для общего обеда работы оставалось бы ему и жене. А главное, стало бы веселее, потому что все утро промучала Децкого удручающая тоска; не было никаких причин тосковать, тоска завелась во сне, он проснулся в шесть часов с тяжелым грузом на душе, с готовым, глубинным унынием. И все утро, поливая из шланга гряды, таская с сыном доски на поляну в сад, где решили ставить стол, наполняя водой бочку душевого устройства, сгибая ржавый лист в короб и делая другие разные дела, Децкий не мог избавиться от тугого комка под сердцем, от неудовольствия собой, женой, утром, предстоящим пикником, вообще, всем на свете. Приходило несколько раз необъяснимое желание сесть в машину и уехать домой, а там в тишине и прохладе гостиной лежать на тахте без движения и без забот. Децкий даже расспросил жену, выключила ли она газ, закрыла ли краны, не забыла ли отключить утюг, и на все вопросы получил утвердительный ответ. Неспокойствие души тяготило, требовало объяснений, и Децкий объяснил его действием солнечной активности, реакцией организма на непривычные зной и духоту последней недели.
Он дважды становился под душ; холодная вода, действительно, оживляла тело, но душевное угнетение нисколько не ослабилось. Часов около десяти Децкий испытал пик беспокойства — вдруг все стало противно: дача, солнце, зелень, прошлая и будущая жизнь, а особенно гадок был стук топора на соседнем участке, где сосед — доктор-геронтолог — строил сарайчик для сушки трав. Децкий лег под дерево и пролежал бог знает сколько в полном отсутствии желаний и сил.
Его отпустило — словно и вовсе не тосковал, и мир вновь исполнился света и удовольствий, когда появились гости. Они прибыли толпой; оказалось, что все ехали поездом, никто не захотел ехать машиной, чтобы не бояться лишней чарки. Не было среди них только брата, но не успели еще все рассочиться по участку, как прикатил и он, восседая за рулем новенького ярко-оранжевого «Запорожца». С ним была незнакомая Децкому особа — худая, бледная, малокровная, будто год проведшая в подземелье на хлебе и воде. Децкий внутренне поразился, что существуют еще столь невзрачные дамы и что брат умеет их находить. Это было тем более удивительно, что Адам обещал приехать с дочкой.
Началось знакомство, суета, понесли в дом сумки — каждый что-либо привез и отдавал Ванде — жене Децкого — бутылки и продукты; сразу же стали переодеваться в купальные костюмы, и тут же созрело решение идти к воде, а возню с обедом отнести на вечер, когда спадет жара. Дачу закрыли, и компания снялась в поход. За воротами к ним присоединился сосед-доктор низенький, гладенький, толстенький, чрезвычайно подвижный. Децкий не без иронии представил его: врач-геронтолог Глинский — энтузиаст лечения голодом. Доктор немедленно стал объектом женского любопытства. В лесу компания разбилась на группки: впереди бежали дети, затем, как три богатыря, шли Данила Григорьевич, Петр Петрович и очередной Катькин любовник Олег Михайлович, затем парою шли Ванда и Виктор Петрович, затем маленьким стадом — Глинский и жены Данилы, Петра и Виктора, а вплотную к ним — Катька и подруга брата, оказавшаяся, как и подсказало Децкому чутье, научным сотрудником, специалистом по древним рукописям. Затем шел не шел, полз не полз — тащился уже не трезвый, еще не пьяный, насквозь болезненный и унылый Павлуша. Замыкали колонну братья Децкие. Беседа их была отрывистой, потому что еще в детстве научились понимать друг друга без слов: стоило одному подумать, как второй мог безошибочно назвать эту мысль. Децкий и ограничился двумя вопросами: каково жизненное занятие спутницы Адама и почему он не приехал пораньше. Что ответил Адам на первый вопрос, читателю уже известно, а задержку свою он объяснил свинством со стороны бывшей жены, которая, пообещав отпустить с ним на выходные дни дочь, вдруг решение свое переменила. Одному ехать не хотелось, говорил брат, позвонил Алле; пока она собралась — уже и полдень. Словом, так. Децкий удовлетворился и замолчал.
Поглядывая на брата, он испытывал к нему жалость. Как-то уже и не верилось, что в молодые годы были одинаково рослые, широкие в плечах, узкие в бедрах, легкие на подъем, ловкие в деле. А сейчас даже близкий родственник усомнился бы, что они родились с разницей в полчаса. Сидение над книгами ссутулило Адама, книжная пыль состарила лицо, а несчастливое супружество заразило флегмой. Пять лет назад жена потребовала развод, а точнее, бросила его, утомившись, как объявила она всем знакомым, от жизни с бездарным идиотом, не способным заработать пятерку на пару чулок. Адам был изгнан из квартиры и с тех пор жил на частной, а она соединилась с отставным полковником. Но через полгода к брату пришла наконец удача — он защитил диссертацию, оклад его удвоился, потом утроился, он издал первую книгу, и жена, верно, пожалела о разрыве, но было поздно. Не одобряя ее поступка, Децкий, однако, находил его естественным: десять лет ожидать журавля в небе, не иметь лишнего рубля, отказывать себе в тряпье и полноценном отдыхе, из-за этого страдать и стариться — сильное испытание, и она была вправе. Тем более что занятие брата не располагало верить в успех: какие-то мифы, легенды, язычество, забытые пращурами боги, всякая такая чепуха. И ради этого Адам день в день, без выходных и праздников, тягался в библиотеку и, не видя света, горбел за столом, как галерный раб. Только сейчас и поднялся. Хотя и книги, и больший окладик тоже не принесли богатства, если судить по «Запорожцу». Толковый человек мог бы заработать такую сумму в течение года, а то и месяца, не изнуряя себя изучением миллиона книжек. Децкий и сам не верил в братнин успех и искренне удивлялся, когда Адам в очередной раз приносил ему свежеизданную книгу, всегда с надписью: «Брату — с любовью — автор». Две недели назад Децкий получил уже четвертую — опять о славянских богах, о целой их толпе. Сама эта тема поразила Децкого — кому, зачем, какая польза? Инженерный его ум не находил применения такому знанию. Оно было мертвое, ненужное, пустое. Следовало, конечно, прочесть, потому что все же брат настрочил, и он брался несколько раз, но все эти Коляды, Ярилы, Купалы, Перуны, Лели, Зничи, Вербы, и лешие, и домовые, и водяные, все эти порождения простодушных предков не вызывали отклика; зевалось уже на третьей странице, на пятой Децкого охватывал глубокий, как наркоз, сон. Никто в них не верил, никто, кроме брата и десятка таких же чудаков, о них не знал, они никому не требовались, писать о них, думал Децкий, было забавой, игрой.